Ковалевская Александра Викентьевна : другие произведения.

Роман "Бод"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1569-80-е годы. Старик и юноша перенеслись во времени: один из прошлого, другой из дня нынешнего. Их встреча - не случайность. Судьба ведуна Бода, его служение, роковая любовь станут жизненным опытом современного парня. Под названием "В душной ночи звезда" роман вышел в ФИНАЛ КОНКУРСА "ФЭНТЕЗИ-2017"
  
   С этого романа начался мой путь к другим книгам, которые были изданы, но мой первый роман о родном городе, написанный старательно и с любовью к Месту, оказался никому не нужным за пределами города...
   За какое-то десятилетие, пока роман существует, отношение к славянской истории менялось раза три, но так и не вернулось в точку спокойного и непредвзятого интереса к жизни наших пра-прадедов во время мира. Похоже, именно равновесие мирного времени, хрупкий баланс отношений не будоражат. А между тем, ни один роман не потребовал от меня такой огромной подготовки. Мне пришлось сделаться краеведом и частично историком, пришлось собирать белорусский фольклор, интересоваться средневековыми законом и правом, народной и городской архитектурой, природой, животным миром и даже климатом шестнадцатого века. Собранного материала хватило ещё на две книги о средневековом городе Речица и для нескольких исторических рассказов, а пока вот он: "Бод".
  Размещен: 28/02/2010, изменен: 23/04/2014. 651k.
  Скрытая самиздатовская версия скрыта из-за несовершенств младонаписательства.
  Свои тексты могу править бесконечно. Поэтому этот "приглаженный" к конкурсу, даже боюсь открывать - четыре года прошло, опять захочется править.
  
  
  
   Бод
  
  
  
  
  О книге
  Мистический роман переносит читателя в эпоху белорусского средневековья, в крепость Речица на Днепре. Быт горожан, их обычаи и верования, их надежды и любовь описывает наш современник Никита, волей случая попавший в прошлое и встретивший загадочного старика: бортника по имени Бод.
  Книга рассчитана на широкий круг читателей и в первую очередь будет интересна любителям средневековой истории и этнографии.
  
  
  
  
  
  
   Видимо, что-то меняется в мире и в нас самих, и события, происходившие в моём городе, по странной случайности именно сейчас проступили из глубины веков и стали известны многим.
  
  
  ***
  
   Над вечерним городом, над городом суетливых автомобилей, многооких домов, отражающих стёклами темнеющее небо, городом роскошных каштанов и цветочных зигзагов посреди газонов, - над моим городом звучит обычная попсовая песня. В кафе на набережной крутят музыку.
   Рассеянно слушаю знакомую тему: набор привычных словесных банальностей, наложенных на рваный ритм куплетов и лирических припевов между ними.
  И вдруг - вспышкой, понимание и, заставив вздрогнуть, неожиданно до меня доходит высокий смысл, доверенный незатейливой песенке.
  И говорю про себя: "Да, а ведь именно так всё и было!"
  
  Сердцем к сердцу - в небо птицей. Не могу остановиться.
  На двоих одно дыханье - через расстоянья.
  
   Мы растворились где-то в прошлом,
   потерялись в настоящем,
   в будущем нас тоже нет.
   Яркой радугой на краски
   разлетелись сказки -
   это наш с тобой секрет.
  
  Сердцем к сердцу - в небо птицей. Не могу остановиться.
  На двоих одно дыханье - через расстоянья.
  
   С первого вздоха, с первого взгляда -
   пульсом по венам, тока разрядом,
   По телу напалмом - и время застыло:
   Любовь. Такое с каждым было.
  
  Сердцем к сердцу - в небо птицей. Не могу остановиться.
   На двоих одно дыханье - через расстоянья.
  
  
  
  
  
  
  ЗВЕЗДА
  
   Я возвращался с работы поздно. Кивнул на прощание своим со смены, выпрыгнул на тротуар, и служебный автобус с надписью "Белоруснефть" резво стартовал, унося прочь освещённый и оттого прозрачный, как аквариум, полупустой салон.
   После автобусных сквозняков город встретил сухим жаром нагретого асфальта.
   Разогнался идти домой и, помню, пожалел, что не с кем потусоваться у амфитеатра этой тёплой ночью. Прошёл метров двадцать от остановки, обернулся - посмотреть на площадь, безвкусно утыканную маковками-фонарями. В тёплые летние ночи здесь бурлит молодая жизнь.
   Раньше бы просто сказал, что никаких звёзд не увидел, только на фоне неба серебрился высокий металлический шпиль стелы, подсвеченный двумя прожекторами... Но теперь новое, тёплое чувство заставляет меня описать всё по-другому. Кажется, становлюсь поэтом, иначе откуда эти строки? Перечитал, сам удивился: "Над речным обрывом, как на краю мира, на фоне бархата неба серебрилась в подсветке стела святой Евфросиньи Полоцкой. Звёзды ходили в небе за рекой, даже не пытаясь соперничать с городскими огнями. Маленькая звёздочка, которой вместо имени досталась лишь греческая буква 'гамма' и несколько цифр, взошла почти до верхушки каплицы и сверкнула тонкими лучами-иглами сквозь силуэт монашеской фигуры в навершии стелы. Звёздный луч пронзил пространство над площадью, чтобы уйти, как всегда, в никуда...".
   Дальше было вот что: миг, случайное совпадение, и луч попал точно мне в зрачок.
   Ближайший фонарь погас, включился снова, и парочки, шатавшиеся по аллее в этот час, прошли по тому месту, где ещё секунду назад стоял я.
  
  ***
  
   Резануло светом по глазам.
   Потом из темноты проявилось не засвеченное сиянием города, грандиозное звёздное небо. И на фоне этого неба медленно таял узкий, устремлённый вверх, абрис стелы.
   Мать настояла, чтобы не снимал серебряный нательный крестик, и вот тут-то я первым делом проверил, на месте ли крестик? Да. Он висел под одеждой, на тонком лавсановом чёрном шнурке.
   Поверх одежды болтался шнур плеера.
   Айфон не подавал признаков жизни.
   Пахло пылью, травами, ночь была полна звуков: шелеста и трескотни. Рядом угадывалась большая река, в том же направлении, где и была, но нет, пожалуй: русло её ближе и очертания берегов другие. Там, где не заслоняли деревья, река слабо сверкала отражением яркого от звёздной пыли неба.
   "Что это значит?" - по затылку, спине и рукам пробежал холод, и пусто, и неприятно стало в животе.
  Сжал в кулаке крестик.
  Поганое, тягостное чувство отторжения и безысходности придавило, сердце ощутимо стучало в рёбра.
   Заставил себя осмотреться.
   Заметил слабый огонёк на берегу, примерно в том месте, где в моём городе стоял павильон популярной забегаловки "Волна" и собрался двигать на свет. Как раз с той стороны раздалось короткое металлическое бряцание: похоже, несколько раз ударили железом о железо и звук отчётливо разнёсся над спящей землёй. Перекликнулись далёкие мужские голоса, повторив по очереди одно слово. Тогда я не понял, что за слово. Теперь могу объяснить. Кричали: "Пiльнуй!" ("Сторожи!" прим. автора) - перекликалась ночная стража в Верхнем замке.
   Сверлила навязчивая мысль: почему-то нужно как можно точнее запомнить место, на котором стою...
   Достал связку ключей из кармана, обвёл ключом ступни и глубоко процарапал на земле стрелку в направлении на растаявший в небе узкий контур стелы - единственный призрачный штрих, оставленный городом.
   "Евфросинья - Святая Покровительница" - стучало в висках. Мысль несла хоть какое-то успокоение, потому что я тогда был здорово не в себе.
   Я принялся кружить в темноте. Обнаружил, что топчусь посреди дороги, по обеим сторонам которой растёт терпко пахнущая трава.
   Остановился.
   Помню, поднял несколько дробных камешков, других не было на песчаной земле, уложил на обочине, рядом с пыльной колеёй, обозначив ими место своего следа и нужное направление. "Зачем? Непонятно! Но пусть будет", - вертелось в голове. Сделал метку и только потом сошёл с дороги и двинулся в сторону костра над рекой.
   И тут же ощутил: что-то неуловимо изменилось вокруг.
  Стрекот невидимых насекомых, шелест крыльев ночных тварей и все звуки чужой ночи под роскошным мерцающим небом вдруг сложились в беззвучное: 'Стой, человече!'
   Я замер.
   Не знаю, долго ли простоял, не решаясь сойти с места. Ни страха, ни удивления не было, просто выжидал.
   С первых мгновений ТАМ я чувствовал себя совсем другим. Пожалуй, самое точное сравнение будет: как молодой сильный зверь. Ноздри обоняли запахи и трепетали от упоительного, густого, крепко настоянного воздуха, говорившего многое на непонятном мне языке ароматов здешнего мира. Я принюхивался с тревогой и любопытством. Обострился слух, - настолько, что, кажется, я слышал, как растёт трава. Мышцы готовы были к действию в любое мгновение, а кожа ощущала ласкающее касание потоков тёплого воздуха, восходивших от раскалённой за день земли...
  
   Из темноты неслышно выступил старик, маленький и щуплый.
  Придвинулся близко, всмотрелся в моё лицо и заговорил:
   - Скоро подойдёт сторож Ефим со своей шумной собакой, она наделает беды. Если придётся тебе здесь остаться, не нужно с такого беспокойства начинать. Пусть всё будет тихо, а там, глядишь, люди привыкнут к тебе, вот и хорошо.
   Дед палкой-клюкой дотронулся до моего бока, приглашая идти за собой.
   Я последовал за провожатым. Шёл пружинисто и осторожно. Но мысли... Приключение не нравилось. Конкретно, до скрежета зубов оно мне не нравилось!
   "Ежу понятно, что я не совсем там, где должен быть... совсем не там, где должен быть... Где я?! Что за сложный глюк? С чего бы? Не ширяюсь, не покуриваю.... Устал, вспотел, сейчас бы в душ и растянуться на тахте с холодным пивом, и даже просто завалиться спать... Да, выспаться..."
  
   Старик ввёл меня в огороженный двор, показал на вход в хатёнку. Открыл низкую дверь, пропустил вперёд. Направил меня, согбенного под дверной притолокой, к скамье и, затеплив лучину, осторожно обвёл горящей вокруг моего лица.
  - Знал, что придёшь. Видел во сне. При крещении тебя нарекли Никитой. Боялся пропустить - не следует тебе сразу показываться на глаза людям.
  Помолчал.
  Потом внимательно рассмотрел светлые льняные брюки и свободную, навыпуск, рубашку (что ещё могло быть на мне в середине жаркого лета?), кивнул:
   - Рубашка и штаны твои не бабьей рукой шиты. Сам ты гладкий, как сынок кастеляна. И, должно быть, в карманах твоих не огниво, а удивительные штуки, за которые и на дыбу попадёшь, упаси Бог!
   Он зашуршал чем-то в тесной полутьме:
  - Слушай, сынок: старый Бод сейчас окурит тебя дымом корня черноцвета, тогда глаза людей не будут о тебя спотыкаться. На тебя будут смотреть, но словно бы не видеть. А коли приметят, забудут сразу. Хорошо? При людях лучше тебе молчать, как молчит неразумный младенец, хоть всё видит и слышит. Если пожелаешь, можешь повторять сказанное за встречными - и здешний говор станет твоим. Не бойся, но берегись. Держись ближе ко мне и не смотри пристально людям в глаза.
   Я внимал ему, боясь пропустить слово и, уверен, побледнел, - так погано всё оборачивалось.
  Наскрёб в уголках памяти белорусские слова, выстроил их в вежливое архаичное обращение:
   - Знает ли дед Бод, как я оказался здесь?
   Старику мой подход пришёлся по душе. Он ответил, подумав:
  - Должно быть, та звезда, под которой ты родился, высветила тебя сквозь священную диковину.
   - Именно здесь, не в другом месте?
   - Здесь твоя родина. Твои отчичи все до девятого колена рождались на этой земле и в землю эту схоронены. И должен ты нечто найти, или что-то уразуметь, что свяжет тебя навечно с отчизной.
   - Значит, я вернусь в своё время?
   - Думаю, никто не возвращался. Надобно, чтобы звезда человека и сам человек заглянули друг другу в глаза в намоленном месте. А разве ты помнишь точно, где поймала тебя звезда? То-то же! Я возвращался на своё место час в час. О, да! Час в час.... Но или место было не то, или, может, облачко клубилось между мной и звездой моей... Так и доживаю свой век в этом краю.
   "Ну и наворот!"
  Сделалось страшно.
   Я вздохнул, чтобы успокоиться.
   - Дед Бод родился не здесь?
   -Нет. Я в младенчестве был посвящён богу Оанну в главном храме Эшнунны, разве знаешь ты, где это?
   Моя память услужливо подсказала: "Ур, Эриду, Эшнунна". Именно в таком порядке и в комплекте. Что-то незначительное, мелкое и позабытое было связано с Уром, Эриду и Эшнунной, и я произнёс три названия вслух, словно обкатывал на языке. Вдруг вспомнил: в возрасте прыщавого долговязого подростка я забираю у одноклассницы красный стержень - выделить в конспекте фантастические Ур, Эриду и Эшнунна...
  Говорю, вздронув:
   - Это древнешумерские города, они старше египетских пирамид. Их нет... наверное, четыре тысячи лет, как их нет, старик!
   Старик поправил лучину, обернулся. По лицу, прокладывая дорогу среди морщин, сползли две слезы. От тихих слов на чуждом языке на мгновение осветились бревенчатые стены, но так только, на одно неуловимо короткое мгновение...
   Я моргнул.
   Померещилось?
   Остановил себя: если честно, не успел ничего разглядеть...
   Старик медленно склонил седую голову:
   - Спасибо тебе, сынок. Чувствую: дарован тебе светлый разум. Поведёт он тебя навстречу людям мудрым и достойным. О, как согрел ты моё сердце, как возвысил мою родину воспоминанием о былой её славе и могуществе!
  
   Что-то нереальное, невозможное крылось за нашей встречей.
  Странно, но не было волнующего жутковатого чувства, сопровождающего состояние причастности к тайне. Наоборот, мир и покой наступал в душе, как только старик поднимал глаза и смотрел на меня: растерянного, придавленного, одинокого...
   Вот и сейчас на границе всех ощущений тихий хрустальный звон невидимых капель отмеряет время.
   Чужое время.
   То, в которое, помимо своей воли, вторгся я.
   И в этом времени меня никто не ждёт.
   Нет, ждёт.
   Ждал.
   Ждал долго, почти всю жизнь.
   Этот старик.
  
   Бод сидел, молча, в задумчивости кивая головой своим мыслям. Потом вспомнил обо мне, шевельнулся, протянул руку в сторону, снял висевший в тёмном углу пояс. И голос хозяина утратил прозрачность, когда он подал поясок:
  - На, завяжи. Без пояса стыдно на улицу выходить. Без шапки и босым тоже неладно, но можно - ведь ты молодой. Но пояс не развязывай: круг вокруг тебя должен быть... Хорошо же ты одет, не нужно искать такому детине рубаху и штаны. А на ногах что? Кожаные лапти? Вот и отлично. В родных моих краях носили такую обувку ... О, у нас было жарко, как в пекле. Здесь, хлопче, носят лапти, когда приходится ходить по болотной грязи. Постолы надевают, если в дорогу... Да, да... Башмаки - не у всех... Нет, не у всех... Кушать хочешь? Нет? Ну и хорошо. Позавтракаем, когда взойдёт солнце. У меня есть печёный сом, выпросил у рыбаков. Они этого огромного сома хотели выбросить назад в реку.
   - Почему? - я удивился, что рыбаки не обрадовались такому улову.
   - Сом - чёртов конь. Люди верят, на этой рыбине, когда она огромная и старая, ездит, как на коне, сам Водяной. Поэтому нехорошо её есть. Но те, кто знал лихолетье и голод, ели сомов. И не только молодых сомиков. Я знаю. Опасались, но ели: голод хорошо умеет уговаривать.
   - Дед не верит в Водяного?
   - Я знаю все их суеверия лучше, чем они сами. И я знаю много больше, чем знают и помнят здешние люди. Я знаю, как выжить в воде, в лесу, в долгой дороге, в чужой стороне. И вот что я скажу тебе: делай своё дело как следует! Водяной, Щекотухи, Болотники, Лесовики - не наше дело. Думай о насущном и о том, кто рядом. Заботься о живых, а не о дивах, и ни одно диво не встретится на твоём пути, пока ты сам не пожелаешь встречи.
   "Занятно!" - до сих пор был уверен, что предки гораздо суевернее.
   - Дед Бод, как ты оказался здесь, расскажи, как это... с тобой... случилось?
   Старик ответил не сразу.
   Прислушался - за дверью почудилось движение: что-то в тишине ночи сильно царапнуло когтем раз, и ещё раз, о верхний край дверей.
   Спина опять покрылась холодным потом.
   Старик подался к двери, бормоча слова (а, может, заклинания?) и смело открыл.
   В избушку стремительно вскочил большой лобастый пёс и радостно приветствовал Бода. Повернулся ко мне, обнюхал, ткнулся носом в подставленные открытые ладони - я не боюсь собак. Старик Бод поймал рукой конец верёвки, закрученной вокруг шеи пса, поводил по верёвке пальцами. Перебрал навязанные узелки и сказал:
   - Сын прислал Догоняя поведать о том, что с работой справился. Он осмотрел все борти* рядом с ведрицким лугом. Там речицкие мальчишки пасут лошадей и зовут Миколая к своему костру рассказывать сказки и всякие былички. Вот весело и мальчишкам, и Миколаю.
   И, снова открывая дверь, чтобы выпроводить Догоняя из тесной избушки в духоту летней ночи, добавил:
  - А ты, Никита-сынок - хороший человек. Так про тебя думает моя собака. Скоро взойдёт солнце, надобно успеть до рассвета окурить тебя, чужак, корень-травой. Не бойся, когда начнёт гореть-дымить на жаровне. Сон принесёт лёгкость твоей голове, приведёт в порядок мысли. А если повезёт, найдутся ответы на все твои вопросы.
   Что ещё, Никита, хотел спросить, о чём узнать?
  
  ***
   "Знай! Знай! Знай!" - голос маленького старика окреп, стал молодым и полнозвучным.
   А может, это лает пёс Догоняй?
   "Знай! Знай! Знай!"
   В слове стал открываться новый, тайный и глубокий смысл. Сложное и всеобъемлющее вселенское знание вмещалось в нём, в каждой его букве. Даже звук, его высота и сила тона, вибрируя, несли бесконечный поток... бесконечный ...поток... бес-ко-неч-ны-й-по-то-к...
   "...Знай! Знай! Знай!"
   Раскололась скорлупа мира, ставшего тесным для непостижимого, что является истинной и вечной частью каждого из нас.
   Разорвалась завеса времени.
   Всё ясно и предсказуемо. Причины и следствия следуют друг за другом с суровой непреклонностью. Я знаю теперь начало и конец всего сущего, и готов устремиться дальше, дальше... или прочь, прочь, прочь...
   Но что-то, тонкая нить, натянулась между мной и бытием: щемящее чувство незавершённости, или невыполненного долга или, может быть...
   "Любовь?" - спросил меня голос.
   Я почувствовал, что возвращаюсь:
   - Да! Любовь живёт здесь и нигде больше.
   "Именно так, гость. Счастье, что помыслы наши едины!"
   - Этот мир существует во имя любви. И каждый, кто был, есть и будет - светоносный источник её сияния. И другого пути приблизиться к нему - нет. И не было никогда".
  
   Примечания:
  *"Пильнуй!' (бел.) "Бди!" или "Сторожи!" - перекличка ночного караула Верхнего замка.
   *Постолы - простая кожаная обувь, лишённая кроя; подвязывалась к ногам с помощью завязок.
   *Борти - колоды с пчёлами, примитивный вид улья.
   *Быличка - бывальщина, устно передаваемая история.
  
  
  ПУТЬ
  
   ...В тленной глубине времени, в маленькой точке на круглом теле планеты, в точке, разросшейся по мере приближения в город среди жаркой равнины, на вершине ступенчатой башни зиккурата худенький мальчик смотрит в южное звёздное небо. Рядом с ним высокий мужчина в длинной хламиде наводит на звёзды раздвижной инструмент.
  - Я отмечаю путь звезды Кхехмет, - говорит мужчина, жрец храма Оанна, молчаливому мальчику.
   Изумрудные глаза змеев на замысловатых застёжках, скрепляющих одеяние жреца, блестят, заворожив, приковав к себе взгляд ребёнка.
   - Скоро эта звезда войдёт в третий дом Мукт, что сулит неисчислимые бедствия нашей земле. Так сказал сам Великий Музар Оанн, когда выходил из вод и учил наш народ мудрости. Да ты не слушаешь меня, Навнагусор! Смотри сюда: нет, прямо по отвесу моего исчислителя - вот, видишь, прямо над главой золотой статуи восходит звезда...
   - Что это?! Великий! Как? Что это?! - вдруг завопил жрец, в ужасе упав на колени на то самое место, где на его глазах исчез, словно растворился, маленький ученик. И ощупывал каменные плитки площадки, и не находил ребёнка.
   Мальчик и его звезда встретились.
  
   ...Ты очнулся на каменистом холме у стен чужого города. Город этот, огромный, многоязычный, раскинулся на берегу внутреннего моря, с незапамятных времён исхоженого кораблями великих и малых народов. И вскоре ты будешь поражён, узнав, что родной мир исчез и забыт так прочно, что даже слабое эхо его, - древние священные предания, - эти люди считают своими.
   Трижды будешь ты, о несчастное затерянное дитя, подниматься на холм в один и тот же месяц, в один и тот же час, и с тоской вглядываться в небо и ждать повторения чуда. Ты станешь швырять в лицо звёздам седые молитвы, которые слышал от жрецов Оанна, и новые заклинания, которым обучат тебя отшельники этого нового мира...
   Но чудо не повторится.
  На четвёртый год, когда начнут стираться и тускнеть воспоминания о прежней жизни, богатый город, ставший тебе домом, будет растоптан.
   Тебя схватят на пыльной кривой улице и заклеймят клеймом раба. Ты сбежишь, Навнагусор. И ещё три года подряд будешь скитаться по чужим землям. Буря в море будет срывать твоё тщедушное тело с корабельных обломков.... Ты познаешь смертельный голод и мучительную жажду, и вновь станешь пленником, и тебя увезут ещё дальше.
   И опять ты убежишь.
   Ты блуждаешь по карпатским лесам, где вековечные дерева твои единственные друзья и братья. Потерпи, мальчик, ещё немного. Вот уже вышел навстречу старый мельник, нелюдимый отшельник, чтобы встретить израненного оборвыша, и принять как сына, и приютить в одинокой хижине на лесной дороге.
  
  Слушай голос своего сердца, юнак*! Следуй предначертанному тебе! Звонко скрипит снег под полозьями саней, что медлишь? Мимо, мимо спешит княжеский обоз...
  
  ***
   Князь по санному пути спешил далеко на север по необъятным землям Великого княжества.
   Мёртвой лежала земля под белым саваном равнодушных снегов.
   Стихло, замерло всё живое.
   Лишь волки, сбившись в стаю, преследовали путешественников, неотступно следуя за ними. Люди обоза устали сетовать на то, что самая безопасная часть пути - по замёрзшей реке, когда волки держатся берега и редко сходят на лёд, - будет ещё нескоро.
   Ночью волновались кони, чутко прислушиваясь к вою голодных волков, храпели и вздрагивали. Спать боялись и люди, и лошади. А стая всё смелела. А путь по пустынным землям ещё долог, а князь торопил: на то были причины.
   - Видели гонцов с вицами*. Снова война... - шептались княжеские челядинцы и горестно качали головой, скорбя о судьбе бедной, раздираемой распрями, родины.
  
   Ночевали в лесу - слухи шли один другого тревожнее, решили попридержать коней на перегоне, на постоялый двор въехать днём. Обозные сани ставили кругом, повалив набок, как для обороны. Мрачные чёрные ели заслоняли свет костров от чужих глаз. И вдруг люди насторожились:
  - ...Показалось.
   - Нет: человек!
   - Что за человек? Откуда? В этакой-то глуши?
   Из лиловых сумерек, из тёмного хмурого леса, не нарушив ничем застывшей колкой тишины, к теплу костров вышел незнакомец.
   И назвал своё имя.
   Впрочем, так случилось, что потом никто не мог вспомнить, как же его звали? И годы спустя, рассказывая другим об этой дальней дороге, спорили и сомневались: может, Богухвал, а может, как иначе звали парня?
   В заплечном мешке его лежали пойманные силками зайцы, и вот уже молодой гость вытряхнул свою добычу на снег у костра, дабы не стать для усталых и полуголодных людей нежданным нахлебником.
   Что он делал вдали от человеческого жилья? Как прошёл диким лесом один, - с топором за поясом, с ножом за голенищем, - минуя волчью стаю? Мужчины слушали лёгкие, понятные объяснения, кивали головами. Задавали новые вопросы, и снова молодой охотник отвечал им дельно и толково.
   Только что говорил он? Ну, ну, вспомнить бы, что говорил?
   А от котла над костром поднимался запах горячего варева...
   И, удивительное дело, с приходом этого парня успокоились кони, улеглась шерсть на широких загривках мохнатых сторожевых псов: волки, похоже, отошли далеко. А парень оказался сноровистый, немногословный. И варево в котле удалось на славу. И когда все достали из-за пазухи свои ложки, и принялись есть, и насытились, то вскоре само собой решилось, что молодец поедет дальше с обозом - так ответил князь на вопросительный взор лесного гостя.
  
   Обоз выехал на широкий ветреный простор великого Днепра.
  
   Крепкий лёд стлался под полозья саней. Путь был хорошо наезжен: санные колеи, извиваясь, огибали незамерзающие полыньи и ледяные коросты. И скупое зимнее солнце теперь светило в спину обозным князя-пилигрима. Волки, уже другие, те, которые считали эти берега своими, следили за дорогой, но держались далеко: их силуэты маячили по краю речного обрыва.
   Теперь опасались не столько волков, сколько лихих людей. Украины эти при отцах и дедах исходили вдоль и поперёк крымчаки. И много отчаянного народу жило здесь смутным промыслом. Бывало, на обоз нападали, грабили добро и отбивали коней.
  Потому купцы осторожничают - собираются, как птицы, вместе, -
  ходят одним караваном, наняв бывалую путевую стражу. А уж одиноким обозам, волей случая оказавшимся на великой дороге, нужно держаться сторожко!
   "Проворны ли твои гайдуки, князь? Что так невелика охрана?" - мололи языками хмельные подорожники на постоялых дворах в прибрежных местечках.
  В одном таком городе, крепости Речица, остановились в день великого праздника. Парень, прибившийся к обозу - удачливый ловчий, - глядя всем в глаза, заявил, что дальше не поедет.
   И опять люди князя, и сам князь, приняли это как должное. Посетовали парню на то, что не остался с ними, хоть был он им люб, и что многие рады бы назвать его своим поплечником*. Затем все сердечно попрощались, и обоз продолжил свой путь.
   Но, то ли Днепро петлял в низких берегах, то ли по другой причине, волки опять стали преследовать подорожников.
   Не дождавшись ночи, прямо на перегоне, волки решились напасть. Порвали одну сторожевую собаку и напугали лошадей. Несколько матёрых зверей и среди них вожак стаи остались лежать на искромсанном снегу после выстрелов из ручниц.
   Кто-то из мужчин, сражённый пронзительной догадкой, выдохнул:
   - А что, ребята, если этот молодой охотник, как его там звали, - оборотень?
   - Волколак?
   - То-то же, волколак!
   - Он напустил на нас волчью стаю.
   - Волколаки боятся людей и никогда не подойдут к костру.
   - Нет, Петро, волколаки бывают разные: одни уже рождены такими, а вторые - заколдованные. Их сделали волколаками. Потому они стремятся к людям, и огня не боятся, и ждут, кто им поможет превратиться в человека. Вот и приятель наш - такой волколак. Пришёл один одинёшенек из леса, волки его не тронули. Он был здесь - волки и на дух не подходили. Может, он с ними договорился?
   - То-то же! - загудели мужчины, припоминая всё больше странностей.
   - Однако собаки приняли хлопца за своего, и коням он нравился: жеребец Пепелок первый среди всех так ржал, так тянулся ему навстречу.
   - Я и думаю, что не обошлось без волшебства: наши собаки лютые, стороннего не подпустят. А этот чужак как на пустом месте вырос, и вот - нате вам, вспомните, - уже сидит рядом.
   - А если он волшебник, то и не крещёный?
   - Известное дело!
   - А почему в Речице он с нами в святой церкви стоял, сняв шапку? И осенял себя крестным знамением, и свечу держал, и свеча горела - не коптила, и Бог его не прибил на месте?
   Дружина зашумела.
   Подошёл со стороны сам князь: седой, усталый, повидавший всякое на своем веку. Мужчины и ему рассказали сомнения насчёт странного парня, а сами заглядывали в лицо - что скажет пан?
  Князь усмехнулся в длинный ус, молча отошёл осмотреть конскую сбрую, подумал: "А ведь сейчас спросят, как это я запросто принял незнакомца? Даже не узнал, какого он роду-племени? И так же просто отпустил от себя? И подорожную платил за него, как и за всех своих людей. Ведь точно начнут допытываться! Да, парень чудной... Может, выйдет услышать потом о нём... Он сказал, что до места добрался - значит, там и останется. Речица чья будет? А, после князя Вишневецкого* уж с десяток лет, а то и больше, наместником здесь Аникей Горностай*, жаль, нет его в городе сейчас. Ну, да гостить всё равно некогда.
   А Речица эта - место* хорошее. Хорошее место...
   На высоком берегу поставлена крепость. Над рекой, над заречными далями. Под самой кручей вторая речушка собрала воду по низинам, с Днепром встречается. Местные её тоже Речицей называют, маленькая реченька, значит. Тут раньше граница литовских земель проходила. Земли за рекой и окрестные сёла Великое княжество с Московским царством ещё лет тридцать тому назад поделить не могли. Виновны, лихо их побери, княжеские распри.
   Витовт-воин молодец - место выгодное сразу отметил. Укрепил в своё время детинец, ладная крепостца была. Ров вырыли как следует, вкруговую. Гора над рекой высокая, так её ещё землёй со дна рва подсыпали - подняли. До сих пор с крепостных городней такой кругогляд - любо-дорого. Река как на ладони, город с предместьями, гостинец, - старый путь на Любеч и Киев, - всё просматривается: не только войско, мышь и та не проскочит. А иначе, как по Днепру, или через гати*, к Речице не подступишься - болота гиблые. Одно с полуденной стороны, другое на восходе, болота прямо за огородами начинаются. А Речица - на сухом высоком берегу, на самой круче, на семи ветрах. Эх, удачное место, - любой, кто воевал, это скажет".
  
   Так размышлял князь, пока не спохватился: "А парень, парень-то - ушёл! И сразу волки... Накинулись, будто святой Юрья второй раз пасти им отомкнул.
   Хлопцы мои думают всякое, сейчас все байки припомнят, так сплетут-скрутят, скоро сами не разберутся, что было, а что придумали. Но интересно мне: ведь, и правда, не могу припомнить имени его? Богдан? Болеслав? Кажется, что совсем не так... Да и лица вроде как не разглядел. Вот дела! Ладно, подкину людям своим быличку-невеличку: пусть в дороге тешатся. Им веселее, мне спокойнее, меньше вопросов. До родного двора три дня пути. С божьей помощью доедем. Эх, и парень, ну и парень!"
  
   Старый князь повернулся к кострам, отдал короткие приказания своим людям. Размышлял: "Ехать бы дальше, да в крепость Стародуб опоздали, караул ворота не откроет... И то ещё не беда, заночуют молодцы в придорожной корчме. Но слух с собой привезут, а мне это ни к чему. Мне бы тихо проскочить мимо... Нет, торопить людей не стану. Обоз приведу поздно, когда разойдутся по домам местные бражники, а утром перед зарёй снимемся с места.
   И князь велел сидеть у огня, коротать время.
  
  ***
   - А что думает пан наш, не с волколаком ли мы ели из одного котла?- осмелился подступиться с расспросами простоватый, безусый ещё, конюх Ясь, и моргал светлыми, по-детски круглыми глазами. Он сильно перепугался, когда волки выскочили из леса, упал в костёр, и теперь сидел в подпаленном кожухе.
   Мужчины, в ту минуту хватавшие ручницы и сабли, слышали, как он в испуге бранился и теперь подтрунивали над Ясем:
   - Хорошо, что не слышала тебя печь.
   - А то что?
   - Браниться в доме нельзя, услышит печь, и домовик перестане помогати - он етого не любит.
   Ясь только сопел в ответ. И, чтобы перевести разговор, обратился к князю своему:
   - Что же думает милостивый пан?
   - Думаю я, что это возможно, мои ребята, - ответил князь, нахмурив лоб, дабы придать таинственности своим словам.
   У людей всё попадало из рук, у костров наступила тишина.
   Князя уважали, ему верили.
  Затем вои не сговариваясь, разом загудели, пока старший, Дмитро, не гикнул на них. Охотник Петро, не бравший ничего на веру, повернулся к князю и стал перечить: по его мнению, спутник не был ни чародеем, ни оборотнем.
   Князь выслушал внимательно, торопиться некуда. Сказал веско:
   - Я вам скажу вот что. Упаси вас Бог говорить кому бы то ни было, что эта встреча была. И особенно - боже сохрани! - не говорите, что тот, кто ехал с нами, был чародей, оборотень, а мы его водили в святой храм, да ещё в большой праздник, да ещё отпустили живым и не донесли на него старосте. Вас самих могут принять... сами знаете, за кого вас могут принять...
   Все зашевелились, заволновались.
   - Хоть время уже не то, но слышал я, что и сейчас в застенках то там, то тут держат ответ за чародейство. А в землях короля французского сожгли на костре одну молодую девушку, хоть это была не просто бабёнка, а истинная святая. Она повела весь тамошний народ против иноземцев, и одержала победу. Воины молились на неё, и шли за ней в любую битву, потому что видели над её головой как будто сияние. Но девицу схватили предатели, и никто не помог святой мученице.
   Потому говорю вот что. Запомните: с нами ехал хороший парень - из угорцев. А он и был очень толковый парень. (Все закивали). Как он добывал зайцев! Когда захромал наш лохматый собака Серко, вы проглядели, а он тут же догадался, в чём причина, и обкусал ему ледышки с лап. Потому что Серко ступил в воду на краю полыньи и льдинки наросли у него меж пальцев и больно резали ему лапы... Умелый, поворотливый и честный парень, и рука у него лёгкая, и больше чтоб - ни слова!
  Однако и вы у меня, - все до одного, - хорошие ребята, слава Богу. (Суровые мужчины украдкой заулыбались в запущенные бороды). И вы говорите правду: было что-то в нём чудное...
   Есть быличка про то, как злая баба из мести превратила крещёного человека в волколака. Такой волколак далеко от людей не может отойти - он не ест сырое мясо, ему нужно подкрепляться человеческой пищей. И эти несчастники могут превращаться в волка и, наоборот, в человека, но не могут снять с себя заклятье. Но ничего плохого они не делают людям, потому что сами люди, а не кровавики. Так что, ребята, и ваш князь видел кое-что, но грех обижать человека, особенно, если он неплохой. Ну, Ясь, ты младший: неси с возка баклажку! Попробуем, крепкую ли горелку делают в славной крепости Речице?
  
  ***
   Это о тебе, парень, говорят люди в княжеском обозе.
   Ты остался в городе над рекой. Вещее сердце... Ты научен слушать таинственные веления своей души и не раз именно это спасало тебе жизнь.
  
   ...Перед местным священником, отцом Никифором, приезжий достал из-за пазухи завёрнутый в лоскут образок греческого письма в дивном золочёном окладе - в дар посадской Вознесенской церкви. Попросился исповедоваться, а после сказал, что ищет старого бортника, везёт ему весточку из далёких краёв.
  
  ***
   "Теперь ты знаешь тернистый и странный путь мальчика Навнагусора - молодого охотника.
   Следуй же дальше, Никита-гость.
   Отныне разве тебе преграда для понимания древний язык литвинов? Разве препятствие - череда веков, заполненная бесчисленными поколениями: со своими преданиями, поверьями, радостями, страхами, сомнениями и заблуждениями?
   Твоими стали суровые законы, доставшиеся нам от дедичей. Знаю, ты чувствуешь теперь всей кожей, всем существом мрак и холод долгой зимы и зной полесского травного лета.
   Это - дым родного очага щекочет тебе ноздри.
   А сейчас вздохни полной грудью - дивно пахнет земля твоя в пору цветения.
   Ты вкушаешь простую пищу, каждый кусок которой свят и благословенен для тебя.
   Ты смотришь в одну сторону с нами, потому что ты - один из нас, Никита!"
  
  ***
   Парень сказал, что зовут его Бодом, и остался жить у бортника. Он сноровисто управлялся с пчелиными бортями, и когда пришла пора старику умирать, Бод уже являлся хозяином двухсот бортей. В речицкой судной избе* он получил грамоту, подтверждавшую его право, и исправно платил подати, не доставляя ратушским* никаких хлопот.
   Местные о нём вспоминали нечасто, говорили ещё реже. Может быть, потому, что, стоило кому-нибудь завести речь о Боде, тут же на всех присутствующих нападала сонливость, люди начинали зевать, спешили откланяться, а если разговор вели в корчме, то мужчины просто роняли тяжёлую голову на стол рядом с недопитым кухолем.
  
   Бод находил людей сам. Он точно знал, когда и где будет нужен.
  
   Как-то ему пришлось вычитать не одно заклинание перед лисицей, прежде чем рыжехвостая вернулась в пущу, в буреломы, где нашла-разнюхала испуганную девчонку. И согласилась терпеливо трусить перед сероглазой Танюшкой, обречённо таскавшей свою корзинку. И эта малая из посада, с личиком, залитым слезами, высоко собрав в пригоршню подольчик, перелазила через завалы, послушно брела за лисичкой, пока не вышла на край леса. А навстречу из города уже бежали отец девчонки с собакой на сворке и старшие братья; а мать в доме заламывала руки перед иконой...
  
   Случалось Боду спасать людей, тонувших в болотах вокруг города в пору созревания клюквы, заговаривать кровь у порезавшихся косарей, вправлять вывихи ребятам и ставить на место переломанные кости. Старания его всегда были успешны, но, странно, что и это быстро выветривалось из сознания людей.
  Бод не женился.
   Какая женщина могла понять смысл его действий, странные слова, порой срывавшиеся с его губ, и сны, наполнявшие его новым знанием?
   Он уходил и возвращался, когда хотел - зимой пчелиные семьи спали, и Бод был свободен, не считая торговых поездок - вольный мещанин вправе сам сбывать свой товар. Приносил в дом травы, коренья и даже корчи: куски замысловато скрученных древесных корней. Собирал каменья и смолы. Люди редко обращались к нему, и неизвестно, переступал ли кто порог его дома? Зато зимний снег выдавал тайны других ночных посещений: звериный след нередко тянулся до самых весничек*. А навстречу от порога шли следы человека. Похоже, постояв, посмотрев друг на друга (а может, обменявшись тайными знаками?), зверь и человек расходились в разные стороны.
   Но этой осенью всё изменилось. То, что можно назвать вихрем, пламенем, - то, что врывается в жизнь человеческую, круто меняя всё, настигло таинственного отшельника.
  
  ***
   Её звалиАнна Берёзкова (так и произносили - Анна, на церковный манер, что само по себе было удивительно, потому что имена местных Анн звучали - Ганна). Но она звалась Анной, а не Ганной, уж так повелось. А прозвище Берёзкова добавляли по той причине, что это прозвище как-то странно подходило ей.
   Лет, наверное, восемь тому назад её рано отдали замуж в чужие края, и Берёзковым называлось то далёкое, - пять дней пути от Речицы, - место. Она прижила с мужем двух девочек-двойняшек, подобравших лучшее от женщин её рода. А в роду Анны все женщины были хороши собой, недаром из дальней дали к ней приехали сваты, и жених тогда сказал, что без неё не уедет.
   Жили они, наверное, дружно. Но однажды, в лихую годину, в то богатое место ворвались конники - яростные, потные, - убивали мужчин и парнишек. Были такие, что пошли ловить молодых женщин. Людские сердца замерли в ужасе...
   К Анне в дом ввалился чужак с перекошенным мятым лицом, зловеще оскалился и, схватив Анну за русую косу до пят, накрутил косу на руку, потянул за собой во двор.
   Девчоночки заголосили, страшно перекосив ротики, захлёбываясь плачем, а Анна молча, как сноп, упала на пороге: тело её выгнулось дугой, и осталось неподвижным. Вой, увидев, что её разбил паралич, замахнулся кривой саблей над головой, отсёк редкостную косу толщиной в руку и, наколов косу на копьецо, оглянулся, свирепея от крика этих, трясущихся как осиновые листочки и орущих девчонок. Но тут кто-то из оставшихся в живых берёзовских мужчин стремительно налетел, палицей перебил шею обидчику. Втащил неподвижную молодицу в хату, покивал пальцем близняшкам, приказав спрятаться под отцовский кожух, сидеть тихо-тихо, - и ушёл, плотно прикрыв за собой дверь с прибитой на счастье подковой...
   ...Вдову Анну с детками привезли в Речицу, в дом близкой родни, в многодетную семью, где к ней отнеслись хорошо, выходили, как могли, поставили на ноги. Но после пережитого Анна, ещё свежая, красивая, ясноглазая, стала странной. Она говорила больше с дочками, и те ни на шаг не отходили от мамки.
  Какую бы беседу ни пытались завести с ней чужие люди, Анна отмалчивалась: её губы начинали предательски дрожать, и, чувствуя, что молодица сейчас расплачется, от неё отступали.
   Она вышивала золотом церковные одеяния. Другой такой мастерицы не было ни в городе, ни в округе. Приработок был очень хороший; с Анной в семью, и без того не бедную, пришёл полный достаток.
  
   Примечания:
  *Юнак (стар.бел) - юноша.
   *Вицы - ветки вербы в руках великокняжеский гонцов, объезжавших города и усадьбы с призывам выступить на войну. Позднее: письменные уведомления.
   *Поплечник - боевой друг, товарищ в деле.
   *Место - в XVI веке город
   *Вишневецкий Иван Михайлович, князь (? - ок.1542гг.) с 1533 г. был старостой речецким, ейским, воронянским, пропойским и чичерским в Полесье. (Елена Глинская, мать русского царяИвана Грозного - племянница И. М. Вишневецкого)
   *Горностай Аникей Горностаевич, князь, староста речицкий с 1555г. Годы жизни Аникея Горностаевича (? - 1565гг.)
   *Гать - укреплённая вязанками хвороста и деревом, подсыпанная часть дороги через низкие, топкие болотистые места
   *Судная изба (ратуша) - орган самоуправления в городе, получившем магдебургское право.
   *Ратушские люди - мещане, участвующие в городском самоуправлении.
   *Веснички - лёгкая калитка, сбитая из досок или брусков с большими просветами между ними.
  
  РЕЧИЦА
  
   Вдоль городней* крепости над могучей рекой от башни к башне медленно прохаживался Аникей Горностай, староста речицкий. Сильно прихрамывал на искалеченную правую ногу. Скользил взором по стесанным с двух боков, серым от времени брёвнам.
   Городни мещане строили тридцать лет назад, при князе Сеньке Феодоровиче Полозовиче*, подновив, подняв перед тем земляной вал, который насыпать начали ещё при Витовте. Затравеневший зелёный вал охватил высоким кольцом внутренний просторный двор крепости. В стародавние времена гора была обжита первыми здешними поселенцами. Дединец - вот как называли тогда это место.
   Теперь по краю вала, выше городней, над всей округой возвышаются четыре деревянных рубленых башни. Пятая, - въездная, - у моста. Внутри замка стоят несколько просторных срубов: все на подклетах*, тут же холодильня, тут же конюшня для лошадей стражи. Горностай про себя подумал, что пару срубов пора бы обновить: обветшали, просели - прогнили нижние венцы. Нехорошо! Два лямуса* сухие и прочные, а в срубах, что похуже, в одном ютятся городские стражники, а другой занят под мастерскую Григория Бакуловича: главного над местными пушкарями. Сегодня как раз для речицой крепостцы доставили оружейное железо. Боярин* Бакулович обязан за год изготовить шесть аркебуз* из замкового железа, и две - из своего. А всё, что надо мастеру, чтобы сделать ложе, выдаёт воевода, он в замке главный, его это забота.
   "Дельце железное семи пядей, куля яко бы гусиное яйцо..." - в голове наместника крутились, беспокоили слова, что наговаривал писцу, составляя грамоту, в которой указал в точности имевшееся на сей день замковое оружие. Великий князь строг во всём, что касается военного дела.
   Писец сидел у входа в лямус, пристроившись за солдатским деревянным щитом, положенным на бочку, записывал старательно, скоро, выводя кругло слово за словом.
   А перед князем проносились страшные воспоминания: как эти вот дельца-пушки стреляли по рядам московских полков, наступавших на богатый Полоцк, и мужчины в крепости исповедовались, готовясь умереть: несметные рати бросил царь Иоанн под стены купеческого Полоцка.
   Князь, отгоняя тяжкие думы, повёл головой, будто мешал ему жёсткий воротник богатого кафтана.
   Только что беседовал с пушкарём. Спрашивал, каковы запасы камня пушечного пороха? Григорий надолго отрываться от работы не пожелал, говорил с наместником почтительно, но без трепета. Сказал, что к Рождеству пороха изготовит с запасом: есть время и есть материал. А потом, словно угадав мысли князя, показал на мокрый угол мастерской, и завёл речь про то, что неплохо бы устроить в замке отводные желоба - спускать воду в ров, чтобы в непогоду не застаивалась она под стенами срубов. Так сделано в мозырском замке, а те подсмотрели у пинского воеводы. После этого разговора пошёл Аникей Горностай осматривать все углы замка. Один пошёл, отослав от себя войта, надувшегося, как тетерев, вниз, на пристань, проследить за разгрузкой оружейных припасов. И старосту отправил туда же. Этот пусть встречает нового священника для посадской церкви. Старенький отец Никифор уже не в силах править службу. Из Черниговской епархии прислали молодого батюшку Феодосия. С купцами прибыл. Вот пусть и встречает попа.
   "А срубы подновить! Как упустили? Нехорошо!"
   И дальше оглядывал крепостцу. Благо - староста и войт заняты; никто не мешает думам князя, приехавшего осмотреть своё наместничество.
  
   Со стороны города попасть в замок можно только по мосту со взводом: часть моста, которая ближе к воротам, поднимается. Оттого мост без перил, по краям его набиты короткие брёвна - колесоотбои, чтобы не сверзлись вниз, в глубокий ров, всадники или груженый воз. Кружной ров, отделяющий замок от посада*, глубок, на дне его густо растёт бурьян и крапива, да бегают городские мальцы - ищут ужей. По весне во рву стоит вода вздувшегося во время разлива Днепра, и тогда гора эта становится островом.
   "Что ж,- подумал Горностай, - случись что - взять с боем старую крепость непросто!
   Война пока ходит стороной.
  Здесь Днепр-батюшка слишком широк и, уж будет тому два десятка лет, невиданно полноводен, даже летом. Старожилы говорят: такой высокой воды не помнят. Ну, оно и к лучшему! Грозный царь московский пошёл на Княжество смоленской дорогой; задумай он здесь переправиться своим войском - взял бы своё суровый Днепро".
   Князь, завершая обход, перешёл на другую сторону замка: оттуда можно видеть пристань и торговое место. Там под горой шумит большая осенняя ярмарка.
  По реке приплывали большие и малые челны. Гости, прибывшие первыми, не оставляли лодки на большой воде, вводили их в устье мелкой, заросшей камышами, Речицы, лениво и неспешно вливавшейся в могучее течение Днепра. Вытягивали челны на влажную траву, привязывали к кольям, вбитым в плоский болотистый бережок, и по деревянному настилу, не пачкая ног, через три ступеньки поднимались на крепкую пристань, мощёную расколотыми вдоль брёвнами - дылями.
   Вот она, пристань: выдаётся в реку. Под ней качаются на речной зыби большие торговые струги и витины с глубокой посадкой: такие делают в славном городе Полоцке. А рядом - местные широкие лодзяки, байдаки. А ещё тяжкие, неповоротливые, долбленые из целого древесного ствола челны-дубы. Дубы эти, чёрные от времени, служат, кажется, вечно: их передают от отца к сыну, от деда к внуку.
  В устье речушки Речицы - стародавнее торжище. Испокон веков к этой пристани везут товары. Тут же их разгружают, сносят в клети и большие склады спихлеры*, налаживают торг. Бойкое место.
  Песчаный пологий берег надлежит городским людям содержать в порядке, подсыпая каменьями "дабы не грузло" - чтобы не увязали люди, волы и кони в сыпучем песке.
   Вёснами Днепр разливается до горизонта, затапливая противоположный низкий берег. И тогда обманчиво неторопливая холодная вода цвета стали подходит к круче, на которой стоит город. Река гонит, торопит тяжкие набрякшие льдины. Глубоко под водой оказывается пристань и торговое место с коновязями. Из-за полноводных разливов торговый ряд, - целых двенадцать лавок, - устроен повыше на склоне, и там же - длинные спихлеры, мытня*; важница и мерница* - весовые избы, в которых местными мерами взвешивают зерно ли, другой ли какой товар. Стоят два шинка*, и у обоих дурная слава: заходят сюда разве что бедные приезжие селяне, местные грузчики да мужичины-плотовщики, сплавляющие лес по реке.
  
   "И здесь проглядели! - нахмурился князь, обводя дальнозоркими по-стариковски глазами крутой спуск к реке. - Берег возле шинка шляхтича Смиловича подмыло: даже отсюда видно! Колья вбить, лозовой оплёткой укрепить его, и немедля! Сказать старосте, пусть делают. Если надо - свежим дёрном обложат, а не то съедет земля вниз, а над шинком, выше на горе - судная изба*!"
  
   Князь ещё раз окинул взором с высоты замковых стен речицкую судную избу: самый большой дом с множеством затворявшихся ставнями окон. В этом доме внутри просторные сени*, пять камор* с архивом и большая светлица*. В ней собираются радцы на совет и судебные заседания. Место Речица - центр обширных земель волости.
   В посаде у начала съезда к реке растянулась длинная приземистая корчма-аустерия*, в средней части своей с заездом, имевшим двое ворот, открывавшихся только в одну сторону: одни ворота для въезда, другие для выезда всадников и повозок. В заезде приезжие люди ставят своих лошадей и тарантасы. К заезду слева пристроена белая изба - просторный, самый большой в городе шинок, а в сенях устроена кухня. С правой же стороны к нему прилепилась чёрная курная изба с хлебной печью. Пекари тут выпекают хлеб, и хлеб этот в корчме и сбывают. Здесь останавливаются на ночлег приехавшие в город простые люди. Наверху, под крышей, держат чистую светлицу - для особых постояльцев. К корчме пристроена и броварня* - вон ходят перед ней работники, разгружают мешки с ячменем.
   "А доброе пиво варит здешний люд", - заметил про себя Аникей Горностай.
  Уезжая с государственными делами ко двору Великого князя, наместник, кроме всего прочего, возил туда речицкое пиво, - хвалили.
  
  
  Примечания:
  *Городни - оборонительные стены крепости; срубы из брёвен, уложенных горизонтально в несколько рядов, внутри засыпались землёй.
  *Семён Полозович, державца речицкий, наместник в 1522- 1529 гг.
  *Подклет - нижний этаж деревянного строения. Служил местом для хранения оружия и проч.
  *Лямус - арсенал, склад оружия и боеприпасов.
  *Боярин - в шестнадцатом столетии в Великом княжестве называли крепостных мастеров. Хозяин крепостного на Полесье звался князь-боярин.
  *Аркебуза - ручное огнестрельное оружие, заряжалось с дула.
  *Посад - центральная тесно застроенная часть города, окруженная стеной.
  *Спихлеры - склады, амбары
  *Мытня - таможня, пункт пропуска, взвешивания и обмера товаров. Мытники и шаферы - сборщики налогов в городскую казну. Право взимания налогов сроком на один год покупалось у городских властей.
  *Важница и мерница - весовая и мерная изба. В каждом городе была своя система мер, несколько отличавшаяся от мер других городов. Привезённый товар необходимо было взвешивать на месте
  *Шинок - пивная, кабачок. Шинок брали в аренду шляхтичи, евреи или зажиточные мещане.
  *Судная изба - общественное здание, заменявшее в Речице городскую ратушу. Правление, архив, судопроизводство. Возможно, в XVI веке судная изба находилась не в посаде, а внутри замка. Часть деловой документации городского магистрата в XVI веке принято было хранить в доме писаря или в замке под защитой оборонительных стен.
  *Сени - первое от входа помещение.
  *Камора - комната.
  *Светлица - большая комната. В разных постройках назначение светлицы разное.
  *Корчма-аустерия - гостиница для приезжих с обеденным залом, в котором собирались горожане и временные постояльцы. В отличие от просто корчмы, в аустерии была просторная конюшня, в которой оставляли не только коней, но и экипажи.
  *Броварня (бровар) - винокурня
  
  
  
  ЯРМАРКА
  
   С восходней, и заходней, и полночной стороны по трём дорогам, сходившимся в место Речица, на ярмарку ехали возки и телеги, шли пешком хуторские и деревенские люди. В городе в ярмарочные дни людей прибыло в несколько раз: не было такого двора, где бы ни принимали в гости родню.
   Ярмарка!
   Она не помещалась уже у пристани: ряды приезжих продавцов, торгующих прямо с телег, растянулись далеко вдоль берега. Городские люди носили свой товар в руках, ставили на рогожи, а то и раскладывали прямо на земле, смахнув старым петушиным крылом, как веником, сор и помёт с облюбованного места. Речицкие ремесленники, имевшие лавку при мастерской, отворяли дверь в неё шире: пусть видит народ, как ладится у них работа, что за славные вещи выходят из умелых рук!
   Для местных просолов* наступила горячая пора - большую часть привозного купеческого товара скупят они, сложат в своих лавках. И потом целый год будут подходить к ним бабы да мужики за всякой нужной человеку мелочью. И не раз заглянет к купцу то один, то другой шот* - сгребёт немало товара: наполнить свой короб, рассчитается, высыпав перед купцом горку мелких монет, которыми расплатились его покупатели: сельские люди. Раз-другой блеснёт среди тёмной мелочи пражский серебряный грош* - это какой-то сельской девушке к свадьбе понадобилось несколько локтей дорогого золотого шнура, расшить безрукавку. Или это парень-жених расплатился полновесным литовским динарием за новые кольца, да бляхи, да бубенцы - украсить конскую сбрую для свадебного выезда. Но, бывает, не сыплет шот мелочь: просит купца дать товар в долг, и оставляет ему на серой бумаге долговую расписку. Когда расплатится? Да скоро: вот-вот! Но сколько таких дел потом, случается, рассматривают ратушские, призывая человека вспомнить о долге.
  
   На ярмарку прибыли торговые люди и перекупщики из Мозыря и Бобруйска, из Рогачёва и Могилёва, с полдня - из Любеча, Чернигова и сам-град Киева.
   У больших купцов большой товар. Селитра, железо, гвозди, замки и завесы, серпы, иголки. Хорошо выделанные кожи. Ласковые меха: лисьи, волчьи, беличьи. Выставили обувь - девичью, детскую, мужскую - не простую, не для каждого: с цветными голенищами, с острыми носками. Выложили, гордясь нарядным товаром, тонкое отбеленное льняное полотно, бумазею и шерстяную тонкую итальянскую ткань.
   Развесили платки и шали, чепцы, присобранные в складку спереди, с завязкой на бант сзади - такие чепцы любят носить речицкие жёнки. В коробах развалили тесьму, оборки, ленты, кружева, пуговицы. Там же, - только подходите - украшения и штучки на радость девкам: колечки и перстеньки, серьги, бусы, мониста, браслеты из цветного стекла, златотканые и вышитые пояса, зеркальца, белила, румяна и тонкой работы ларчики, чтобы было где хранить это добро. Для отдельных покупателей, по предварительному уговору, привезли писчую бумагу - сколько надо; и чернила, и особый подкрашенный воск для запечатывания государственных бумаг. А вот - дивитесь: шахматы, лекарства, стеклянные кубки и аптекарские бутыли, тонкой работы посуда. Привезли книги - напоказ и на продажу. Расхваливали дорогое оружие, на которое сходились посмотреть, полюбоваться мужчины.
   Настоятелю местного католического кляштора* купцы доставили стул с высокой резной спинкой, с сиденьем, обитым красным бархатом, пару великолепных свечных подставок и затейливый, тонкой работы латунный фонарь.
   Откуда ни возьмись, привалили табором цыгане, остановились за заходними воротами на горке, где разрешил городской бургомистр. Речицкие мамки поспешили припугнуть младших детей, запрещая выходить со двора, "не то украдут цыгане".
  
  ***
   На ярмарочные дни с купцами и перекупщиками приехал батлейщик: бедный, очень молодой мужчина, а с ним дети от мала до велика, всех пять человек: три мальчика и две девчонки. Люди, смеясь, приставали к батлейщику: когда успел он, в молодые свои годы, обзавестись таким богатым приплодом, не украл ли он этих деток? Дети оказались его родными братьями и сёстрами. Отец с матерью умерли, родственников не осталось, и этот горемыка забрал сирот, стал возить с собой по литовскому краю.
   Посмотреть его скрыню* на притоптанное место перед корчмой, где и остановился батлейщик (а звали его Юзеф), собралась толпа. Галдели, теснились и разглядывали семейку, вздумавшую потягаться в забавах с дерзкими и блудливыми вездесущими скоморохами*.
   Задумчивый Юзеф заиграл на скрипочке. Под его локтем один из мальчиков трогал старые дребезжащие гусли. Девочка, та, что постарше, извлекла из дудки протяжные печальные звуки. Маленькая девочка - живая, быстроглазая, - вышла вперёд, став серьёзна личиком, и тонким голоском, правильно и без запинки выговаривая каждое слово, произнесла вступление, такое мудрое и кроткое, что оно больше походило на молитву.
   Скрипочка запиликала веселее, Юзеф стал притопывать ногой в такт, потряхивать нестриженой головой, старшая девочка отложила дудку в сторону, мальчик-музыкант оставил гусли, и дети пошли колесом вокруг батлейщика.
   Они кувыркались все одновременно и порознь, в рядах зрителей пронёсся было вздох беспокойства: не осрамятся ли девчонки, тоже становившиеся вверх ногами? Но нет: на старшей девочке и на малышке только вспархивали хитро сшитые юбчонки, да мелькали с оборками и кружевами по краю, как у беленьких паненочек, штанишки. Дети подпрыгивали на одной ножке, ловко подбрасывая яблоки, крутились и показали кудесы с верёвкой, у которой сами собой расплетались узлы. Самого маленького мальчика, румяного Юрасика с ямочками на щеках, длинный парень Ладусь поднимал на плечи, и Юрасик, взлетев высоко, лихо выкрикивал "Гоп-гоп! Ляцеу буслiк!" А братец опять подкидывал его над собой и он продолжал: "Гоп-гоп, невялiчкi!" И снова: "Гоп-гоп! Прынёс буслiк хлопцам - штаны, дзеукам - спаднiчкi!"* Тут все артисты, бросив кувыркаться, задиристо закричали: "Хто шкадуе нам пенезi*, той да пекла спрытна лезе*!" И Юрась обошёл ряды развеселившихся зрителей с шапкой в руках.
   Дети были яркоглазые, улыбчивые и, не в пример почти оборванному батлейщику, нарядно и чисто одеты.
  Речицкие бабы умилялись, глядя на эту семейку, жалели сироток и опускали медяки им в шапку. Какой-то парень остановил малыша, сунул в руки торбочку, полную орехов. Панна Смилович вложила в ладошку мелкий серебряный полугрош. Войтова малженка* решила передать после детям гостинцев, а заодно и бедному батлейщику хоть что из одёжки. Выступление, только начавшись, сулило хороший сбор.
   Юзеф открыл свой невиданный ящик батлейку. Под треньканье гуслиц батлейщик стал двигать фигурки внутри ящика. Старшие дети держали в руках дивных ангелочков на тонких верёвочках, и ангелочки подлетали к батлеечным куклам и, трепыхая золочёными, бумажными, наверное, крылышками, разлетались прочь. Это было замечательное зрелище. Люди заслушались, засмотрелись. Даже маленький Юрась, много раз видевший представление, смотрел, не мигая, в расписной ящик, в котором ходили в прямых прорезях деревянные раскрашенные фигуры.
  
   Сначала батлейщик рассказал знакомую историю про царя Ирода, а вот когда попросили зрители нового, началось самое занятное. Сейчас куклы в ящике показывали быличку про то, как Бог собирал людей в пары.
   О, это стоило послушать!
   Люди сдвинулись теснее, молодки вскинули на руках своих деток повыше, девушки вытянули шеи, а парни не зря отодвинулись за их спины: может, повезёт, удастся найти рукам удобное место на боках девушки? Нет, ну что сразу отбиваться? Для чего же тогда парням неутомимые руки, а девушкам-завлёкам такие бока?
   "Давным-давно ходил Господь по земле, - начал Юзеф. - И смотрел Господь, как живут люди. Вот однажды пришёл он в славное место Речица". (Это хитро приплёл Юзеф - порадовал зрителей). Батлейка снова раскрылась: на обеих дверцах ящика люди увидели похоже нарисованную соборную Вознесенскую церковь, стоявшую рядом с корчмой в посаде, а над городом возвышался Верхний замок. Люди заволновались, стали указывать пальцем в сторону ящика, счастливо вздыхали.
   "...Идёт-идёт Бог по дороге. Видит: девка молодая, красивая, жито жнёт. Да так ловко, так быстро жнёт и снопы вяжет: посмотреть приятно! "Хорошая девушка, - подумал Бог, подойду, спрошу у неё дороги". Подошёл Господь ближе, спросил, как пройти в город. Но девушка даже не разогнулась, поздоровалась с подорожником через плечо, головой мотнула в сторону и сказала: "Иди, человече, как шёл, дорога сама приведёт".
   Что ж, пошёл Бог дальше. Видит, работает в поле другая красавица. Работает - не спешит. То потянется, то позевает. "Подойду и к этой девушке, - подумал Бог, - поздороваюсь". Поздоровался Господь с этой работницей, а она и рада. Пригласила его на меже присесть, стала расспрашивать: откуда идёт человек, и куда идёт. Про себя поведала, про всех городских рассказала, и когда Бог уж идти собрался, долго его не отпускала: всё ей разговоры разговаривать хотелось. А про то, что работа не сделана, девка и думать забыла. Идёт Бог дальше. Вот и Речица - великокняжеской милостью* вольный город. В первом дворе парень дрова рубит: высокий, крепкий. Бог и ему говорит: 'Здравствуй, добрый человек! Не скажешь ли ты прохожему, где найти мне Моисея, который пустит переночевать за Христа ради, и копейки с меня не возьмёт?"
   Люди в толпе стали хохотать, и долго не могли успокоиться: их Моисей был мастер выставить человеку счёт так, что и, расплатившись, всё равно останешься должен корчмарю до конца жизни!
   "А крепкий парень отвечает, не бросая своей работы: "Пройдёшь, добрый человек, туда-то и туда-то, вот и выйдешь прямо к корчме Моисея!". Ну, спасибо. Пошёл Бог, как ему было сказано. Видит, в другом дворе парень возок чинит. Посидит, в затылке почешет, в зубах поковыряет, а работа его ждёт. Перешагнул Господь через гнилой плетень, сказал парню: "Добрый день!", а парень рад такому гостю: рядом с собой усадил, завёл длинный разговор, табаку предложил..."
   Золочёные ангелы разлетелись в ужасе.
  Батлейщик и дети дружно перекрестились. Зрители млели от удовольствия и смеялись: редкие мужчины курили чёртово зелье: разве что, побывавшие в солдатах, или проходимцы - непонятных занятий люди, передвигавшиеся по дорогам края по каким-то своим делам. Чёртово зелье нельзя курить в доме, и нехорошо - во дворе. А уж предложить табак Богу - ого! Ну и выдумщик этот батлейщик!
   "И тогда, - закончил Юзеф, а дети придвинулись к нему поближе, выстроив полукругом бумажных ангелов, - сказал Отец наш: "Сделаю я так: отныне собирайтесь вы в пары, и работящей девке пусть достанется ленивый хлопец, а работящий хлопец пусть берёт в жёнки ленивую девку. И будет по слову моему. А иначе разделятся люди - одни будут только процветать, а другие - только горевать! А это не по-божески". И с тех пор так повелось на всей земле".
   Ну, конечно, представление понравилась. Как могло оно не понравиться - такую интересную быличку в Речице ещё не слышали.
   Девочка запела стишок из псалма, и артисты, немного поиграв на своей скрипочке, дудочке и гуслицах, опять обошли зрителей, собирая мелочь.
   Батлейку ходили смотреть все горожане, а дети не пропускали ни одного представления в продолжение всех ярмарочных дней.
  
  Примечания:
  *Просол (перекупень) - лавочник, перекупщик. Как правило, скупал у приезжих купцов товар и торговал им в течение года.
  *Шот - коробейник. Бродячий торговец, продающий по сёлам разную мелочь.
  *Пражский грош - на территории Великого княжества Литовского устойчивая денежная единица вплоть до семнадцатого века, чеканился в Праге
  *Кляштор - католический монастырь.
  *Скрыня (бел. "ящик") - деревянный расписной ящик, в котором двигались раскрашенные куклы.
  *Скоморошество в XVI веке было настолько популярно, что деятельность скоморохов в Великом княжестве облагалась одним из самых больших налогов.
  * "Летел аистёнок, летел невеличкий. Принёс аистёнок ребятам - штаны, девчонкам - юбчонки!" "Первым влезет в пекло тот, кто жалеет денег - вот!"
  *Пенези - в Великом княжестве в XIV-XVI веках: деньги как платёжное средство. Второе значение: монета номиналом одна десятая, или, по другой системе, одна сороковая часть гроша.
  *Малженка, малженок (стар. бел., официальное) - супруга, супруг.
  * "Королевской милостью вольный город" - Речица получила статус вольного города в 1511 году при Великом князе Литовском, короле польском Жигимонте I Старом.
  
  
  
  НАВАЖДЕНИЕ
  
  Ночью сильно шумел осенний ветер. Старые берёзы, стоявшие у двора бортника, раскачивались и скорбно лопотали, не готовые расстаться с мелкой неиссохшей ещё листвой. Время от времени, в кромешной беззвёздной тьме, в городе взлаивали собаки: видно, и им ветер навевал смутные сны.
   В эту ночь Боду приснился перстень на женской руке. Перстень сделан был далеко, не в этих краях. Узор, обегавший тонкий обруч, был странно знаком и тревожил...
   ...Этот перстень увидел Бод, стоявший в толпе вокруг батлейки, когда златошвейка Анна Берёзкова подняла к голове, к высокой белой намитке*, каких не носили здешние женщины, красивую руку. Перстень с винно-красным лалом блеснул на безымянном пальце...
   Кровь ударила в голову Боду. Красный камень, как вызов. Как объяснить, что это, как понять? Бод посмотрел вслед этой Анне, и она, конечно же, обернулась. Обернулись и две её дочки, всегда и везде следовавшие за ней по пятам.
   Он глянул на девочек: на одну, на другую - похожих, как две капли воды, - целясь взглядом на детские выпуклые лбы, между бровей. Малышки отвлеклись, завозились у мамкиной юбки: принялись водить по земле новеньких глиняных коровок.
  - День добрый, Анна! - сказал чародей.
  -Добрый день вам! - просто ответила Анна, хоть с любым другим мужчиной она бы и говорить не стала. Ушла бы, заслонив лицо концом намитки. Так поступала она, и за это над ней подшучивали городские; ладно бы, юная девчонка, на которую впервые загляделся казак, от смущения не знает, куда деть лицо и прячет его в ладонях.
  - Я принесу мёда тебе и твоим деткам, - сказал Бод, заглянув Анне в глаза и вдруг перестав видеть всё вокруг. - Угощу. У вас нет своего мёда. Я принесу мяту, и зверобой, и материнку, и руту. Будете заваривать зимой, будете здоровы.
  Он говорил медленно, веско, обдумывая каждое слово. Знал, чувствовал, что словами торит незримую дорогу, по которой теперь пойдёт жизнь этой женщины и её детей. И взглядом сверлил красавицу и ничего не мог поделать с собой.
  - Мой мёд вас порадует, мои травы будут на здоровье.
  Он сделал упор на слово 'мой', - разговор с Анной был не простой беседой: любое не к месту сказанное слово могло притянуть за собой...
  "Ведаешь, чародей: не должно быть сейчас ни одного не к месту сказанного слова!"
  - Благодарю. Я буду ждать. Я буду рада, - ответила Анна без тени смущения, спокойно и прямо продолжая глядеть ему в глаза, - приходите сегодня на вечерю. - Бархатный голос музыкой прозвучал для ушей диковатого бортника.
  Какие у неё очи с длинными густыми ресницами!
  Да они распахнуты навстречу чародею!
  Бода поразил и её взгляд, и её ответ. Первый их разговор. Не так должна отвечать чужому мужчине женщина.
  Бод, удивляясь и недоумевая, что незнакомое, не испытанное прежде чувство - внезапная страсть, - разливаясь по жилам, застало врасплох и мешает соображать, попытался собрать спутавшиеся мысли. Её слова, безупречно выстроенные, лишены обыденной шелухи. Это могло значить, что Анна знает и пользуется Великим Законом, одна из главных заповедей которого - "Вначале Было Слово" - никогда не скрывалась, но, как всякое могущественное средство, для большинства людей оставалось тайной за семью печатями.
  Бод решил отвести взгляд и прервать разговор. Но испугался. Вдруг оборвётся незримая связь между ними? А он... да он просто оглушён силой её женского естества, - и что теперь? И Бод, у которого голова шла кругом, медленно кивнул, соглашаясь, не спуская с Анны пристальных глаз. Ещё была возможность отступить и всё обдумать.
  - Я приду к тебе сегодня вечером, - сказал он негромко. - Так.
  И повторил, закрепляя, словно припечатал:
  - Я приду и принесу всё, что обещал. Вот - и - будет - всё - к добру - и к ладу.
  А в висках билась кровь и ему, впервые в жизни, хотелось кричать: 'Я отдам тебе всё, что у меня есть, только сумей принять это - не испугайся, не ужаснись, не отвергни!'
  
  ***
   Осенью рано смеркается.
   Бод шёл к дому, приютившему Анну.
   В этом большом доме с просторным двором, на котором с трёх сторон разместились хлева, клети, конюшя, баня, добрый погребец, в доме, стоявшем в посаде, жили под одной крышей три поколения: старики-родители, почтенный хозяин Кондрат - отменный сницер*, мастер, каких мало! - со своей хозяйкой и десять их детей.
  Из десятерых двое - девочка и мальчик, - приёмыши, рано осиротевшие крестники хозяйки Марьи. Но в семье не делили детей на своих и чужих, и городские не вспоминали о сиротстве Ульяны и Кастуся, зная, что Кондрату это не понравится.
   Бод отметил про себя, что в доме равно мужского и женского: мальчики и девочки рождались поочерёдно. Стоило только переехать сюда Анне с двумя мелкими девчонками, как дом сразу восстановил это редкостное равновесие, три старшие дочки упорхнули из семьи, были выданы замуж за достойных мастеров.
  
   Сейчас на скамейке возле хаты Кондрата толклись младшие.
  Их сегодня покормили первыми, вдоволь напоили крепким сладким варом из долго томившихся в печи мелких груш, и хозяйка, выложив все груши в большую деревянную миску, отдала лакомство детям и выпроводила во двор, чтобы не мешали взрослым посидеть за столом в праздничный вечер. А посидеть собирались на славу: к вечере приготовили баранину. Известное дело: если пожалеть, не зарезать барана на Рождество Богородицы, то его зарежет волк. Этот праздник, приходившийся на дни сытой осени, назывался в народе Богач.
   Бод, с липовым бельчиком,* полным мёда, шагнул к дверям. Янтарная капелька нарочно оставлена на крышке нового бельчика. Подойдя к двери, он подхватил капельку пальцем, незаметно мазнул по двери: "подмазал" - хотел понравиться этому дому. Переступил порог, поздоровался.
   Появление его вызвало немое удивление. Хозяйка Марья даже растерялась: по какому делу пришёл человек в святой вечер?
   Но Анна поднялась со своего места, подошла к печи, положила руку на мазаный глиной печной бок. Старый знак, понятный. Гость пришёл к Анне, и он - желанный гость.
   Хозяин Кондрат не сразу нашёлся: слишком долго молчала Анна, а когда и заговаривала, то говорила странно и мысль её то и дело ускользала от слушавшего. Все оставили молодую вдову в покое, предоставив жить по своему разумению.
   Второй сын Кондрата, - Иванька, - отшатнулся в угол, подальше от света лучника, чувствуя, что загорелось его лицо, запылали уши. Наспех поздоровался с гостем и поспешил выйти на вольный ветер, охладить горячую голову.
   Хозяин, думая о своём, тут же смекнул кое-что: прикинул, что Аннин заработок за золотое шитьё семье не лишний, а пятнадцатилетняя Ульяна, глядишь, через год-два запоёт замуж и нужно будет собрать и этой девке приданое....
   Почтенная хозяйка словно в первый раз увидела широкоплечего бортника, который не стар и крепок: тридцати годов, не больше. Подумала: эх, заберёт этот человек Анну из дома! А сердце уже успело прикипеть к тихой, странной племяннице, делившей с хозяйкой бесконечные женские хлопоты. С появлением Анны ни разу не выплеснулась из тяжких вёдер вода, ни разу не просыпалась соль, не стреляла искрами печь, не затухали без причины лучины - батюшка-домовой, видать, был доволен. А тут - налетел сокол, выхватит их молодушку, унесёт! И как-то ещё девочкам-двойняшечкам заживётся с отчимом: ишь, как лицом строг?
   И пока вертелись в головах людей мысли хороводом, пока, собравшись с мыслями, стали они исполнять все положенные слова и движения житейского танца под названием встреча гостя, - Бод и Анна смотрели друг другу в глаза, и время для них остановилось. Незримый мост, через который сердца общаются напрямую, не нуждаясь в словах, внезапно построился между ними.
  - Вечер добрый, Анна! - мысленно произнёс Бод, чувствуя, что от одного взгляда на неё бешено заколотилось в груди.
   - Вечер добрый, мой милый! - мысленно ответила Анна, - как стрелу пустила в неистовое мужское сердце. Её глаза изменили цвет.
   Обещание! О-о-о - это обещание! О, как же он попался! А ведь было время подумать! Вот, смотри - у неё глаза как омуты. Он умеет договариваться с диким зверем, но не может противостоять этой женщине.
   Растерянный чародей в смятении почувствовал, что его уносит, как лист ветром. Он теперь ни там, не здесь: на какое-то время словно погрузился в лёгкое золотисто-сиреневое сияние - невиданное, тёплое, нежное, - исшедшее от Анны вместе с её словами. Он решил не думать, не сопротивляться, - пусть будет, что будет. И открылся, и позволил этому свету обогреть его. Если Анна из тех, чьё тайное имя Сирена*, то вряд ли он сохранит свою волю. Но Бод наслышан - сирены никогда не обманывают, они действительно дарят то, что обещают. Не зря зачарованные мужчины выбрасывались с кораблей в морские волны со счастливой улыбкой на лице...
   "Что за безумство - я же не мальчишка? Мальчишка?!" - вдруг ужаснулся он открывшейся перед ним на мгновение странице будущего, готового скоро исполниться.
   Холодная испарина выступила на лбу...
   Мост разрушился.
   Мост разрушился с её стороны. Так быстро, что у него от неожиданности сжало в груди, стало нечем дышать, зато чары исчезли, и отрезвела голова.
   Он зевнул - полегчало в груди...
   Никого не удивил короткий вежливый зевок в кулак. Что в этом такого: поздний гость в хлопотах провёл весь свой день, а вот смотри ж ты - зашёл, и не с пустыми руками, расстарался - принёс знатный гостинец.
  Исчезло напряжение первых минут.
  (Бод подумал: надо будет иметь это в виду!)
  Ему заулыбались, стали приглашать к столу.
   Бод поставил подарок, полный медовый бельчик, на лаву. Соблюдая приличия, осторожно, чтобы не коснуться им двоим руками, протянул Анне узелок с травами полнолуния. Люди не сводили с них глаз, а держать, - как он говорил себе, - "туманить" их мысли Бод не хотел. Загадочная, таинственная Анна была рядом. Кто знает, что из этого могло выйти?
   В окружении семьи, за большим чисто выскобленным столом их посадили друг напротив друга. Но то, что происходило за столом, не могло их интересовать. Анна не поднимала глаза - боялась, что опять остановится время; и она, и этот мужчина опять окажутся лицом к лицу наедине в странной светоносной пустоте, а всё вокруг отодвинется, отступит куда-то...
   Бод...
   Бод старался не смотреть пристально ей меж бровей, и, расслабив взор, гладил мысленно её щёки, шею, маленькие белые руки. Уж это удовольствие он мог себе позволить, пока Анна отводила глаза.
   Много раз менялась лучина в лучнике. Закончилась неспешная трапеза и закончился вежливый разговор. Кондрат был доволен гостем: и почему не знал он раньше этого человека? Эх, толковый мужик, и - сам себе голова!
   Боду пришло время распрощаться и уходить. На пороге он поклонился хозяевам:
   - Будьте здоровы!
   Взглянул на Анну: "ТАК я приду снова!"
   Анна неожиданно для себя поняла - этому человеку не нужно быть рядом, чтобы быть услышанным. Но отчего-то влажными стали её глаза. А потом сквозь пелену готовых пролиться слёз она увидела, как гость, шагнув за порог, остановился и развернулся было назад, словно собираясь вернуться.
   Это чародей, чувствуя себя рыбой, попавшейся в сети, повёлся в ответ на её мысли, но вовремя сообразил: что подумают домочадцы? И шагнул в темноту за дверью.
   Кондрат вышел следом открыть гостю веснички и запереть за ним, спустить собаку и справить во дворе всё, что полагалось справить к ночи.
  
  ***
   Бод спешил домой.
   Ему необходимо скорей уединиться, обдумать всё, что произошло между ним и Анной в этот день. То, что он встретит сирену, было почти невероятно - сирены редко являлись в этот мир, чтобы потом о них столетиями жили легенды. И легенды ошибались, собрав сирен на остров в Греческом море. Нет. Редко, раз в полстолетия, рождалась сирена в разных местах и у разных народов. Были такие земли, в которых сирен умели отличать от обычных девушек. Там их прятали в гаремы, и мир порой удивлялся, когда в память о своих возлюбленных великие цари возводили удивительные дворцы, разоряя себя и свой народ...
   То, что Анна Берёзкова была сиреной, для него теперь казалось несомненным: слишком большую власть над ним обрела эта женщина. Но что-то у него не сходилось. Два года, или около того, прошло, как Анна вернулась в Речицу. И он, Бод, - самый многообещающий ученик двух самых могущественных храмов, он, посвящённый чаровником-мельником в секреты древнего волшебства, - принимал Анну за простую горожанку? И Анна ждала Бода, чтобы обрушить на него колдовство сирены? Да половина мужчин города должны были перебить друг друга, пока чаровница не досталась бы одному - только это способно обезвредить её власть над ними! Или же Анна - не истинная, не прирождённая сирена? А что за видение пронеслось перед тем, как она так резко, болезненно разрушила мост, по которому летели навстречу друг другу их мысли? Что за парень утонет в холодном Днепре с её именем на устах?
   Бод скрипнул зубами - откуда эта игла под сердцем?
   "Чародей - да ты влюблён?
   Не заблуждайся, не сбейся с пути, чародей! Разве любовь к женщине имеет смысл и ценность для тебя?" - спрашивал он, обдумывая встречу.
   "А если это так? А если - да? И нет, и не будет другого ответа!" - неожиданно отозвалось внутри.
   Он умудрился заболеть, и не хочет становиться здоровым.
   Ах, Анна, Анна!
   Видеть её - мука, и не видеть - ещё большая мука!
   ...Завтра надо готовить к зиме пчелиные семьи. Да, завтра он выбросит из головы странные мысли и займётся делом...
   ...И вот ещё что не даёт ему покоя: Анна испугалась - чего? Она разрушила мост... Почему? Не хотела, чтобы открылось грядущее, или...
   Бод опустил веки: внезапный страх, как в тот миг, когда смотрели они друг на друга, повторился. "Анна открылась навстречу мне, а я, - это я-то! - испугался. Чёрным сомнением ударил!" - Бод впервые в жизни обругал себя. "Оттого и отгородилась. Если она простая женщина, то сейчас плохо ей - страхи, как и тёмные мысли, подобны стрелам разящим".
   Бод уронил на ногу горячую жаровню и охнул от боли:
   - Я сбился с пути и разум мой затуманился!
   Он готовился, творя особые заклинания, потоптаться по угольям босыми ногами, очиститься от разрывавших его противоречивых страстей. Угли рассыпались, Бод понял, что ему не до заклинаний.
   ...Сон не идёт.
   Сердце просит сейчас же проверить: услышит ли его Анна? Нет, не рядом они, нет, не глядят в глаза друг другу, но знает Бод - научен, что делать, как послать птицу-мысль. Человек услышит его, но ответить чародею сможет лишь чародей. Если Анна откликнется, то ему надо спасаться - сирена сделает его своим рабом. Если же нет?
   Бод зажёг не лучину - восковую свечу: и, обнеся себя по кругу свечой, оставил пламя гореть. Сел, подогнув ноги, сильно выпрямившись в спине, положил обе руки на развёрнутые колени, ладонями вверх, и произнёс, мысленно рисуя Анну: "Голубка, Анна, будь спокойна. Анна, Анна, Анна..."
   Она не отозвалась. Но ответом стала золотисто-сиреневая волна: окружила, обласкала и отхлынула. Осталась гореть ровным высоким пламенем одинокая свеча, только чародею показалось, что холодной пустыней стал его дом. И жгучее желание, необходимость видеть Анну перечеркнуло все другие мысли.
   Бод решился на самое тёмное колдовство, которое никогда бы не стал делать в другое время и для другого человека. Оно - тяжкое, мрачное, подвергает тело опасностям, предусмотреть которые нет никакой возможности. Оно не стоит того, чтобы тратить на него жизненную силу. К тому же Бод много лет назад по зову сердца принял греческий закон*, и осуждал древнюю, слишком древнюю эту магию, уравнивавшую человека и дикого зверя. А что до остального, подвластного ему, - как ни странно, он не видел никаких противоречий, в том, что он, - христианин, - честным трудом кормится на этой земле, да ещё помогает людям, пользуясь собственными неслыханными знаниями и способностями. И чародей до сих пор не сделал людям ничего плохого, не нарушил привычного течения их жизни, не испугал, а ведь это было нелегко. Уж он-то знает, как порой трудно действовать в окружении сонма условностей, запретов и предрассудков...
   ...Бод достал нож.
  Странная, плотная, как будто осязаемая темнота неслышно расползлась в доме и облекла собой человеческое тело. И в этой плотной, вязкой темноте, мешающей движениям, тело забилось, страдая тысячей болей. Человек не видел, не мог знать, что колдовская тьма, вызванная им же самим, не покрывает обожженную угольями ногу...
   ...Он обернулся чёрным котом.
  Всё восстало в нём против этого противоестественного действа: и тело, и
  разум. Но жили, оказывается, дремавшие до поры до времени звери - страсти, теперь грызущие его изнутри, лишая покоя и рассудка. И это они требовали, и не находили выхода, и победили, подчинили себе его. "Ах, Анна, Анна! Не только я виноват, что мой демон вышел на свободу! Сильна ты, Анна, хоть и не знаешь, наверное, сама, как велика твоя сила!" - Впервые после долгих лет покоя и душевного равновесия Бод чувствовал себя несчастным, а это был очень, очень плохой знак...
   ...Чёрный кот, жилистый, ловкий, запрыгнул на крышу, прошёлся под стропилами до дымника, и тихо, мягко соскочил вниз.
   Увидел Анну, не спавшую, сидевшую на постели.
   Знала, ждала. Наблюдала за его приходом.
   "Мр-р-р!!!" - только и мог строго сказать кот, не желая, чтобы женщина видела, как будет корчиться обнажённое тело, освобождаясь от колдовства.
   Анна поняла, накинула на кота отрез полотна, отошла.
   Боду было плохо.
  Он уже сожалел, что пошёл на смертельный риск и подвергнул своё тело такому унижению. Он, стиснув зубы, претерпел все боли и мучительные судороги обратного превращения в человека.
  Он был измучен переживаниями дня, страданиями ночи, сомнениями, безумным бегом по тёмным улицам, лазанием по заборам; и понимал, что во второй раз нипочём не станет проделывать это вновь! Пусть даже придётся затуманить сознание всем местичам вместе взятым. Он больше никогда не расстанется со своим телом.
   Наконец тело, мстившее за свершённое над ним насилие, замерло.
   Бод приходил в себя.
   Некоторое время он оставался неподвижен, распростёрт на холодном полу. Потом упруго поднялся: крепкий, стройный, полный желания, протянул сильные руки с большими ладонями к Анне и прошептал:
   - Так я пришёл! Люба моя, Анна! Помилуй!
   И Анна, вспыхнув, сошла к нему с высокой лавы, обвила шею, положила голову ему на плечо и затрепетала под его осторожными руками...
  
  ***
   Бод очнулся поздно.
   Утро, наполненное звуками бесхитростной жизни городского предместья, было в самом разгаре. Бод, совершенно нагой, лежал в своём доме на широкой лаве, укрывшись грубой домотканой холстиной. Любопытное солнце засветило ему в лицо сквозь дымчатую плёнку бычьего пузыря, натянутого на рамку в окне. Ему не было холодно в тяжком забытьи колдовской ночи, но стало холодно тотчас после пробуждения. Колдовство, к которому он прибегнул впервые, не получилось, Бод не провёл ночь в обличье кота, отделался мороком, и всё.
   Бод обрадовался тому, что неудачная попытка превращения в оборотня отрезвила голову. Но почему не получилось, что помешало? Он давно уже не помнил случая, когда ему не удавалось задуманное чародейство, И последний Учитель, старый угорский мельник, не зря, наставив в его грудь суковатый почерневший посох, говаривал: "Силён! Да только помни: мочь даётся на великие дела. Не растряси силу, парень!".
  Бод приподнялся на лаве, скинул дерюгу*, осмотрел себя. Правая ступня потемнела от ожога: на босую ногу Бод вчера уронил жаровню с углями. Для обряда превращения тело должно быть здоровым. Считалось, раны осложняли возвращение в истинную плоть, хоть это всё же оставалось возможным, но мешали обретению низшей, звериной формы вначале дикого ритуала. Впрочем, он не станет проверять, - нет, не его это путь.
   Бод, снова обретя способность мыслить здраво, спустил ноги с лавы, стал одеваться, удивляясь, что в забытьи сумел-таки найти ложе и укрылся. Видно, сон сплёлся с явью. Могло быть и хуже. Неправильное чародейство - это когда человек становился как корабль без ветрила, с таким могло случиться всё, что угодно.
   Он решил до вечера не бередить душу, не думать об Анне.
  
  ***
   Днём Бод сходил к ближним бортям, что были у него за оврагом на полночь от города, их он всегда осматривал и закрывал последними. Затем долго поворачивался во дворе: наполнил большую бочку водой для хозяйских нужд, всыпал зерна рябым курицам и петуху, кричавшему хрипло и резко. Петух дружил с псом Бода и они вместе никого не пускали во двор. Но детей не смел пугать гонорливый красавец - ему строго запретил хозяин, и соседские мальчики, приносившие на продажу бортнику простоквашу и сыр, подходили к весничкам смело: петух слетал с плетня и делал вид, что очень занят поиском ведомых только ему сокровищ в густой траве.
   На заросшей муравой окраинной улице, где жил бортник, редко стояли хаты: половина плацев* пустовала. По другую сторону начинались влажные сенокосные луга, и уже за ними - знаменитые речицкие клюквенные болота. Болота эти полны рыбой, недаром одно из них прозвали Щучьим.
   Городские окраины заселялись медленно. Люди тесно строились в посаде, под защитой высокого частокола, запиравшегося на ночь. А здесь, в предместье, зимой волки часто подходили к человеческому жилью; лисы воровали курей из сараев; досаждали хорьки, душившие птицу. Впрочем, хорьки порой находили дорогу и в обход городского частокола...
   Серый конь Бода сейчас мирно пасся за изгородью на луговине. Он только-только доставил хозяина с ярмарки: Бод возил мёд и воск к торговому месту. А обратно в этот раз привёз зерно, овёс, крупы - гречу и пшено, немного муки. Прикупил горячих хлебов, алея, льняного и конопляного масла, вяленую рыбу и свежего налима. Достал из возка и пустил по двору молодых курочек - прибавление куриной семейки. Снёс в подклет* новые липовые бельчики взамен проданных с мёдом. Там же, в подклете, сложил несколько локтей домотканого полотна, хороший пояс, пару добрых сапог и кое-какую одежду: зима наступала. Кроме этого, могилёвский купчишка привёз Боду давно им заказанные толстые стеклянные аптекарские бутыли с плотно пригнанными пробками, мерную чашку, медную ступку с пестом и с десяток дорого ему обошедшихся кусков нужного вещества.
   У цыган Бод случайно увидел добрый, ладный нож: небольшой, лёгкий, с тонким гладким лезвием, с удобной, по мужской руке, рукояткой. Цыган сказал, что нож режет на лету тонкое полотно, но полотна, чтобы разрезать, у цыгана не было. Бод усмехнулся и купил нож за неслыханную цену, поторговавшись только для порядка. Не жалея, расплатился: прекрасный инструмент, о каком мечтал, нашёл его, что ж мелочиться.
   С головой уйдя в заботы, он пытался не думать ни о чём другом. День короток, нужно успеть справиться, не думая об отдыхе. Но мысли всё равно не оставляли бортника. Он удивлялся и негодовал на себя за то, что поддался наваждению.
  
  ***
   В раннем детстве, почти в младенчестве, его приняли на воспитание в храм и готовили не к семейной жизни. Ещё ребёнком он прекрасно усвоил все ритуалы, позволявшие держать в узде чувства и усмирять желания. Он знал нужные слова и действия, знал лунные дни, когда следует быть особо осторожным, ибо эти дни усиливали страсти, распаляли воображение и вводили слабого человека в искушения.
   Его следующий дом, приют странных отшельников, продолжил воспитание, наделив новыми знаниями. И все бурные годы, пришедшиеся на отрочество и юность, он умудрялся сохранять драгоценное равновесие духа и плоти, решив посвятить себя незаметному служению невежественным, в общем-то, людям. Всё в жизни складывалось так, чтобы подвести, подготовить его к этому служению...
   ...В одиннадцать лет его выставили на продажу как раба - часть военной добычи, захваченной в разорённом, попранном городе. Низкорослый длиннобородый человек, почти карлик, повелительным жестом указал торговцу рабами на толпу сбившихся испуганных людей. И когда надсмотрщик растолкал рабов, недоумевая, кого выискивает среди этого сброда странный господин, маленький человек с пронзительным взглядом чёрных глаз поманил пальцем мальчишку, ничем не выделявшегося среди прочих. Разве что выражение лица ребёнка и вся стать выдавали не испуг а, скорее, глубокую отрешённость. Казалось, среди горестной толпы измученных людей мальчик глубоко и сосредоточенно о чём-то задумался... Карлик недолго торговался, а торговец не сильно упорствовал в цене, спеша отделаться от ребёнка, в котором, как ему показалось, мало воли к жизни. Карлик знаками приказал вернуть своему рабу сорванное с него тряпьё, и, повелевая больше жестами, чем словами, увёл мальчика на большой корабль.
   Несколько дней на корабле новый хозяин задавал странные для непосвящённого вопросы, и получал ответы, которые ему, очевидно, нравились. Затем он объявил, что берёт мальчика в ученики.
   Бод никогда не мог забыть эти уроки. Именно от карлика он узнал древнюю, как сам этот мир, тёмную сторону волшебства.
   Карлик спешил: мудрость его позволяла заглядывать за завесу будущего, и маг предчувствовал свою близкую кончину. Он, проживший лишь половину отмерянного человеку срока, надеялся отвратить свою смерть, призвав на помощь способного ученика, которого и разыскал-то лишь с помощью магии.
   Корабль колдуна с командой отчаянных бойцов оказался пиратским судном, наводившим ужас на всех мореплавателей в здешних водах.
   Но час пришёл.
   Первая же стычка с торговой фелюгой османов закончилась победой последних.
   Сердце карлика навылет пробил короткий дротик, брошенный умелой рукой.
   Корабль мага, как будто лишившись жизни вместе со своим хозяином, стал тонуть без видимой причины. Мальчика не заметили на османской фелюге - он сам пожелал остаться незамеченным, - и его вместе с обломками корабля колдуна носило по морю, пока волны не выбросили на неприветливый пустынный берег... Бод, много путешествовавший и много повидавший, везде на путях своих встречал мудрость и знание, собирая и впитывая их. Потом, повинуясь незримому велению, устремился на полночь, чтобы остаться в этом городе. Здесь ему суждено было жить ради чего-то важного, о чём дано будет ему знать. И дождаться особого человека, и готовиться к этому, не позволяя себе забыть всё, чему его научили.
   Он жил отшельником, и ему нравилось быть одному. Мудрые заговоры и кропотливый труд заменяли ему общение с людьми.
   Женщин он замечал, - ведь не был слеп, - но не стремился к женщинам. Спокойно Бод помогал им, когда внутренний голос призывал его к этому, и возвращался в покой таинственного одиночества. Пчеловоды-бортники - лесные бродяги, как и кузнецы, как и мельники, считались в народе если не колдунами, то склонными к колдовству людьми, их не то, чтобы избегали, но относились с почтением и настороженностью. Кто знает, сколько правды было в этом?
  ***
   Сейчас Бод шёл по посаду короткой кривой улочкой, обходя дом Кондрата стороной. Желал и боялся нечаянной встречи со своей "тайной" - так мысленно назвал Анну, становясь мягким, как только вспоминал о ней... Но, выйдя из-за угла, увидел хозяйку Кондрата - Марью. Рядом с ней стояла бледная заплаканная кожушникова жена Агата с младенцем на руках. Марья и Агата, заметив бортника, переглянулись, поздоровались вежливо, но мимо не пропустили: стали раскланиваться - так хотели говорить с мужчиной о чём-то важном. Пришлось Боду остановиться.
   Марья заговорила первой. Осторожно спросила, не знает ли он, человек бывалый и путешествующий, как помочь больным деткам Агатки?
   - А что Мокошиха? - отозвался Бод. Мокошиха лечила баб и детей округи, и до сих пор справлялась.
   - Не помогло, - пожаловалась Агата, - старшенький нездоров, а младенец мой совсем помирает! - и женщина всхлипнула, вглядываясь в маленькое сморщенное личико своего дитяти.
   - Что делала? - спросил Бод.
   - Запекала в печи...
   - У кого научилась?
  - Люди сказали, так делала Мокошиха, вот и я сделала. Завернула ребёночка в рогожку, засунула в печь, пересчитала пальцы, и достала.
   - Слова какие говорила при этом?
   - Не.... Не знаю, что говорить надобно?
   - Молитву читать надо, а не пальцы считать. Слова нужные запомнить. И ты, Марья, затверди, что скажу, - пойдёшь помогать. Для лечения две женщины нужны. Сможете сделать всё правильно - поправятся детки.
   Женщины кивнули.
  - Ты, мать, больше не смей богданку в горячую печь садить. В плохую минуту запечёшь не сущи*, а родное дитя.
   - Ох! - испугалась Агата. - Бабка же делала...
   - Мокошиха лекарка хорошая, а тебе своей головой думать надо, ты не Мокошиха. Пожалела заплатить знахарке и чуть не спалила своего младенца, глупая женщина.
   Агата устыдилась. Бортник сказал правду.
   - Слушай же: ребёнка своего посадишь на хлебную лопату, а этого, - Бод кивнул на крохотное слабое дитя на руках у Агаты, - положишь на лопату. Но сначала омой младенца тёплой хлебной водой. Поднимешь на припечек, - не в печь, слышишь? А с Марьей заранее сговоритесь, чтобы Марья стояла у тебя за дверью, ждала, пока ты ребёнка к печи поднесёшь. Ты, Марья, распахнёшь дверь в хату, всплеснёшь руками и закричишь: 'Ой, что это ты, Агата, делаешь?!' Отвечай ей: 'Как что? Не видишь - сущи пеку!' Тогда Марье нужно снять дитя с лопаты и сказать: 'Ну, пеки, пеки сущи!'. А тебе после этого - сунуть в печь пустую лопату, и опрокинуть, будто ты в печи хлеб оставляешь.
   - Ох! - спохватилась кожушникова жена, - так не надо было мне мальчика в горячую печь засовывать?
   - Тебе - не надо. А Мокошихе - можно. Ей дано такое умение: лечить людей и старых, и малых. Не обижайте, бабы, старуху-знахарку, она у вас одна такая на весь город.
   Бод заставил женщин несколько раз повторить слова древнего обряда очищения огнём, и был суров с ними, чтобы не напутали. Сам тем временем успел несколько раз провести рукой над головой младенца, выдохнул незаметно пару нужных слов. У несчастного ребёнка личико разгладилось и порозовело, и он спокойно уснул на руках матери.
   Чародей остался доволен собой: дитя будет жить.
   Агате сказал:
   - За совет передашь мне, хозяйка, что-нибудь круглое. Хочешь - грош, хочешь - капусту, сыра круг, - что сама придумаешь. Но только круглое, так киевские святые старцы велели.
   Бод давно обнаружил, что для речицких мещанок нет никого важнее киевских святых старцев. Каких? Они и сами не ведали. Но слушались охотно, верили в чудодейственные советы, преданные якобы вездесущими святыми старцами. И Боду это было на руку: ему совсем не хотелось иметь дело с радцами* и лавниками* по обвинению в колдовстве.
  
   День подходил к концу.
  Как только солнце опустилось за заповедную дубраву, Бод почувствовал тихую печаль. С каждым угасающим солнечным лучом в сердце словно начинала звенеть тонкая струна...
   "Сирена, сирена - это ты поёшь мне? Сирена, ты - правда или сказка, в которую я поверил? Наверное, ты живёшь в каждой женщине, ты поёшь таинственную беззвучную песнь, которая предназначена одному мужчине. И если суждено песне донестись до его ушей и услышит мужчина твой зов, то уже не властен он над собой. Ох, Анна! Песнь твоя, видно, искала меня и нашла, зацепила, - и не отпустишь ты моё сердце".
   Завтра ждёт его неблизкий путь: ещё до ярмарки Бод приготовился посетить свой тайник в чаще дикого леса. Он не был там с тех пор, как сошёл снег. Кое-что необходимо отвезти туда, припрятать; кое-что, наоборот, сейчас могло понадобиться. Слишком много странных вещей и необычных предметов окружало чародея. Нельзя всё это хранить в одном месте.
   Бод оставил хозяйство на одиноких соседей. Дед и его хозяйка присмотрят за птицей. Собаку не взял с собой, приказал караулить двор, отпугивать лис по ночам. У дверей на пороге поставил веник - пусть знают люди, что хозяина нет дома, и не ломятся в веснички. Запер ворота, повернув в двух антабах* крепкий брус. Закрепил веснички лозовым жгутом, чтобы не распахнул их ветер. Поклонился дому, прошептал несколько слов и, только начало светать, Бод, тяжело навьючив своего серого Навгуна,* вывел коня за околицу.
  
  Примечания:
  *Намитка - высокий женский головной убор из обмотанного вокруг головы и шеи длинного узкого куска полотна. Вряд ли кто-нибудь, кроме Анны, носил в Речице намитку - это часть костюма женщин центральных районов Великого Княжества
  *Сницер - резчик по дереву
  *Бельчик - деревянная посуда ёмкостью примерно 4 литра, с крышкой, с двумя ушками сверху, как у ведра, сквозь которые продевалась палочка. За палочку, как за ручку, несли бельчик.
  *Сирена - легендарная чародейка-обольстительница; идеальная возлюбленная.
  *Греческий закон - православие. В те времена нередко принимали обряд крещения во взрослом возрасте, сознательно.
  *Дерюга - очень плотная льняная домотканая ткань, долговечная и достаточно тёплая
  *Плац-участок под застройку. Размеры городского плаца в XVI в. равны прим. 3,3 сотки.
  *Жилые дома в Речице не строили на подклетах. Разве что это были дома знати. Но вот кладовые, стоявшие отдельно от дома, как правило, все имели нижний этаж: подклет. В подклетах в бочках хранился запас зерна и проч. А наверху в этих кладовых-клунях, держали сало, ветчину, ценные вещи и сезонную одежду.
  *Сущи - болезни, немощи.
  *Радцы - граждане, выбранные горожанами в магистрат. Лавники выбирались войтом для рассмотрения криминальных дел. В XVI веке радцы и лавники вместе разбирали судебные дела, в том числе и обвинения в чародействе.
  *Антабы - железные кольца на воротах, дверях.
  * Навгун, или Навнагун - первая часть имени Бода, данного ему в раннем детстве при посвящении в храме Оанна. Полное имя мальчика звучало как Навнагусор.
  
  
  ЛЕС
  
   Дикий край, в котором редко были разбросаны селения и небольшие местечки, жил своей особенной жизнью.
   Здесь, в междуречье, среди лесов и болот, широкие спины могучих полесских рек Днепра и Припяти извивались змеиными петлями. Блестела под солнцем и отсвечивала сталью волна-чешуя, вздыбленная свежими ветрами. В глубоких ложах-руслах, проложенных в незапамятные времена среди сырых травянистых берегов, великие змеи-реки перекатывали свои воды. Кое-где реки огибали высокие кручи, подмывали оголённые пласты глин и песков, отрывали от берега пласты, поросшие вековечными деревами, строптиво доказывая своё исконное право течь вольно и свободно. Иногда им наскучивало привычно дремать в старом ложе, и они, словно поворачивая с боку на бок гигантское жидкое тело, промывали себе новую дорогу, оставляя на прежнем месте заводи, старицы и обширные болотистые низины.
  Тут, на восходних окраинах земель Великого Литовского княжества, две царственные реки встречали и вбирали в себя изобильные притоки: светлоструйную Березину и задумчивый просторный Сож. Великое множество малых ручьёв и речушек льнули к матерям-рекам, вынося по весне болотную стоячую водицу. И воды их кишели рыбой, в месяце соковику шедшей так густо, что, стеснившись в устье притоков, рыба стояла сплошной шевелящейся массой, и её просто черпали и переваливали в плавающие древесные колоды с малыми отверстиями, проделанными в бортах, и груженые рыбой колоды плыли, привязанные, за лодками рыбаков.
   В обширных полесских болотах жило птиц без счёта: утки, дикие гуси, лебеди, цапли прятали в камышах свои гнёзда. Воздух звенел от птичьих крыльев: это перепела, жаворонки, выпь, канюки и кулики летали, сновали туда-сюда. Лесные дрозды, зяблики, соловьи, иволги оглашали окрестности неумолчным щебетанием, теньканьем, клёкотом. Орлы и соколы парили на широких крыльях, неся свой дозор в вышине. А в заваленных буреломами чащобах таилось дикое зверьё.
   Говорили, что туров и зубров, стадами ходивших по сухим лесам на возвышенностях во времена дедов и прадедов, теперь не часто встретишь в этих местах: они отошли дальше на закат - за Пинск, к Берестью и в ляшские* пущи. Здесь же, как и прежде, водились лоси, олени, лани и серны, медведи, дикие кабаны, волки, лисицы, барсуки, бобры. Рыси, соболя, белки, куницы и прочая проворная мелочь делили с ними эти леса. А на просторных полянах, на приречных травянистых лугах паслись на воле дикие кони.
   И всем бескрайним лесам хозяин был пан-боярин, а у хозяина несли службу лесники, наблюдая за порубкой древес, за расчисткой земель под новые пахоты. Следили за сохранностью бобровых ставов; отлавливали, сколько могли, волков и лис, немало беспокоящих местное население.
   Но не везде ходили лесники.
   Дикие непролазные чащобы, окружённые непроходимыми болотами, были так обширны, что во многие заповедные места нога человека не ступала, может, от самого сотворения мира.
   В эти земли в неурожайные годы, спасаясь от голода, нередко уходили целыми семьями селяне Могилёвского и далёкого Ршанского* края. Даже если не уродила полесская земля, или град побил посевы, - леса и реки кормили людей.
  
   Всего несколько наезженных дорог прорезали эту дикую часть литовских земель. От крепости Речица в разные стороны вели три дороги*.
  На закат, по гатям через болота, тянулся неверный, грязный путь на Каленковичи и дальше - к славному ремесленному Мозырю на крутых холмах. На полночь путь вел в Горваль, там возились паромом через Березину и направлялись в сердце Великого княжества. На полдень от Речицы, в паре-тройке вёрст от днепровского берега, шёл хороший прямой гостинец*, соединяя между собой богатые сёла: Бронное, Заспу, Левашевичи, Михальки, Холмечь и малую крепостцу Лоеву Гору, стоявшую на высоте, у слияния Днепра и Сожа, рядом с Татарским бродом - единственным бродом, где, вплавь, или по холку в воде, конники всех мастей переходили на другой берег широкой реки. Дальше подорожников ждал путь в тридцать вёрст до бойкого торгового Любеча. В Любече через реку сновали паромы, здесь пересекались предвечный водный путь по Днепру и не менее давний сухопутный: через Берестье, через Пинск, и Туров, и Мозырь, и на Чернигов. А оттуда - дальше на восход, в земли великой Московии.
  
   Бод ехал в сторону Лоевой Горы.
   Его Навгун, - потомок крупного сильного жеребца и дикой кобылы, - был вынослив. Но Бод взвалил на коня не только своё добро, но и кое-что на продажу*: давно обещал одному человеку. Теперь, хоть с опозданием, но должно выполнить уговор. Так что ехал медленно: приходилось всю дорогу сосредоточенно произносить заклинания, облегчавшие коню его ношу. Бод не стал укладывать поклажу в возок, всё равно перед лесом пришлось бы расстаться с колёсами, а обратно он поедет налегке.
   Проехав двадцать вёрст от Речицы по гостинцу, да ещё полями вёрст пять, он остановился в многолюдной деревне Тисель. Спешившись, провёл Навгуна по единственной деревенской улице и ввёл во двор местной корчмы, поручив коня заботам хозяина. Дал знать, кому предназначена поклажа, - пусть приходит человек, забирает доставленное.
   Сам сразу, несмотря на усталость и голод, ушёл за село, через вспаханные крестьянские наделы, в старый лес, - туда, где по дну сырого оврага тёк узкий ручей с прозрачной водой. Это место он нашёл когда-то, странствуя по здешней земле в холодную пору года.
   Даже зимой ручей не замерзал. Он вытекал из незаметного родника, выложенного невесть откуда взявшимися валунами. Такие большие камни в этих местах редкость, им неоткуда взяться на здешней песчаной земле. Бод когда-то приложился к этим камням, приник лицом, обхватив руками, и был удивлён необычайной их силой. В стародавние времена это место было капищем, алтарём дикой веры. Камни кто-то навещал и после того, как во всём Полесье вот уже сто с лишним лет назад люди отреклись от древних идолов. Место не успело задеревенеть, погрузиться в почву, но заросло мхом и цепкой порослью молодых растений. Бод в прошлые приезды пытался найти того, кто ухаживал за алтарём - вдруг человек ещё жив? Но следов ведуна не было... Может, он, как и Бод, приходил к роднику издалека?
  Вода родника таинственными путями нашла себе дорогу из таких глубин земли, что Боду казалось чудом её явление. Вода несла память древнейших времён, тех времён, когда ещё не был сотворён человек. Не замутнённая горестями этого мира, незнакомая с тёмными, жестокими, бессердечными мыслями, - порождениями людской жизни, отравляющими, словно ядом, всё сущее, - вода эта была первозданно чиста и невинна. Она могла излечить, она могла подарить забвение, она укрепляла силы и была воистину святой и чудесной.
   Бод умылся этой водой. Подождал, пока набралась полной одна, затем другая его фляжка, и небольшой кожаный бурдюк. Затем разделся донага и, подрагивая от земляной сырости и осенней прохлады, омыл всё тело, чувствуя, как укрепляются силы, отступает голод и усталость, голова становится лёгкой, сочнее предзакатные краски, гуще запахи, плотнее редкие звуки засыпающего леса.... Оглянулся на источник - скоро ли попадёт сюда снова? - и задумался...
   А что, если больше никогда не объявится человек, ухаживавший за чудесным ключом?
   Водица тихо, толчками, вытекала меж камней. Что за чудо? Бод, не мигая, смотрел на ключ. Взгляд его стал неподвижен, удары сердца точно совпадали с биением пульса источника. Запахи изменились, стали густыми, терпкими, какие бывают жарким летом после щедрого дождя. Воздух сделался плотный, влажный. Над самой землёй стлались лёгким туманом пряные испарения, от которых кружилась голова; дышать стало тяжело. Звуки чуждой незнакомой растительной и животной жизни наполнили пространство вокруг, и ветви с крупными перистыми листьями, истекая соком ли, смолой, заколыхались перед глазами.
   Огромная летучая тварь, бесшумно скользнув сверху, закрыла перепончатыми, как у кожана*, крыльями половину вечернего неба. Бод невольно шарахнулся в сторону: бесплотной тенью чудовище пролетело сквозь него. Протянул руку к листьям - рука прошла насквозь, не коснувшись растений...
   Стали исчезать, растворяться ядовитые запахи чужого мира. Бортник вдохнул полной грудью. Лес, - холодный, притихший осенний лес, - снова окружал Бода. Он по-прежнему смотрел в источник, только сердце, пережившее нежданное потрясение, теперь стучало быстро, совсем не попадая в ритм выходящей из-под земли прозрачной воды...
   ...Этой ночью Бод остался в лесу. Чистил бока камней, Срезал мох, рвал траву вокруг родника, ходил вдоль ручья далеко вниз по овражку, освобождая русло от завалов. А полная луна светила ему с неба.
  
  ***
   Утром с рассветом Бод вернулся в корчму. Навгун в конюшне почувствовал хозяина и радостно заржал, будто выговаривал свое имя: "Н-н-нав-вг-г-гун-н!"
   Хозяин корчмы поздоровался с Бодом и спросил, хитро жмуря глаза, где был пан?
   Бод внимательно глянул на сальное лицо корчмаря, ничего не сказав, осклабился и подмигнул. Корчмарь с готовностью загоготал в ответ, закивал головой, всем своим видом давая понять, что ясно ему, отчего пан провёл эту ночь не в его корчме!
   "И когда только успел снюхаться с местной бабёнкой? И с кем?" - думал корчмарь, уходя готовить посетителю снеданне*.
   "И зачем тебе, человече, волшебство и чародейство? - думал Бод, отходя от коня, - Никакого тумана: сам умеешь десять раз на дне придумать, и десять раз поверить в придуманное!"
   На завтрак он заказал горячий густой овсяный кисель, что, застывая, становится как студень. Взял бы баранины, но у хозяина была только свинина, а свинину Бод не ел.
   Ему подали тёплый, из печи, хлеб и к хлебу подсоленное свежесбитое масло. Хозяин нахваливал пироги: один с капустой и грибами, другой с птичьими потрохами. И Бод не отказался, решил забрать с собой.
   Принесли два кухоля пива. Пиво в Тиселе варили плохое, но Бод даже не собирался его пробовать: кружки не открывал, они стояли рядом, потому что так надо было им стоять, соответствуя местным представлениям о приличном завтраке. Пусть люди думают: "Вот сидит проезжий человек, - ест, пьёт по-людски!" И не точат об него ни глаза, ни языки.
   В сельской корчме в этот ранний час он был не один.
   Трое не местных людей, неряшливых, покрытых пылью дорог, доедали свой хлеб с печеной редькой, прогоняли всё это пивом и, лениво провожая глазами хозяина корчмы, ходившего туда и сюда, вели неспешную беседу ни о чём.
   Боду люди не понравились. Эти мужчины пытались завести разговор. Но он, вежливо повернувшись, ответил лишь затем, чтобы глянуть в глаза каждому.
   Мужчины действительно забыли о Боде, вскоре потянулись к выходу, даже не попрощавшись, как будто кроме них и не было никого в корчме. Боду только это и надо было, он спокойно принялся за еду. А хозяин, видя такую невежливость, упрекнул гостей:
  - Третий день сидят молодцы! И чего сидят? Чего ждут-выжидают? Сказали - идут на заработки, да только, вижу я, поворотившись спиной вперёд идут они!
   Бод позавтракал, опустил голову на грудь и, казалось, задремал.
   Хозяин, убирая со стола, укоризненно покачал головой: "Ага, умаялся за ночь, старательный. Тьфу!"
   А Бод, поворачивая под столом в пальцах обрывок подвернувшейся под руку витой пеньковой верёвки, раскручивая волокна, пытался распутать-раскрутить хитро стягивавшиеся вокруг него узлы.
   Эти люди собрались пойти за ним.
   Коня Бод оставлял здесь во время прежних посещений лесной избушки. Нагруженный тяжело, даже с помощью заклинаний, он не сможет уйти быстро и незамеченным. Значит, его встретят. Ну, что ж, тогда пусть встреча будет в лесу. Только бы придумать, как успеть отойти вглубь леса, лучше всего - подальше за ручей. Там росли нужные Боду деревья, там уже начиналось особое место, которое и облюбовал когда-то для тайника.
   А прохожие, назвавшиеся артельщиками, у коновязи разглядывали коня Бода и негромко переговаривались:
   - Спина у коня натружена, вьюки нелегки...
   - Шот.
   - Не похож, торг не разводит...
   - Что не похож? Приглядись - видно пана по халявам*!
   - Шутишь?
   - Что шутишь? Правду говорю - сапоги его ты видел?
   - А я думал, ты смеёшься над его сапогами...
   - Какое?! Ты видел, что за кожа пошла на его сапоги? Не смотри, что чёрные, - а крой, а подошва: их может, в самом Вильно шили! Тебе, лапотник, такие сапоги надеть, и перед тобой мужики шапку начнут снимать, а ноги твои сами полетят.
  - Ну, пусть же несут его сапоги поскорей, может, мы тогда не догоним! - засмеялся худой жилистый, как из верёвок свитый, мужик.
   - Что делать дальше будем?
   - Пора выходить вперёд. Купчишка в сторону Голевиц направится. Может, торг там почнёт, а может, в здешнем лесу у него какая яма*, - то и переймём.
   Улучив минуту, один из мужчин зашептал другому с глазу на глаз:
  - На тебе что, креста нет, Завьял? Когда таким сделался? Человека порешить тебе - как свинью заколоть? Ведь горлом ответим*, случись что! Ну, сказал ты, что идёшь на трачтво* в Любеч, ремеслом заняться, ну, так и я с тобой, за то мне лишнюю волоку* земли пан обещал. А ты - что? В бега, значит, подался, и меня свёл? Так у тебя ни жены, ни детей! А у меня трое, да жена, да брат малолетний - пять душ, мне-то как от них оторваться? Зачем этого Домена с нами позвал? Страшный человек! Чует душа, он страшный человек! И откуда? Из непохожих*? Беглый? И тебя подговорил? А ты - меня свёл из села? Уйду я, Завьял! Уйду! Купец молодой, за что безвинного человека жизни решать?
   Подошёл Домен, глянул на Завьяла. Завьял отвёл глаза, отодвинулся...
  Домен схватил жилистыми руками Змитра за шею, надавил. У Змитра слёзы выступили на глазах, лицо стало синюшно-багровым. Домен разжал сильные, как клещи, цепкие пальцы.
  - Уйдёшь? А мы будем думать, в затылке чесать: скажешь про нас панским тиунам, не скажешь?
  - Я побожусь! Землёй поклянусь: молчать буду, знать вас не знаю! Только отпустите, хлопцы, - не губите душу!
  - Землю я и сам тебе на голову положу*, когда час придёт. Нет, хорёк несчастный, не отвертишься! - Домен оттолкнул от себя Змитра, помолчал. Тут же, уставившись красными, кровью налитыми глазами в лицо Змитрока, зашипел:
  - Про то, что этот шот человек безвинный, откуда ведомо?
   Мужчины молчали.
  - Завтра у меня на ногах будут такие знатные сапоги, да за спиной короб, и я пойду по дорогам, по вольным городам: продавать бабам иголки и гребни. И ты, Змитрок, пойдёшь, гордо вскинув голову, и ты, Завьял, тож. Вот и весь вам и честный, и безвинный человек кончился! А вы сидите, из нарога* суп варите, лапотники вшивые, как повстречался вам умный человек, да отчаянный, так вы и обоср..! В довершение Домен злобно и грязно выругался, так грязно, что мужчины отпрянули от него, перекрестились и, положа руку на деревянную жердь, что-то прошептали*. Выходивший из корчмы Бод, услышав отборнейшую брань, остолбенел от неожиданности.
   "Да знаешь ли ты, человек, что говоришь?!" - возмущённо подумал Бод, поражаясь, откуда эти, хранимые от непосвящённых, древние заклинания проникли в мир? С каждым годом слова тайного языка ведунов всё свободнее слетали с человеческих уст. Да так в мир скоро вырвется столько бесовщины, что не справится с ней никто!
   Ругательства твои на самом деле - угрозы! Восславил собственную мощь детородную пред существам Нави*?
   Что ж, слова эти имеют немалое на них действие. Ты утверждаешь, дремучий человек, насильное обладание Матерью демона большого и малого, полное подчинение и попрание Её. О, это доказательство Явного Превосходства* человека над нечистью. Но самое важное значение твоей брани - желание править низшими!"
  
   Сильный ведун и тот не всегда решится произнести эти слова. Выгоняя проявившуюся нечисть, знает он, что одновременно открывает врата между Явью и Навью. Отправить обратно одного, не выпустив при этом оттуда семерых нелегко. Ночь уходит на сотворение защитных заклинаний, ибо только с помощью их делает знающий переход оттуда сюда невозможным. И всё равно рискует! Бесы прорываются через слабых, а прорвавшись, сеют зло. И пример тому - жестокости на полях сражений да ужасы острогов смертников, куда рано или поздно попадают самые падшие из людей, пристрастные к подобным речам.
   Кто был тот, выдавший в мир тайные заклинания?
  Кем бы он ни был, теперь всё равно.
  На деревенском постоялом дворе среди бела дня неразумный человек открыл дорогу запретному.
   Из них четверых один Бод, несомненно, имел защиту. Хватило ли мужчинам крестного знамения, чтобы не стать той дырой, сквозь которую ринутся в мир существа низкие, коварные и злобные?
  
   ...Ругатель Домен увидел Бода на пороге корчмы. Цепкие пристальные его глаза заметили смятение на лице "купчика". Позлорадствовал: 'Испугался! Чует вещее сердце! Значит, так тому и быть: проводим тебя, пёсья морда, в лес, а там заставим показать все тайники и в твой же тайник и захороним!"
  
  ***
  Навьюченный мешком и коробом, Бод ушёл незамеченным на закате дня. Оставил позади поля, вошёл в лес, ступая по наезженной колее: сельские люди вывозили этой дорогой поваленные деревья и сушняк себе на дрова. Спустившись к ручью, остановился, опустился на корточки, зачерпнул воду двумя руками, всмотрелся в неё, как в зеркало. В сумерках в ладонях слабо мерцала чистая вода. Он медленно смочил лоб, дал воде стечь по лицу, спросил совет и получил ответ, который его не обрадовал. Посидел, размышляя: за что ему выпало такое испытание? Почему он должен?.. Вздохнул, подхватил оставленный здесь прошлой ночью бурдюк, и выбрался из оврага.
  Идти пришлось недолго.
  Бод, видевший в темноте, как видит любой ночной зверь, вскоре заметил далеко впереди под деревьями троих из корчмы.
   Кроме топоров за поясом, у мужчин в руках
  ничего не было. Жестокой решимостью, холодно, как из склепа, повеяло с их стороны.
   "Эх! - с горечью подумал Бод, догадываясь о тайных причинах встречи с этими людьми. - Эх! Аукнулась тебе, чародей, тёмная магия! Доигрался! Не дразнил бы рысь - были б пальцы целы".
   Обдумав, что сделает и как поступит, сбросив на землю поклажу, Бод стал продвигаться вперёд. Он был далеко от незнакомцев, да и ночь, и лесные заросли мешали прицелиться взглядом: "туманить" не удастся. К тому же их трое, и злая воля всегда сильна, противостоять ей трудно.
   Чародей прикинул расстояние до подходящего дерева и рванулся вперёд.
  - Ты меня видишь? - зычно закричал на бегу.
   Люди резко, испуганно повернулись на голос, завертели головами, вглядываясь в ночь, - они плохо видели в темноте, луну закрыло облако. Руки потянулись к топорам.
   - Ты меня видишь? "Видишь меня? Видишь меня? Видишь меня! Меня! Меня! Меня!.." Сильное эхо, слишком чёткое для лесного эха, раскатилось, долго-долго повторяя вопрос. Бод стоял, приложив руку к старому ясеню.
   Перебежал ближе к разбойникам, прикоснулся к осине:
  - Иди же ко мне! "Иди же ко мне! Ко мне! Мне! Мне!" - теперь залопотало-заблеяло эхо.
   Бод в три прыжка отскочил в сторону, к дубу, к которому и примерялся, ухватился за низкие сучья, быстро подтянулся, сел на крепкую ветку невысоко, так, что подошвы его великолепных сапог болтались в сажени от земли.
   Теперь можно было начинать самое главное.
   Незнакомцы за это время успели только оглянуться вокруг.
   Когда Бод, навьюченный, ломился по лесу, они не столько видели его, сколько угадывали по шагу на лесной дороге. А теперь купчишка, заставивший их ждать в лесу до наступления ночи, пропал. И эхо - откуда?
   - Завьял, куда делся шот?
   - Кто это сейчас звал?
   - Смотри, смотри, смотри!!! - Вместе, каждый на свой лад, закричали мужики, у каждого из них лица приобрели отдельное выражение, а пальцем они, как по команде, показывали в одну сторону: на чародея, сидевшего на дереве.
   А эхо страшно повторяло и повторяло крик мужчин низким тяжким басом...
   ...Завьял увидел покойного своего подельника.
   Тот жутким упырём торчал на ветке, разложив шестипалые длинные ладони по бокам от себя, заглядывал ему в глаза:
  - Я знаю, где ты живёшь, Завьял! Где ты ходишь, Завьял, знаю я! - вкрадчиво проговорила нежить, перебирая пальцами, как по свирели, по дереву.
   - Ты спишь всегда скрутившись, Завьял, на правом боку спишь, и накрываешься кожухом с головой! - У упыря яркие губы на синюшном лице, а язык - острый,
   как змеиное жало, мелькал меж длинных зубов, и всё в сторону Завьяла. Упырь качал ногами, на каждой ноге - по шесть костлявых длинных пальцев, и пальцы эти шевелились, потрескивая суставами.
  - Ты умер! Я слышал, ты умер! Ты повесился в остроге! - заверещал Завьял, не обращая внимания на бесновавшихся рядом товарищей, зривших в это время каждый свое.
   Бод услышал о повешенном.
   "Ага, значит, видишь упыря? Будет тебе упырь!" - Бод поклацал зубами, вытянул губы трубочкой, стал причмокивать, жмуря глаза.
   Завьял облился холодным потом, сердце его заколотило об рёбра. Показалось - упырь дотянулся губами и сосёт тёплую кровь из груди.
  Обмирая, он побежал из страшного места. А упырь, неведомо как,
  маленьким комочком прильнул к груди, под сорочкой и сосал его кровь. Завьял на ходу стал распоясываться, рвал ворот, пытаясь добраться под одежду, оторвать от себя нечистого... Завьял после этой ночи вернулся в село весь седой и скоро скончался от внезапного сердечного приступа.
  
   ...Змитрок упал на колени, сжался, закрывая голову руками, а над ним, выше леса, доставая головой луну, шёл Лесовик.
   Огромный Лесовик высмотрел Змитра, и теперь шагал напролом через лес, с каждым шагом становясь всё ниже и ниже ростом. Он тяжким кошмаром надвигался на одной ноге, размахивая одной-единственной рукой. Его лицо, белее бересты, было плоским, как лист, и длинным-длинным. Век и бровей не было на этом плоском лице, а угли-глаза горели адским огнём, уставившись прямо на Змитрока!
   Холодея от неотвратимости страшной встречи, Змитрок стал стягивать с себя кафтанишко, надеясь успеть вывернуть его и надеть снова.
   - Попробуй только! - загремел Лесовик, поднеся к нему плоское лицо, - Врастёшь в землю!
   Змитрок, накинув всё же одежду навыворот, обмирая от ужаса, медленно, как во сне, попытался повернуться, отползти, но почувствовал, как из рук и ног прорастают корни, намертво связывая его с землёй. За всё время Змитрок так и не поднял глаза, он представлял свой ужас так ярко и подробно, что Боду даже не пришлось ничего делать.
   "Ну и человек!" - удивился Бод, справедливо считая, что Змитрок схоронил в себе склонность к чародейству: его страшный образ не требовал подкрепления в виде формы. Что напредставлял Змитрок - Бод так и не узнал никогда. Но, судя по тому, как селянин в ужасе корчился на земле, как снимал одежду, выворачивая её наизнанку, пытаясь укрыться, это был или Лесовик, или дикая ведьма Карга.
   ...Змитрок с болью, казалось, с мясом, оторвав от земли тело, проросшее корнями, бросился, куда глаза глядят, ломая сухой валежник, спотыкаясь и падая. Расцарапав лицо, чуть не выколов глаза, всю ночь прокружившись на одном месте у окраины леса, Змитрок только под утро выбрался на дорогу...
  
   Лютый Домен, - это от него веяло холодом могилы, - оскалившийся, злобный, увидел на дубе Русалку.
   Русалка сидела на низкой ветви, свесив мокрый рыбий хвост. Её прекрасное гладкое тело блеснуло под луной. Выше невиданно широких круглых бёдер, не давая разглядеть, где межа кожи и чешуи, дрожало узким пояском прозрачное марево.
   - Ну, ты, ми-и-илая! - зарычал Домен, раскинув руки, и Боду показалось, что
  похоть тяжёлой бордовой волной расплёскивается вокруг человека кровавыми каплями.
   Русалка потянулась, запрокинув лицо к луне, подняла локти и, не замечая Домена, водила руками по волосам, разбирая спутанные пряди, и грустно, словно укачивая, запела-затянула: 'А-а-а!'
   Домен пошёл на Бода. Остановился, шумно сопя: лицо его ткнулось об холодный сапог. Домену показалось, он коснулся рыбьего хвоста. Он протянул руки выше, почти под мышки чародею, намереваясь снять Русалку с ветви. Бод отшатнулся, пытаясь сохранить не столько равновесие, столько спокойствие.
   "И что ты, дядя, дальше с ней делать будешь?"
  - подумал Бод, хоть всё было ясно до ужаса: бордовая муть закрутила, как омут, этого человека.
  Русалка хлестнула хвостом: это Бод толкнул двумя ногами в грудь Домена так, что тот упал, не удержавшись на ногах.
  "Не хватало ещё, чтобы ты у меня принялся искать того, чего тебе хочется!"
   Домен, упав, испугался от неожиданности, коротко грязно выругался, и тотчас же на месте коварной Русалки увидел другую деву, ещё более обольстительную, ещё более опасную и неотвратимую в своём чародействе.
   Бод в первые мгновения даже не разобрался в происшедшей перемене, Домен вскочил, лицо его стало недоверчиво:
  - У-ух, бесстыдница, да ты уж без хвоста? Покажись! А-а-а! Не уйдёшь! - И ринулся снова к дереву, надеясь, что теперь справится с обнаженной хрупкой девушкой, что, раздвинув длинные белые ноги, качалась на ветке дерева у него перед глазами. Льняные прямые волосы девы свесились низко, до земли. Бод вовремя сообразил, что теперь похоть и страх показывают Домену Мавку. Чтобы не оказаться на земле подмятым этим животным в человеческом обличье, чародей быстро повернулся, показал свой бок, и Домен отскочил, в ужасе стряхивая с рук что-то невидимое и очень омерзительное. Мавка только спереди выглядела красивой девушкой, предание говорило, что спины у Мавки нет, и точно - открытые внутренности предстали глазам распалившегося Домена. Он был уверен, что влез в них руками.
   - ...ы-ы-ы! - закричал, оскалив щербатый рот, Домен, - Мавка! Мавка!
   Все страхи крестьянского детства всплыли в его воспалённом мозгу.
   Мавка, несговорчивая, бесовская Мавка, - никогда не оставляет человека живым! Околдует, защекочет, задушит! Эти твари креста не боятся, они потому и Мавки, что умерли некрещёными. Мавки не ведают жалости! Они прокляты и осуждены вечно качаться на ветках. У них нет тени, Домен оглянулся - действительно, тени у Мавки не было, а Мавок уже трое: две рядом, одна так и осталась на дереве.
  - ...ы-ы-ы! - ревел, икая и захлёбываясь, Домен, чувствуя, что волосы на голове поднялись дыбом, а сам он взмок. Убегая, оглядываясь, падая и оскользаясь, поднимаясь и снова оглядываясь, он не столько видел, сколько чувствовал: две Мавки продолжали гнаться за ним, и, оказываясь боком, показывали ему свои вываливавшиеся на ходу кишки...
   Это за Доменом убегали в ужасе Завьял и Змитрок, спасаясь каждый от своего страха.
   Бод, содрогаясь от мысли, сколько зла принесёт в мир одержимый Домен, что ждёт всякую женщину, путь которой пересечётся в недобрый час с путём этого чудовища, спрыгнул с дерева, открыл фляжку с водой из священного ручья и, торопясь, нашептав на воду слова, выплеснул в ту сторону, куда побежал Домен, целясь, чтобы капли попали на след. Воду, остававшуюся во фляге, вылил, сожалея, что чистая вода узнала о таком страшном человеке....
  
   ...Домен спасался от Мавок. Те не отставали. Затем Мавки обогнали Домена. Они - прекрасные, точёные - стояли впереди перед ним, затихнув, замерев. Как стояла подле него когда-то одна молодая девка в свой последний час...
   Домену показалось, Мавки лукавят.... Их ужасных спин не было видно. "Так я сейчас споймаю одну, и-у-ух! - а потом выпотрошу, накручу кишки на сучья!"
   Домен прыгнул вперёд: Мавка, сделавшись страшной, захохотала.
  Он упал в лесную болотянку, лицом вниз, Мавки сели на него сверху, не давая поднять головы. Домен мычал, захлебывался в гнилой стоячей воде, дергаясь, не в силах подняться из вязкой жижи, а дикие страшные голоса над ним, хохоча, пересказывали историю всей его лихой и неправедной жизни, отказывая ему в покаянии и прощении...
  
  ***
   Как только в глубине леса замерли все звуки, обессиленный Бод опустился на холодную землю. Ему было плохо. Он, вынужденный помогать помысленному стать проявленным, карая этих злых и заблудших людей, которых, как сказала вода, уже не вернуть к нормальной жизни, потерял много сил.
   Он вовсе не хотел совершенствовать мир, очищая его от скверны. Его путь - это нечто вроде спокойно петляющей лесной тропы Познающего, а не тонкая, как по острию ножа, стезя чародея-воина, такого, как Гильгамеш или Искандер, больше известный христианскому миру как Александр Македонский...
   ...Он заставил себя подняться и подошёл к дубу, на котором сидел только что, отражая, как зеркало, лихим людям их собственные страхи. Древо, невольно участвовавшее в чародействе, отстранилось. Бод поплёлся к ясеню. Передумал, потому что и это дерево он сегодня использовал; оглянулся и выбрал нарядный клён - молодой, но уже крепкий и высокий. Стал, скинув свиту, спиной к стволу, достал вторую фляжку, ещё полную чудесной водой, испил, чувствуя, что прибывают силы, спадает тёмная пелена сомнений с опустошённой души...
  
  ***
   Бод вернулся на дорогу, подобрал вещи, взвалил поклажу на спину, и, глядя прямо перед собой, зашагал в самую чащу. На исходе ночи, минуя буреломы, продираясь сквозь молодой подлесок, он вышел к своей избушке. Проверил охранное заклятие, сотворённое от чужих глаз, и вошёл в низкую дверь дома, так редко видевшего своего хозяина.
   Спал он недолго, но сон был глубок и спокоен, как всегда в этом благословенном месте.
  ***
   Бод в одиночку строил избушку, храня тайну заповедного места. Несколько лет подряд холодной порой он наезжал сюда заготавливать брёвна для постройки. Потом ставил сруб, конопатил щели между брёвнами сухим мхом. Копал глину, плёл из толстой лозы стенки очага и обмазывал его, затем ладил дымоход на деревянных подпорках, - делал так, как делали в городе. Густо крыл болотным осотом высокую крышу. Пол в избушке выложил стволами-кругляками - позаимствовал, как и для крыши, готовые спиленные стволы у бобров, не слишком обделив трудолюбивый звериный народец. Чтобы удобно было ходить в избушке, забил щели между кругяками глиной, щедро смешанной с хвоей. Так ещё никто не мостил пол, но почему бы не попробовать? Получилось неплохо. Это был первый дом, который он сам построил, и место, выбранное для этого дома, было замечательное!
   Избушка стояла, окружённая четырьмя могучими высокими липами, - случайно ли? - отмечавшими четыре направления света: с полночи, с полуденной стороны, на восход и на закат. На сухом месте на несколько вёрст вокруг, раскинулся вековечный смешанный лес. Коварные болотные топи отступили далеко, окружая кольцом заповедный уголок пущи. Бода чутьё когда-то провело среди болот одной-единственной звериной тропой к четырём липам на лесной поляне, и красота этого места покорила его. Вот и сейчас, обходя свою небольшую ладную хатку на высоком подклете, с лесенкой, ведущей к дверям, он любовался нехоженым лесом, обитатели которого не знакомы были с человеком.
   А потом ушёл за водой к ручью.
   Этот ручей изо всех сил хотел казаться речкой, и старательно пробивал себе дорогу по песчаному жёлтому руслу, унося по течению валившуюся в него листву. Бод размышлял, что осталось последнее дело: зимой привезти в избушку большую бочку для купели. Он уже придумал, как купит бочку в лесных Голевицах или, лучше, в придорожном Тиселе. Наймёт крестьянина провезти её по лесной дороге, поможет нагрузить ему воз валежником, слегка затуманит - пусть забудет человек про то, что доставил в лес, а затем поставит бочку на широкие полозья, и потянет сквозь чащу. У него должно получиться, лишь бы санный путь установился хороший!
   Бортник любил чистоту и никогда не упускал возможность попариться в бане. Да и ремесло требовало: пчёлы начинали злобиться, если запах человека им не нравился. Если бы он только пожелал, люди бы заметили, что его добротная одежда из хорошего сукна и в цене недешёвая, всегда свежа и чиста.
   Тут он подумал, не упустил ли чего? Чем привлёк внимание злодеев? Проверил: точно - из-под стелек сапог выпали листья очич-травы, видимо, он потерял их у волшебного ручья.
   "Осторожнее! - сказал он самому себе, - не хватало ещё, чтобы каждый начал пристально разглядывать да судить, в чём я хожу. В избушке должны быть листья очича, разложить надо их по всей одежде и за отворот новой шапки - не только в сапоги".
   Чародей принёс к бодрому ручью два пустых татарских бурдюка, дожидавшихся в избушке в числе прочих немногочисленных вещей. Набрал бурдюки водой, а затем влез в ручей и омыл тело. И поймал себя на мысли, что в последнее время всё чаще по-другому думает о своём теле, и думы эти мимо воли уводят его в город: к молодке с влажными, голубыми, как полные озёра, дивными глазами...
   "Как там Анна? Что делает сейчас? Вспоминает ли обо мне?" - крутилось в голове, пока он, ухая, плескался в холодном ручье.
   Вышел, поводил крутыми плечами, растёрся ладонями, и только стал надевать рубаху, как заметил синичку, сидевшую на молодом побеге дикой груши. Такая же груша, но огромная и старая, росла в Речице, и не где-нибудь, а прямо во дворе Кондрата.
   Синица пристально уставилась на него чёрными своими бусинками. Бод, не успев одеться, замер неподвижно. Что-то подсказывало ему: вдруг синица не просто птица, вдруг она - вестница? Он заговорил с птичкой, обещал угощение и безопасность, если она пожелает дружить с ним. Сказал синице, что в следующий раз привезёт ей и крылатым подружкам вдоволь льняного семени, только пусть прилетает к нему чаще. Она может даже поселиться под крышей его избушки.
   Синица внимательно выслушала Бода: видимо, он был очень убедителен, и порхнула прямо на его плечо. Бод даже дыхание затаил. Думал об Анне, и думал о том, как же ему приятны эти мысли. Птичка задержалась на плече ненадолго, непоседливо перелетела на грушу, потом - на соседнее дерево, и, перепархивая с ветки на ветку, низом удалилась в лес. "Вернись ко мне, пташка, с весточкой от милой!" - пожелал чародей, унося к избушке воду в бурдюках.
   Он придумал, куда будет класть угощение для птиц, сыпнул круп из своих запасов и взялся за работу, ради которой и явился сюда. Вынул из короба странные предметы, которые для незнающего не имели никакой, ровно никакой ценности. Для него же являлись необходимыми, потому и были перевезены сюда. Перебрал кое-что из хранившегося здесь, чтобы забрать с собой в город.
   Среди прочего ему попалась на глаза маленькая плоская коробочка, в которой лежал редкостный сильно пахнущий состав. Он поднёс круглую коробочку к свету: никогда не удивлял его тонкий узор, выгравированный умелой рукой по боковой стороне крышки... Но что такое? Вплетаясь в затейливую вязь, вились знаки, слагаясь в такую же надпись, какую видел во сне на перстне с алым лалом.
   Бод положил коробочку за пазуху, ближе к сердцу.
   Анна, как наваждение, и на расстоянии опять напомнила ему о себе.
   Он не должен торопиться, пробудет здесь седмицу. За это время, не раньше, должен всё успеть, и только тогда отправится в обратный путь. И тут же внутренний голос сказал ему, что с каждым днём всё сильнее будет натягиваться тугая нить между ним и этой женщиной, и к концу срока он не то, что поедет - полетит к ней.
   Так и случилось.
  
  
   Примечания:
  *Ляшские земли - польские земли
  *Ршанский край - земли по течению Днепра севернее Могилёва с центром в замке Рша (современная Орша)
  *Шлях - путь, дорога
  *Гостинец - широкая торговая дорога, путь богатых купцов - гостей.
  * "...обещал на продажу" - мещанам разрешалось торговать в сёлах.
  *Кожан - летучая мышь
  * Яма - в этой части Великого княжества Литовского зажиточные люди нередко делали в лесах подальше от чужих глаз тайники для наиболее ценных вещей, опасаясь военного набега, пожара или других бедствий. Выкапывали ямы, старательно выкладывали стенки древесной корой, сверху маскировали. Некоторые авторы XVI века утверждают, что на Полесье в такие ямы прятали и съестные припасы. Неудивительно, что и Бод пожелал иметь тайник.
  * "Горлом отвечать" - за убийство казнили: в горло заливали кипящую смолу.
  * Трачтво - ремесло, работа по изготовлению тарчиц - досок.
  *Волока - земельный надел, примерно равный 21,5 гектарам. Обычно размер крестьянского надела - половина волоки.
  * "...из непохожих" - из крестьян, имевших большой долг, и поэтому попавших в
   полную зависимость, практически, в рабство, к местному дворянину.
  * "...что-то прошептали" - они прошептали: "Чур меня!" Чур - пращур, первопредок. К нему обращались с просьбой уберечь, защитить от зла.
  *Навь - потусторонний мир, населённый демоническими сущностями.
  *Явь - белый свет, мир, явленный людям, предназначенный для жизни людей. ЯВНОЕ превосходство - превосходство божественного над потусторонним. Строение мира согласно славянской языческой космогонии.
  
  
  ТАЙНА
   Возвращался он в город, весело погоняя своего Навгуна, не зная, на что надеяться, и что ждёт впереди, но в голосе его было столько радостного нетерпения, как будто та, что не выходила из головы, раскинув руки, бросится к нему навстречу в конце пути.
   Когда по обеим сторонам дороги потянулись наделы городских огородников, Бод пустил коня шагом и задумался. Так всё-таки, кто такая Анна Берёзкова? Почему впервые отъезд из города дался ему так нелегко, а вот обратный путь он проскакал, словно дорога скатертью стлалась под копыта коня?
   Может, всё-таки, это волшебство, и он давно уже околдован? Отсюда и сны, и видения под четырьмя липами, и радостное предвкушение встречи?
  ***
   Анна мало спала ночью. То ей было жарко под перинкой - роскошным родительским подарком, то мешал стрекот сверчка в какой-то щели...
   Анна думала о нелюдимом бортнике из предместья. О том, как встретились возле корчмы после представления батлейщика.
   Она тогда подняла руку к голове...
   ...Страшный человек, отрезавший ей косу, саблей прихватил и кусок кожи с головы, чудом не раскроив ей череп. У Анны до сих пор сильно болело это место, хоть рана зажила давно. Если была дома, она прикладывала руку к затылку: под рукой боль постепенно утихала. Выходя на люди, Анна и там по привычке поднимала руку, тянулась к больному месту, но спохватывалась - терпела. А после того, как повстречалась с бортником, перестало болеть. Он сказал ей простые слова, теперь голова не болит и больше не ноет сердце.
   Эти два года после смерти мужа Анна жила и не жила на земле: ей казалось, что нет ей места, нет для неё ни опоры, ни стены, за которой была бы она в безопасности; нет крыши, под которой спрятаться ей от бури. В большой семье, под опекой родного дядьки, в тепле и достатке, она так и не изжила болезненный ужас пережитого, и страх неприкаянного одиночества стоял у неё за плечами...
  Часто Анна молчала, потому что слезами готовы были налиться глаза. А
  плакать и жаловаться она не имела права, с крепкой роднёй ей повезло. И доченьки, ласточки, всё рядом - и, значит, нельзя плакать Анне: детей и так едва отходили от испуга. Спасибо, шептуха Мокошиха научила Анну взять кусочек ржаного хлеба, завязать с солью в белую тряпочку, перевязать красной ниткой. Этим узелком погладить дочкам головы, а затем подкинуть под печь и три раза низко поклониться. Анна так и делала, кланяясь, просила, как велела Мокошиха: "Криксы, криксы, дарю вам хлеб-соль, белую рубашечку, красный поясок! Одарите и вы моих детушек добрым здоровьем и сном!" Теперь доченьки спокойны, веселы, не кричат, не плачут по ночам, вскакивая на постели...
  ...Ей показалось: он говорил с ней, когда вошёл и стоял у дверей, но говорил чудно, рта не раскрывая.... А потом он забоялся её, да так сильно, что страх сотряс его всего! И она испугалась не меньше, и как бы проснулась: вокруг семья, все говорят положенные слова, приглашают гостя, а она, Анна, стоит, как ступа...
   У него глаза синие: смотрит - как будто ласкает её. Как хорошо! Когда уходил, она чуть не расплакалась, чуть не рванулась следом. Спрашивала: как ей жить дальше? Вот теперь его нет здесь, но Анне покойно, как будто он рядом. В середине ночи Анна услышала голос: он назвал её по имени, и она ответила, лучась нежностью: "Храни тебя Бог, милый человек!" А после спокойно забылась крепким сном. Во сне привиделся большой чёрный кот у её ног, но и в этом не было ничего плохого...
  
  ***
   Днём Анна открыла мёд, принесённый гостем. Когда мазала хлеб мёдом, её Катеринка спросила:
   - Этот медок собрали пчёлки?
   - Да, пчёлки.
   Тут же вторая дочка, Лизавета, важно сказала:
   - Пчёлки - самые лучшие на всём белом свете козульки! А дядя у них медок отобрал?
   - Нет, они подарили ему мёд за то, что он смотрит-бережёт своих козулек.
   - Дядя придёт ещё? - опять спросила Катеринка. И Лизавета пояснила:
   - Когда ты разговаривала с дядей на ярмарке, наши коровки сами ходили по земле, искали траву и мычали, да, мычали, только очень тихо. А когда мы пришли домой и рассказали об этом Стёпке, он не поверил; и наши коровки больше не мычат и не ходят - мы их рукой водим. Скажи дяде, пусть придёт, мы достанем коровок и наших лялек - поиграем!
   Анна обняла обеих дочек, велела им звать детей Кондрата: есть хлеб с мёдом, запивать молоком. Медовый бельчик отнесла, отдала хозяйке Марье, - пусть припрячет, а то надолго не хватит. Сама же уселась за прерванное шитьё, и тянула золотую нить, пока не стемнело.
   А потом на третий день, - она считала! - прилетела ей на плечо синица. Проскакала по руке в ладонь, клюнула легонько в середину, засматривала умными глазками Анне в лицо.
  - Синичка, ты с весточкой от него? - тихо спросила Анна.
   Птичка подпрыгнула, снова посмотрела на молодицу, выжидая.
  - Скажи - жду его очень! - шепнула Анна, и, не придумав, что делать, приподняла руку. - Лети, птичка! Веди его к моему порогу!
   Синица сорвалась, улетела на полдень. Анна проводила её глазами, а в доме рассказала о птице Марье, умолчав о том, что нашептала синичке. И рассказывая, так описала синицу, что получилась сказка о прекрасной чудной птахе, явившейся ей посреди двора.
   Марья выслушала, как слушают малое дитя, улыбнулась и сказала:
  -Тебе к счастью, красавица. А ещё синицы приводят холода, это уж точно: скоро задует полночный ветер, надо перетрясти кожухи.
  
  ***
   Когда чародей подъезжал по тихой улице к своим весничкам, день клонился к вечеру.
   Бод решил разузнать о жизни Анны в те годы, когда её не было в городе. Это могло многое прояснить. И только после он снова увидится с ней.
   Пришлось глубоко и сильно вздохнуть, потому что опять почувствовал, что с наступлением ночи мысли об Анне, перекатываясь эхом, отзываются в душе.
   У Бода было несколько способов разведать то, что хотелось. Но он выбрал обычный, как делали все добрые люди, когда хотели что-то узнать: направился в ближайший шинок. В городе их было несколько, как, впрочем, и броварен, где варили лёгкое пиво.
   Он слегка напустил туману на коротконогую тётку Адарку, прибиравшую липкие столы, и Адарка нисколько не удивилась его появлению. Принесла кухоль пива, брякнула им об стол рядом с Бодом. Мещане за дальним концом стола играли в кости и повернули головы в его сторону только чтобы ответить на "Добрый вечер!"
   - А не знает ли хозяюшка Анну Берёзкову? - не желая тратить время, подъехал к
   служанке Бод.
  То, что он назвал её хозяйкой, очень понравилось Адарке. А ещё больше понравилась возможность поговорить со свежим человеком, да ещё об Анне Берёзковой. Конечно, она знает всё об этой Анне! И Адарка, перебирая криво поставленными губами, пошла рассказывать про Аннино детство: какой та была хорошей, справной девонькой: одна дочка у своих родителей, - добрая память им, светлый рай! И, конечно, со смаком пересказала нашумевшую историю про Аннино замужество. Проездом в Речице её заметил молодой парень. Вернулся за ней из дальних краёв, притащив через пол земли с собой сватов. И стоял перед растерявшейся девкой на коленях, заглядывая в глаза и умоляя выйти за него, неведомого чужака, замуж, а не то броситься он в седой Днепр с камнем на шее!
   Бод только головой кивал. Да, неудивительно, что он подозревал Анну в чародействе.
   - Ой, и повезло Анне, ой, и носил её муж на руках!
   - Откуда знает это Адарка? Неужели сама Анна Берёзкова похвалялась?
   - Нет, не похвалялась, а и не надо похваляться: муж дважды привозил Анну повидаться с родителями, из такой-то дали! Была бы не люба - не вёз бы, под лавку закатил, и забыл - вот как!
   "Это правда, - согласился про себя Бод. - Мужчина стоящий - действительно любил её!" И получил ещё один укол под сердце тонюсенькой иглой. Он досадовал на себя и подумал, что ему, от страстей очищаясь, не то, что ходить, - скоро спать придётся на горячих угольях!
  - Анна тогда белой павой ходила, и муж не спускал с неё глаз, хоть женаты были несколько лет, и девчонки уже к тому времени подрастали. Чего ж тут думать? - шлёпала губами Адарка.
   Бод, хмурый, молчаливый, впрочем, таким он всегда казался людям, не дотронулся до питья, незаметно подвинул кружку Адарке, и Адарка, похлёбывая пиво, продолжала:
  - А когда случилась там у них война, мужа ейного убили, а Анна, голубка, натерпелась страху: ворог отрезал ейную русу косыньку, - о-от такую косыньку, до самой земли, - своей вострой сабелькой! - Адарка перекрестилась.
  - И как она уцелела, одному Богу ведомо, бо, добрый человек, сам знаешь, что делают злые люди с бабами да девками на войне. Ой, страшно! - и захмелевшая Адарка опять перекрестилась на икону, висевшую в тёмном углу корчмы.
   Тут тётка на мгновение остановилась - вдруг вспомнила, что не убрала, как велел хозяин, паутину за иконой. Полгода назад, на вербное воскресенье, старый Михал полез менять прошлогодние ветки вербы на свежие, и выговаривал ей, что пауки чуть не откусили ему пальцы. "А то, может, и не убирать? Пусть откусят пауки хозяину хоть и все руки до самых плеч. Глядишь, он тогда научит Адарку, как следует считать гроши, и уж она-то сумеет попользоваться этим!"
   Бод тоже молчал, думал о своём:
   "Овладеть сиреной без её согласия - что удержать воду в кулаке: утечёт, просочится сквозь пальцы. И неважно, как она это сделала, как умудрилась избежать поругания во время набега, - подумал Бод. И продолжал размышлять об услышанном. - Враг отрезал её невиданную косу. Не в том ли причина? Волосы немаловажны для колдовства: колдуну - длинная борода, ведьме - длинные косы. Коса у девки заключала в себе чародейство не проявившееся? Косу отрезали - освободились колдовские чары? Но как же провела Анна два года, вернувшись в Речицу? Первой бы пострадала семья Кондрата...".
   А тётка Адарка завелась снова:
  - Как Анну привезли в город, она, голубушка, с постельки не вставала. Лежала,
  как подкошенная былиночка. Девчоночки её всё плакали и плакали, чуть что стукнет, упадёт, собачка забрешет - они в слёзы, да громко, дружно, в один голос. Ведомо ж, испуганные детки! Деток водили к бабке Мокошихе, и ничего, она их отшептала, водичкой отпоила.
   "Надо будет проверить, хорошо ли сняла испуг шептуха? Девочкам против жизни идти, плохо будет им жить со старыми страхами" - отметил Бод, собираясь сделать это в ближайшее время.
  - А потом ничего, слава богу, выздоровела Анна. И помогла ей святая водица, за которой Кондрат отправлял сыновей ажно в Киев, в святые места. Хлопцы были тогда совсем молоденькие, а Кондрат не побоялся, сказал - пусть учатся без батьки жить, своя голова на плечах, - и пристроил их к торговому обозу: запряг им коника, они и поехали. А то ж! Его хлопцы тогда ещё привезли из Киева какие-то железные инструменты для мужчинских надобностей. Мужики у Кондрата эти железины из рук вырывали, дорого-дорого платили, потому как здесь таких не достать! Вот! - утомилась, наконец, рассказывать довольная разговором тётка.
   "Ой, молодец Кондрат! - покрутил головой Бод. - Значит, за святой водицей парнишек отправлял? Ну, ну! Всё у него ладится, всё одно за одно цепляется для пользы и для выгоды".
   Бод знал про поездку в Киев: сам ехал тогда в этом обозе, вёз, как обычно, зимой мёд и воск на продажу. Помнил ребят Кондрата: Иваньку и Василько. Действительно, ребята тогда были не совсем взрослые: одному едва исполнилось шестнадцать, другому, наверное, пятнадцать лет. Но оба - бойкие, дельные.
  - И сватал кто Анну Берёзкову? - вслух спросил тётку, ожидая последних откровений.
  - А кто ж её сватать будет, коли она ни на кого не глядит? Ницая! ("Ницая" у речицких означало "скрытная"). Говорит чудно, никто её не понимает. Да и падучая она. Пусть и выздоровела, и всё, что надо, справляет, и мастерица, а всё равно - падучая. А в хозяйстве здоровая баба нужна.
   Мужики на неё любуются: Анна - молодица краси-и-ивая, статная, лицом белая. А толку-то с её красоты? И не подступиться к ней! На Троицу бобыль Козьма, Косачихин сын, - задумал с Анной пошутить. Подарил её девчонкам по медовому коржику, а сам говорит: "Я на вашей мамке женюсь, и куплю ей обновок, чтоб она ходила красивая, как паненка! А вас, девоньки, буду каждый день угощать леденцами и кренделями с маком!" - Разве плохо сказал человек? Другая б баба обрадовалась! И полез пьяный Козьма к Анне целоваться. Ну так что, ну и пошутил в святой праздник, что, нельзя? Небось, не девка: берёзку-то заломили давно. А Анна глаза бешеные сделала, да по кадыку Козьме чем-то шась! Малявки её ревут - кричат что есть мочи. Анна тож слёзы распустила ручьями, Козьма горлом булькает, дыхало она ему перебила. Народ сбежался и, не разбираясь, стали Анну жалеть и девчонок крикливых успокаивать. А Козьму стыдили и ругали сильно, и не пожалел человека никто. Старая Косачиха говорила, что Козьма потом неделю пил беспробудно, он же и правда к Анне подъехать хотел!
   А у Кондрата ей хорошо живётся. Они с Кондратовой Марьей дружат. И живут богато. Люди говорят, что к Анне Берёзковой Золотой змей по ночам прилетает, - перешла на шепот прислужница. - Золотой змей прилетает, в пасти кусок золота приносит. Куда он повадится летать, там люди сразу богатеют! Вот, может он к Анне и летает, оттого она от людей бежит. И не скучно ей: змей её по ночам утешает. А я сама в серпени не раз видела, как летит Золотой змей промеж звёздочек: чирк по небу, и не заметишь, куда опустился..."
   "Ну и довольно!" - отрезал мысленно Бод. Сказку о Золотом змее он слышал ещё в княжеском обозе, во время бесконечно долгих ночных разговоров у костра.
  Посмотрел пристально на тётку, заглянул в сивушные заплывшие глаза.
   Из головы Адарки выветрился весь разговор и она, заскучав, завозила своей тряпкой, подхватила опустевшую пивную кружку и тёмную медь, брошенную на стол, и зашаркала прочь. А Бод кинул всем: "Дабранач!" ("Доброй ночи!") - и ушёл из придорожного шинка, наполнявшегося к вечеру мужчинами.
  
   Ворота на въезде в посад уже закрыли, и стражники из мещан прохаживались туда-сюда под старыми липами. Не спешили войти в шинок, в котором им сегодня очередь нести караул, приглядывая за воротами и, заодно, за посетителями крайнего на дороге питейного места. Не оттого ли здесь, у шинкаря Михайлы, не засиживались те, кто позволял себе выпить лишнего, чтобы не сболтнуть ненароком чего. Не играли по крупному в кости, а всё больше так, по мелочи, лишь бы скоротать тёмные длинные вечера*. Здесь разносили пиво или квас, крепкую горелку люди просили редко.
   Собирались не только мужчины, но иногда, чаще по пятницам, и бабы: посидеть, покалякать перед ночью с соседками. Всё равно в пятницу прясть нельзя - старуха Пятница рассердится, кудель перепутает, а то и чего похуже - напугает!
   И подносил старый Михал пиво, а весной берёзовик и забродивший кленовый сок, а осенью - клюквенный или калиновый кисель, и к нему хлеб или коржики, кто что закажет.
   Но так бывало не всегда. Двенадцать зим тому назад в этом шинке, не осторожничая, гудел недовольный люд. Собрались мещане-огородники; шляхта шарачковая* и заплотная* своя и приезжая - приплыли по рекам люди из крепостей Рогачёва, Стрешина, Горваля и много зажиточных мужиков из окрестных сёл. По всему уезду тогда поднялся народ, отказываясь от повинностей, спущенных от Жигимонта-короля в новой Уставе на волоки*. Ни старосты, ни подстаросты в то время не было в городе, а войт предусмотрительно отозвал слуг местских* в замок. Не хватать же своих мужиков?! Ещё, кажется, войт тогда придумал для служилых в замке учения...
   Обошлось...
  
   Теперь придётся Боду кружить огородами, чтобы выйти из посада к своему дому. Не прыгать же через ворота взрослому солидному мещанину?!
   "Ну, может, опять перекинешься котом? - съехидничал над собой Бод. - Ужом тоже можно: брюхом, брюхом по земле! И какой-нибудь ловкий хозяин тебя насадит на вилы, а потом на вилах, глядишь, ты станешь человеком".
   Не домой пошёл он.
   Он шёл к Анне.
   Куда ещё может идти чародей, как не к своей "тайне"?
   Он шёл по посаду, сам себе удивлялся, и всё равно направлялся туда, где увидит златошвейку...
   Вот и двор Кондрата. Пальцы Бод сложил особым образом - от собак, которые давно бы подняли лай, удивляясь, кто это смеет шататься в ночи вдоль хозяйских заборов? С той же целью сторож, обходивший обширное предместье, растянувшееся до мельницы на Белом ручье, носил с собой колотушку, и непрерывно побрякивал ею, чтобы псы зря не брехали, как на чужого, а добрые люди не думали, что сторож зря ест свой хлеб.
   Собака Кондрата, умная Куля, почувствовала человека у весничек, но не залаяла, а услышав странные тихие слова, радостно завиляла хвостом, и Бод, легко вскочив на высокий замёт, спокойно спрыгнул во двор.
  
  ***
   В доме Кондрата у младших детей хорошо ладилась игра. Кондрат-сницер нарезал многочисленной своей детворе всяких разных деревянных фигурок.
  На большом столе квадратом лежали щепки: это двойняшки-шестилетки Лизавета и Катерина городили двор для своей скотинки. Вместе с коровами, лошадками, овечками и птицей у них по двору ходили и зайчики, и олень. Не достали из корзинки с цацками только медведя, решили, что ему не место во дворе.
   Четырёхлетний Стёпка забирал у девчонок щепу - править дорогу через болото. Для этого он отправил к двойняшкам двух деревянных солдат. Когда Бод спрыгнул с ограды во двор, Стёпкины солдаты как раз уносили в своё болото несколько щепок. А новые глиняные коровки, прекрасные коровки, покрытые на боках блестящей поливой, закивали головами, махнули хвостами и потопали прочь со двора.
   - Наши коровки пошли! - радостно завопили двойняшки.
   Стёпка обернулся: солдаты под его командой мостили гать щепками, и он не видел, как ходят коровки. А девчонки столько ему об этом рассказывали!
  И, правда, - убедился Стёпка - коровки, чуть переваливаясь, переставляли глиняные ноги по столу. Но коровки были не его игрушки, а значит ему, Стёпке, нечему особо удивляться, и он, надувшись, только важно пробурчал:
  - Ну, и глядите теперь ваших любимых коровок, а не то их волки задерут!
  - Нет, - стала спорить Катеринка, - мы загородим двор, отдай наши лучинки! - И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не вмешался Кастусь:
  - А на что, Стёпка, твои солдаты топчутся, если у хозяек в городе волки задерут скотину? Вот Лизаветка и Катеринка пожалуются дядьке войту, и он побьёт твоих солдат батогами - чего не закрыли ворота на гостинце?
   Стёпка перестал спорить с девчонками из-за щепы.
   Братец Кастусь уже почти большой. Скоро ему, как и старшим братьям, батька разрешит спать в светлице при бане. Стёпка давно решил, что с этим братцем ему нужно ладить. Тогда, может, Кастусёк попросит батьку, чтобы и ему ночевать в баньке? Стёпке ой, как не хотелось остаться одному мужику с бабами да девками в хате! Он так и не признался мамке: как-то десятилетняя Танюшка пошутила с ним, сказала, что, когда Кастусь перейдёт в баньку, они, девчонки, будут тискать щекастого пухленького Стёпку сколько хотят, и щекотать.
   - А ты, Кастусёк, дай мне свою лодочку! - с тоской обратился Стёпка к брату, которому отец уже позволил пользоваться ножичком, и теперь Кастусь за столом строгал из коры лодочки.
   - Дай мне две лодки!
   - Зачем тебе две? - удивился мальчик.
   - Я скажу солдатам, чтоб посадили в лодки всех девок: и Таньку, и Катьку, и Лизку, и Ганулю-соседку, - и свезли их за реку!
   Все взрослые, кто был в светлице, засмеялись.
  Пятнадцатилетняя Ульянка, теперь старшая над детьми, спросила Стёпку:
   - А меня тоже отправишь в лодке?
   - Нет, тебя оставлю. Ты не щиплешься. И чего тебя увозить, если мамка говорит, ты сама скоро поскачешь со двора! - И Стёпка в который раз подумал, что проглядел, когда Ульянка научилась скакать со двора? Старшие братья умеют ловко прыгать через замёт, а как важная Ульянка в юбке дерётся на забор - непонятно.
   Марья-хозяйка, чувствуя, что глаза у неё начинают слипаться и пальцы устали тянуть кудель, прекратила все эти разговоры, сказав, что на них лучины не напасёшься, и велела укладываться спать.
  ***
   Анну словно кто-то позвал.
   Это Он, - почувствовала Анна, мысленно спросила: "Где ты, сокол?"
   "Я - под грушей. Видеть хочу тебя, Анна!" - принёсся дивный беззвучный ответ.
   "Нехорошо мне выходить из дома в поздний час, - только и успела подумать строго воспитанная Анна. - Что подумают?"
   "Все спят крепко-крепко, верь мне, люба моя. Попробуй - разбуди кого!"
   Анна и сама слышала: все домочадцы считали сны. В доме стояла тишина, нарушаемая лишь тихим шелестом, посвистом мерного дыхания спящих людей. Старшие парни, спавшие порой шумным молодым сном, ночевали отдельно.
   "Только бы не видел никто!" - охнула Анна.
   И эхом отозвалось: "Никто нас не увидит, обещаю, Анна!"
  
   Бод стоял под старой грушей. Эта огромная, толстая груша была так высока и ветвиста, что речицкие люди, если случалось им возвращаться из дальней дороги по гостинцу, издали, за несколько вёрст, различали вершину дерева и говорили: "Ну, вот и Кондратова груша! Скоро будем дома!"
   Великолепное дерево указали в переписи имущества каморники, проводившие в городе волочную померу. Они посчитали размеры городских дворов в прутах*, перечислили, сколько в каждом дворе хлевов, клетей, жилых хат со светлицами; описали, сколько есть в светлицах лавок, столов, печей, чем мощёны полы, и в той же государственной бумаге, восхищаясь, отметили у хозяина Кондрата Седько "превеликое древо посредь двора"*.
  
   Бод ждал, прислонившись к стволу спиной. Думал об Анне и знал, что она почувствует его приход.
   Он сказал ей, что стоит под грушей, что очень, очень хочет её видеть. В этот поздний час все спят, и будут спать столько, сколько будет нужно: он постарался, чтобы все спали крепким счастливым сном. Никто их не заметит. Анна! Анна! Анна!
  Легко отворилась дверь, и светлый силуэт обрисовался в темноте двора.
   Бод, радуясь встрече, мягко ступая, подошёл. Анна остановилась, замерла, опустив ресницы.
  - Здравствуй, милая!
  - Здравствуйте!
  - Я спешил к тебе.
  - Я ждала.
  - Хорошо ли, что мы встретились?
  - Да...
  - Хорошо, когда я рядом, лада моя?
  - Да, хорошо...
  - Я так и обещал, помнишь?
  - Помню...
  - Не боишься меня, Анна, голубка?
  - Нет, не боюсь...
  -Так почему же не поднимаешь очи? - Бод был так близко, что чувствовал её тепло, не нуждался в ответе - понял.
  - Ты сам всё знаешь. А я - не ведаю, что будет, если я взгляну на тебя? Может, мне лучше не смотреть тебе в глаза?
   "Может, лучше и не смотрела бы ты мне в глаза! - подумал Бод. - Ты не сирена, но ты равна мне по силе своего чародейства! Я и сам не знаю, как такое возможно?! И не знаю, что будет в этот раз, если взгляды наши опять встретятся!". Но эту мысль птицей не послал к Анне. Только глубоко вздохнул, осторожно взял Аннины ладони в свои и, опять удивляясь, как хмелеет от близости к ней, помолчал, подумал, и сказал:
  - Анна, я не прост...
  -Знаю.
   Бод подавил недоумение: что-то удивительное крылось за их знакомством, и тайна не хотела раскрываться. А он не собирался ждать, когда раскроется тайна - женщина уже перед ним. Он так ждал встречи! И чародей, внутренне дрожа, моля небо лишь об одном - чтобы эта душа его не отвергла, тихо сказал:
  - Я многое умею из того, чего не понимают люди...
  - Да, - кивнула Анна, всё ещё глядя в землю. И добавила с чувством, притянувшись к нему, - спасибо за то, что любишь меня!
   Как?! Она читает в его сердце?
  - Люблю, люблю, Анна! Люблю я тебя! Хоть и не готов к этому, и не знал, ни гадал, что так случится со мной, но запал я на тебя! О-о, женщина! - и Бод, держа Анну за руки, по очереди медленно перецеловал каждый её пальчик. Она поднесла к своим губам его большую ладонь, надолго прижалась губами к тому месту, где две линии судьбы сходились в глубокую борозду, пересечённую лучистой звездой. Потом приложила эту ладонь к своей пылающей щеке, так и не решившись взглянуть на него.
  - Анна, я научу тебя, что нужно сделать, а потом ты смотри на меня, смотри на меня - и будь со мной! - Бод творил заговор, не думая - дано ли ему право на это? Затем сложил её тонкие пальцы в священный знак защиты и равновесия, провёл рукой, рисуя этот знак, на своей груди, затем на её груди, начертал над своей головой, над её головой, и произнёс:
  - Милая, можно, я поцелую тебя, и делай со мной, что хочешь! - и, едва прикасаясь, поцеловал её горячие губы...
   Анна не поднимала глаза.
  - Что, Анна? - взволновался Бод.
   И вдруг эта красавица, рассмеявшись лукаво, ответила:
  - Мне так хорошо! Как во сне! А вдруг открою глаза, и проснусь? - и тут же, влажно блеснув из-под ресниц, взглянула на чародея в упор.
   Теперь Бод прикрыл свои глаза: "О, женщина! Как же ты умна!" Он увлёк её за собой под грушу; показал, как можно, прислонясь спиной, погрузиться в такое большое дерево, как в воду, и даже полностью войти в него. Анна тихо смеялась. И пыталась угадать: где, в каком месте покажется - выйдет чародей из шершавой столетней коры. Потом Бод повернул её спиной к стволу груши, осторожно тронул за плечи (он ясно чувствовал, что Анна боится крепких объятий) и, напрягшись в волевом усилии, увлёк её с собой внутрь ствола.
   Новая тишина приняла и поглотила двоих.
   И там, внутри дерева, Анне показалось, что она пересекла невидимую межу, и теперь не принадлежит больше этому миру.
   Свобода! Как будто тяжкий груз упал с её души!
  Ушли все тени мучивших её сомнений, тревог, переживаний, болей и горестных воспоминаний. Она словно выросла, стала высокой - выше всего в округе, могла дотянуться до звёзд - лёгкая, вольная! Ей стало хорошо, необыкновенно хорошо, и она тут же призналась в этом Боду, - и улыбалась, сверкая белыми зубами. И легко-легко целовала его под усы - в уголки губ, в губы, опять в уголки...
   "Вот оно какое - её колдовство!" - думал счастливый чародей. Анна искренне, восторженно благодарила и благодарила его за чудо, за небывалую свободу, которые подарило ей это потайное место внутри древа. Она БЛАГО ДАРИЛА, и опять нежное облако - золотисто-сиреневое сияние окружило и закружило Бода, терявшего голову...
   ...В ночи прокричал петух.
   За ним то там, то здесь, закричали, каждый своим голосом, другие петухи, возвещая о том, что тёмная ночь, пришедшая в мир неслышной поступью, сейчас остановилась, замерла, прислушалась: все ли на этой земле блюдут её покой? Замерла панна-ночь, постоит недолго, и скоро повернётся, и начнёт отступать в предчувствии рассвета, отрясая с роскошного чёрного подола студёные звёзды-росы.
   - Пора, Анна! - очнулся Бод.
   - Твоё чародейство боится петушиного крика? - спросила Анна, и он услышал, как тревожно трепыхнулось её сердце, - ты - светел?
   - Да, радость моя, - улыбнулся Бод. И таким надеюсь остаться. - Ты укрепишь меня на пути моём?
   Они опять какое-то время молчали - слишком хорошо было и без слов.
  - Расскажи тогда, что значит для тебя петушиный крик?
  - Теперь ты спросила правильно. А на понятный вопрос всегда найдётся понятный ответ.
   Люди не зря считают время до первых петухов самым таинственным, самым волшебным. Так оно и есть, лада моя. Всему ведь своё время, правда? Ты тоже вышиваешь днём, при свете, и не вышиваешь средь ночи, при лучине? А ведь никто не запрещает тебе делать это ночью, так? До первых петухов всякое волшебство и чародейство удаётся в стократ легче, чем потом. Чародейство бывает разным, голубка: хорошее не всегда заметно, а плохое, скажу я так - бывает. Но я больше встречал людей, которые напридумывали страшных приключений или наслышались о них от других выдумщиков, и брать всё на веру не стоит. Люди любят сказки, милая: всякие сказки, и весёлые, и грустные, и смешные, и ужасные...
  "А ужасные почему-то любят больше..." - не впервой подумал Бод. И
  вспомнил, сколько маленьких чудес делал он для людей - и они остались просто незамеченными. Человек говорил: "Вот как повезло!" - и жил дальше, и почему-то не спешил звенеть на всю округу о своей удаче. Но, будь Бод по другую сторону света, и пожелай он показать им в подворотне какую-нибудь страшную морду - предание сохранит это, пронесёт сквозь поколения.
  - Так что после пения петухов чем дольше мы будем оставаться внутри дерева, тем труднее мне будет выводить нас отсюда. Чем ближе к рассвету, тем труднее заставлять сладкий сон махать крылышками над твоими родными.
  - Мы не должны путать заботы белого дня и тайны ночи, да?
  - О, как же ты мне нравишься! - Бод осторожно прикоснулся к Анне в последний раз, подвёл её к двери, ответил на немой вопрос:
  - Я опять приду вечером. Мы расстаёмся, чтобы выспаться. Хороши же мы будем днём, если не сделаем этого?
  
   Примечания:
  * "...скоротать вечера" - в городах литовских не разрешалось в тёмное время года передвигаться по улицам позже 9 часов вечера: стражи заточали гуляк для пристрастного допроса и штрафа. Исключение делали для свадебных и традиционных ночных гуляний, например, Коляд. Впрочем, снисходительны были и к парням в возрасте женихов.
  *Шарачковая шляхта - так пренебрежительно называли бедных шляхтичей, носивших верхнюю одежду, шитую из шарачка - грубой крашеной ткани домашнего производства. К шарачковой относилась шляхта однодворная ("лаптевая") - крестьяне, которые получили вольную за службу на войне, и загоновая - мелкая сельская шляхта. Чуть выше был статус у чиншевой шляхты - мелкопоместных хозяев, арендовавших землю за денежный чинш.
  *Шляхта заплотная (загородная) - мелкая
  потомственная шляхта, имеющая небольшое поместье
  * "Устава на волоки" - государственный документ 1557 года, определявший новый порядок расчета налогов. В Речицком уезде население выступило против земельной реформы.
  *Слуги местские - наёмники из числа профессиональных солдат. Выполняли полицейские обязанности и принимали участие в военной подготовке мещан: каждый город Великого княжества имел чётко налаженную военную структуру, все взрослые мужчины несли воинскую повинность
  *Прут - единица измерения площади городского участка под застройку
  * "Превеликое древо посредь двора" - такие восторженные записи в инвентарях XVI века действительно встречались. Чаще других отмечали великолепные липы и груши, к которым у народа было особое отношение
  
  
  БРАТЬЯ
  
  У заборов, среди кустов облетевшей сирени, в сырой увядающей траве городского закоулка местные ребята окружили братьев батлейщика Юзефа.
   Обзывали кукольниками и шуликунами, не решив ещё, стоит ли поколотить чужаков или просто поглумиться над ними?
  Речицких хлопцев было больше, а их противников - непонятно даже, как считать? Старший Ладусь годился для серьёзной драки. Средний был мелковат, и явно испугался - часто-часто моргал длинными, как у девчонки, ресницами и закусил нижнюю губу, чтобы не расплескать из тёмных робких глаз солёную воду. А младшего Юрасика, которому шёл, наверное, шестой год, не выпускали из круга только потому, чтобы не сбежал, не стал звать на помощь.
   Юрасик, как и длинный Ладусь, набычился и зло сощурил глазки, а маленькие кулачки он прижал к груди - вот вредник, вот собачий сын!
   - А, правда, что сестёр ваших вы научили ходить на руках, чтобы потом продать их генуэзцам? В их краях таких девок наряжают, садят на особые большие подводы и возят по улицам. А девки показывают разные штуки на потеху
  людям, и разный срам, и такой праздник называется карнаваль - все напиваются
   и валяют кто кого хочет?
  
   Нет, что угодно, только не это!
   В старшем парнишке уже давно вскипала дикая ярость, но теперь каждая жила, натянувшись болезненной струной, отозвалась на унижение. Силы были неравны, настолько неравны, что он, не долго думая, рванул-распустил свой пояс, дёрнул вверх край длинной рубахи, заголив живот, и выхватил из ножен, низко висевших на тонком сыромятном ремешке, боевой кинжал.
   Сталь страшно выставилась в его руке, плечи округлились, голова ушла ниже, лбом вперёд. Ладусь подобрался, как волк, готовый к прыжку. Ребята ахнули, отступили. Некоторые, стоявшие подальше, бросились наутёк. Больше всего ребят испугало то, как в полном молчании, не ругаясь, не грозясь, Ладусь обвёл всех сумасшедшими глазами и, растянув рот так, что обнажились зубы - ну точно у волка, - криво усмехнулся...
   ...Городской стражник вывернул из-за кустов сирени и, увидев такое дело, сразу сообразил, что к чему. Он сам тридцать лет назад был драчливым мальцом, смекнул, как надо поступить. Местным ребятам хватило одного грозного окрика: живо дёрнули кто куда, радуясь сами, что так легко отделались. А вот к хлопцу с ножичком подойти бы по-особому, и Иван-стражник сказал:
  - Так и надо! Ишь, слетелись, словно вороньё на падаль!
   У Ладуся повяли плечи, он опустил руку с кинжалом, тело его стала бить крупная дрожь.
   Средний братишка расплакался.
  Иван сказал этому мальчику:
  - Бери меньшого, идите домой: в корчму или куда там... где вы остановились... К старшему брату веди его. А с ним, - кивнул на Ладуся, - поговорить надобно, - и проследил глазами, как уходят дети. Вопрос, кто кого вёл домой: впереди твёрдой походкой, широко шагая шёл маленький отважный Юрась, за ним переставлял ноги средний братец, двумя ладошками поспешно утирая размокшее лицо.
   Хитрый Иван заметил над замётами шапку второго стражника, Степана Рудого.
   Рудой двигался сюда, в эту сторону. Как только Степан поравнялся с кустами сирени, Иван, перемигнувшись с ним, схватил не мелкого телом Ладуся, сжав его плечи, как тисками, а Степан выдернул из руки кинжал и пригрозил:
   - Только дёрнись, хлопец, в бараний рог скрутим!
   Они быстро перевели Ладуся через мост надо рвом, втолкнули в приоткрывшиеся ворота, а уж за высокими стенами Верхнего замка, не церемонясь, затолкали в подклет брыкавшегося хлопца, называя опять же и шуликуном, и проходимцем, и разбойником.
  Позвали войта.
  Пока шли с войтом к подклету, успели нажаловаться на синяки, которые пятками и коленками наставил им лихой не по годам мальчишка.
  - И как только не отбил, прости господи, самое главное! - шумели стражники.
   Зря они это сказали.
   Войт был не в духе, повернулся к ним, рыкнул:
  - Засиделись! Выростка* привели, вои! Плачете!
  - Видел бы пан, какой это выросток! Разбойник, не смотри, что годами молод, - зверёныш! На местных ребятишек с ножичком пошёл! Это где такое видано? На кулаках дерись, а ножик зачем? Зачем ножичек показывать? Да что показывать - да он пырнул бы кого-нибудь, если бы мы не подоспели!
   Войт шагнул было в подклет, но, увидев Ладуся, на которого жалко было смотреть, настолько он был удручён случившимся, приказал:
  - Ступай за мной, и что б без шуточек, артист!
   По пути негромко буркнул подвернувшемуся молодцу принести к нему в светлицу кружку с квасом, да поживей. Повёл хмурым глазом в сторону хлопца:
  - Как зовут?
  - Владислав.
  - С братом ездишь? - Ладусь кивнул.
  - Ты из детей старший? - парень опять кивнул. У него не проходила крупная дрожь, сотрясавшая его тело.
  - Холодно?
  - Нет.
  - Ладно. Слава богу, всё обошлось. А что и, правда, зарезал бы кого?
   Вместо ответа Ладусь откинул голову назад, так, что чётко обрисовался кадык на тонкой ещё мальчишеской шее, и, беззвучно рыдая, сморщившись, зажмурив глаза, кивнул головой.
  - Ну, ты, потише, потише. - Войту было жалко мальца. Он тоже видел представления батлейщика, и видел этого яснолицего весёлого паренька, про которого местные молодки говорили: "Какой красивый старший мальчик - как молодой Ярило*!"
   "Что-то не так! - раздумывал войт, - Чем допекли хлопца, что стал с собой носить кинжал? Кинжальчик серьёзный, заточен остро. В ножнах сидит крепко. Чтобы выхватить из ножен, его надо сначала повернуть, попасть в паз - только тогда выйдет наружу..."
   Вслух спросил:
  - Ребята не успели отобрать ножик, пока ты его доставал?
   Ладусь молча покрутил головой.
  - Быстро достал?! - притворно удивился войт. Парень кивнул.
  - Так! - стремительно поднялся высокий, грузный войт, заходил по светлице, затем опять сел, на этот раз придвинув близко к хлопцу своё лицо. Зашептал:
  - Учился доставать? Зачем? В разбойники пойдёшь? Сестёр, братьев оставишь, пойдёшь в разбойники? А? Пусть пропадают, пусть их другие разбойники режут, пока ты будешь резать чужих людей? А? - шёпот его громом отдавался в голове несчастного.
   Войт опять вспомнил чистые, весёлые глаза паренька, когда он подкидывал младшего мальчишечку. И одна догадка шевельнулась в его седой голове: нет, не похоже на правду, этот парень - кремень, но попробовать стоит...
   И войт сказал:
  - Или ты трусишь, хлопец? Нож для смелости носишь?
   Ладусь, наконец, разжал зубы, слёзы, лившиеся по щекам, стали пересыхать, и он зашептал в лицо войту, блестя мокрыми глазами и твёрдо ставя слова:
  - Я не трушу! Мне не нужен нож! Я - ради Терезки!
   "Это старшая девочка, что ли?" - подумал войт, но только сглотнул, кивнул понимающе Владиславу, и тот, глядя ему в глаза, рассказал, как было дело.
  - Терезка нам не просто сестра, - она нам как мать. Её все с малых лет называли госпожа-хозяйка.
   Когда родители сгорели вместе с хатой, она нас от голода спасла: пошла, малая, добивалась, и попала к менскому старосте, и не оробела, рассказала про наше горе, попросила приютить всех нас при богадельне, пока не отыщется наш старший брат Юзеф. Она говорила, что мы отработаем за хлеб, помогая лечить калеченных. Но отдать нас по монастырям не согласилась. И с торбами отправить нас по дорогам не допустила, так хорошо говорила она! А ей не было ещё и тринадцати лет. Она такая умная, наша Терезка! Пан войт, вы не знаете, какая умная Терезка! Когда нас забрал Юзеф, и мы первый раз пошли с ним показывать батлейку, Терезка посмотрела, что делает Юзеф, и сказала, что этого мало. Надо делать так, так и так - и быстро показала нам, как надо кувыркаться, да непросто, а под музыку, и другие выдумки - всё придумала она. Она помнит былички до единого слова, даже если услышала их всего один раз. В Менске она ходила за леками к аптекарю-немцу и научилась понимать по-немецки. Пришла однажды, и заговорила с немцем по-ихнему. Хозяин глаза выкатил от удивления! Его жена так обрадовалась, стала приглашать Терезку в гости, чтобы было ей, немке, с кем поговорить на чужбине. А Терезка научила и малышку Зосю немецким словам, нас с братьями тоже пыталась научить, но ничего из этого не вышло...
   Аптекарша так сестриц полюбила, дарила им красивые наряды, и просила Юзефа отдать Терезку и Зосечку на воспитание. Немец тоже стоял рядом, и кивал головой, когда они разговаривали с братом. Нам жалко было расставаться с сестрицами, особенно с Терезкой, но мы мужики, мы согласны, мы не пропадём, а они девчонки, им нельзя жить по дорогам! А Юрась, он же совсем маленький тогда был, обхватил Терезку руками, прижался, и так плакал, так плакал, и выплакал свою сестрицу: Терезка и Зося не ушли к немцу, поехали с нами...
   Немка сказала Юзефу, чтобы одумался, привёз матхенок* к зиме обратно в Менск. А у нас не получилось вернуться. Зимовали в Полоцке.
   Тут тяжкое воспоминание омрачило лицо Ладуся.
   Принесли квас. Войт кивнул пареньку: испей. Ладусь, облизнув пересохшие губы, покрутил
  головой - нет. Пить квас не стал. Наконец-то нашёлся человек, который выслушает его!
   - Нас взял с собой в дорогу полоцкий купчишка. Тремя лодзяками плыли. Купец стал ходить вокруг Терезки, был ласков с ней... - Войт невольно отшатнулся. Но не сказал ни слова, продолжал глядеть Владиславу в глаза.
  - Терезка наша умная, но дитя ещё, она ещё девонька, - сильно краснея, доверчиво пояснил паренёк мужчине. - Она думала, все её любят за ум, за понятливость. Смеялась, разговоры разговаривала с купчишкой этим, она поговорить у нас любит! А я внимательно смотрел, и догадался, что козлу старому надо.
  - Купец что, немолод?
   - Нет, - покрутил головой Ладусь. - Огромный, здоровый, и почти в таких годах,
  как вы, пан. "Ого! Бес! - присвистнул мысленно войт. - Что ж довелось пережить вам, сироты?". Вслух спросил:
   - А Юзеф что на это?
   - Пан войт, Юзеф - добрый. Он словит муху и отпустит. Он говорит - для того, чтобы комары не кусали, надо с первым комаром, с самым первым, который на тебя по весне сядет, договориться, чтоб передал своим братьям-комарам тебя не кусать, и комара этого живым отпустить*.
  - И что же, не кусают его комары? - улыбнулся одними глазами войт.
  - Не кусают! Комары, правда, его не кусают. Зосечка Юзефу верит, они с ней вместе этот договор с комарами проделывали, и Зоську тоже не кусают. Мы с братьями следующей весной тоже попробуем, так, для интереса... Юзеф сказки записывает или рисует, он ничего дальше носа своего не видит. Только я и догадывался, что будет с Терезкой. Сейчас думаю, - надо было решиться, объяснить ей, да сбежать, что ли потихоньку... А как сбежишь? Надо всех забрать. Надо Юзефу объяснять это дело, а он бы не поверил, он - зачарованный! - Ладусь произнёс это как ругательство.
   Помолчал.
   Потом, бросив глядеть в угол, как бы размышляя, проговорил, повернув лицо к войту и опять упёршись в него лихорадочными глазами:
  - У меня сейчас получается говорить с вами, пан войт, про это, а раньше не получалось. Несколько раз пытался исповедоваться, а у меня как будто голос отнимался... Я даже с Терезой тогда поговорить не мог - стеснялся. Нужных слов у меня не было....
   ...Я подкараулил купца, когда остановились недалеко от Витьбенска. Кинжал я украл у него же. Видел накануне, как он завернул кинжал в тряпицу и спрятал так, недалеко, чтобы был под рукой... Я вытянул кинжал, а в отрез закрутил узкую железину с ушком - нашёл кое-где. Я ночью, лёжа на боку, ловчился выхватывать кинжал из ножен: я спорый, у меня сразу стало получаться. Только дядьки с меня наутро посмеялись, думали, я...- Ладусь опять сильно покраснел, захрустел костяшками пальцев. - Да ну их!
   Я думал убить купца, а когда услышал, что он замыслил, то передумал.
   Я подслушал, как он разговаривал со своим кормчим, молодым мужиком, про Терезку, - что она всем достанется... - У Ладуся от вновь переживаемых воспоминаний опять задёргалось лицо, и он, как вначале, запрокинул голову, задышал со всхлипом. - Говорил, что всё равно, какая разница, не на этой, так на другой дороге - не они, так другие: она братьями помыкает, а братья у неё - смешные шуликуны, ни на что не годные братья!!!
   Я понял, что одного купца зарезать мало. А что делать? Пока пособлял разгружать товар и носил мешки в спихлер, столько мозгами повертел. Потом додумался: Юрасику сказал, что дядьки хотят оставить у себя нашу Терезку, и нам её не отдадут. "Помогай мне, Юрась, - я должен спасти Терезу, и ящик батлейку, а лучше, и всё наше добро, всё унести потихоньку и спрятать, а потом мы убежим. Иди, Юрась, на берег, спрячься, куда скажу, и сиди тихо-тихо. Я поведу всех тебя искать, а сам вернусь на кораблик, заберу батлейку и узлы с сестриными одёжками, и подожгу проклятого!" Я отвёл братца, подсадил под крышу какой-то клуни, приказал лезть в дыру и сидеть внутри, не высовываться, пока кто-нибудь из наших за ним не придёт. Оставил ему немного хлеба, и редиски целый пучок, чтоб не так хотелось пить и есть. Ещё словил ему котёнка, поднял туда же: не скучай, Юрась. А сам пошёл на лодзяк, забрал ящик батлейку, сказал, что корчмарь приглашает дать представление, собирайтесь! А про Юрася я не сказал. Вышли мы, покрутились на пристани, нет Юрася!
  Тереза: что такое? Юзеф её успокаивает, и тут я говорю громко, чтобы люди на
   корабликах слышали:
  - Юрась сказал, сбегает посмотреть чёрных ягняток. А нам ждать некогда, он сам вернётся и нас встретит. Тереза меня так ругала, так ругала! А я так оправдывался! Ушли мы. Представление, конечно, никто не ждал, сбор был совсем маленький и Юзеф потом удивлялся: что за люди такие в этом местечке - сами позвали, сами не пришли смотреть? Вернулись мы, а Юрася нет. Спрашиваем лодочников, не приходил ли Юрась? Нет, не приходил. Я обратно нёс ящик, не донёс, припрятал и его, и узлы. А на лодзяк принёс узлы, набитые соломой. Тереза обыскала всё, звала Юрася, кричала. Подняла всё местечко! Люди искали Юрася пол-ночи, потом разошлись. Мы на лодзяк не поднимались, ходили по задворкам, слонялись вдоль берега. Лето, рано рассвело: купцу отплывать пора, он в досаде, а мы по берегу ходим, и я глаз с Терезы не спускаю. Купец подкараулил Терезку, за руку её - хвать, да в охапку: "Всё, говорит, больше ждать не могу, отплываем, и ты с нами! И не вздумай кричать, я всем скажу, что ты сама с нами захотела, и бесстыжа!"
   Тут я подскочил да как закричу:
  - Вы украли нашего братца! Вы украли Юрася! Я сейчас всех людей соберу! Я расскажу, что вы маленького увезли! Вас догонят! Отдавайте братца! И я кричал про Юрася и обвинял купца, будто он детей продаёт, а про Терезу ни слова не сказал, как будто не вижу, что он её держит, и что сестра полотна белее. Его гребцы зашумели, чтоб отпустил девку, да и убрались чтоб они с этого места, а не то мешком прибитый хлопец, то есть я, и правда накричит неприятностей. Юзеф не знал, что и думать, и тоже стал грозиться купцу, как умел. Тогда купец плюнул, толкнул от себя Терезку, и рычал:
  - Собачье отродье! Братцы полоумные! Шиш получите назад свои тряпки. Выкину всё к чертям в реку! - И ругался, и ругался! А я в ответ кричал: "Братца отдайте! Отдайте братца!"
   Люди на вёслах, пока выгребали на стремнину, мне доказывали, что и, правда, не трогали малого и в глаза его не видели. Так, поссорившись, мы расстались с купчиной, он всё равно с Юзефа содрал пенези за проезд. А Юзеф верил мне и жалел ящик и одёжу, - думал, что они на кораблике, - и плакал, расплачиваясь с купцом.
   Потом я снял с крыши Юрасика, сказал, что он - мой самый лучший друг, я никогда не забуду ему эту услугу, и навсегда его должник. Юрась отвечал мне, что и он меня любит, и пойдёт за меня против любого врага.
   И брат так и не признался никому, как было дело. Сказал, как я его научил, что заблудился, заснул, а я его нашёл.
   У Ладуся на душе полегчало. Он кончил рассказывать.
   Войт произнёс задумчиво:
  - Да, сволочь купец!.. Ну, ты хитёр!
  "Умыкнуть молодую девку - пустяк, сказать в
  оправдание можно всякое. Сколько таких сироток потом отирается по солдатским обозам? А подозрение в краже малого дитяти точно аукнулось бы купчине - дознаватели вцепились бы, как псы, на локтях бы повисли!"
   - А на местных ребят тоже из-за Терезки в бой пошёл?
   - Да, и за Зосю.
   - И за Зосю! - передразнил войт. - Ещё одна невеста.
   А сам подумал: "Ну, правильный парень, а кто ж, как не брат, сестёр защитит? Но что-то недоговаривает: хитёр! Вряд ли из-за этого ножик показал. Ой, хитёр, изворотлив. Вот уж растёт прощелыга! Без отцовского пригляда, без ремесла - что сам будет вытворять лет через десять?"
  - Только из-за сестёр ссора? - войт снова сделался грозен.
  - Они называли нас шуликунами. И стражники ваши - тоже!
  - На шуликунов обиделся? Оттого брыкался? А кто такие шуликуны - ты хоть знаешь?
  - Знаю. В Менске ребята из татарской слободы мне говорили, что "шуликн" - это когда... - тут Ладусь, бойкий парень, крутившийся среди всякого люда, в который раз пошёл пятнами, даже нос его вспотел, прошептал войту что-то, отчего у того глаза сделались круглые.
   Войт несколько мгновений думал над услышаным.
   "Это надо, я с мужиками бок-о-бок всю жизнь! И вроде знал, что такое бывает, а и не думал никогда в ту сторону.. . Ну, татары! Ну, народ!" - и войт сначала смущённо, а потом громко, от всей души, рассмеялся, и долго раскатисто хохотал, пока не проступили на глазах слёзы от смеха.
  - Да, на такое и я бы обиделся, и заколол бы на месте всех! Ну, Владислав, ты мне глаза открыл, - продолжал смеяться войт. - Только у нас, в наших землях, шуликун - слово не татарское, и на него не обижаются. По-нашему, шуликуны - это такие мелкие человечки, ничтожества такие, вредные. Они вроде как дети водяного или ещё какой-то нечисти, и живут эти дети самостоятельно, без родителей, по пустым хатам, по заброшенным местам. Оттого и наслышался ты, как вас сравнивали с шуликунами - вы тоже без отца, без матери растёте. Ну, иди, Владислав, к своим, Бог с тобой! И чтоб не озорничал здесь, в Речице. Когда уезжаете? Скоро? С ксендзом Матеушем, на Новоградок? Тогда и отдам твой ножик. Воин!
   "Не отдам этот - стащит другой" - покрутил головой речицкий войт. Но Ладусь так и не явился за кинжалом: не посмел.
  
  ***
   У ворот в замок, с другой стороны рва, стоял растерявшийся Юзеф, переминался, не решаясь подступиться...
   Дети прибежали, сказали: Владислава повели с собой стражники, - будто он грозился местным ребятам. Беда! Что ему, Юзефу, делать? Может, пойти за Терезой, а потом с ней - за Ладусем? А как пойти? Тереза в гостях в старостином дворе: сегодня банный день, будет там учить девушек плести косу вкруговую, да не просто, а чтоб держалась коса вкруг головы, и не растрепалась целую седмицу. Тереза - мастерица. И Зосю, конечно, за собой потянула. А его, Юзефа, там не ждут. Как пойти?
  
   Ворота приоткрылись, из-за них вышел Ладусь - живой и здоровый, только немного взъерошенный и веки словно припухли.... По взрослому глянул на старшего брата, свёл к переносице соболиные брови, тряхнул светловолосой головой. Легко сбежал по мосту, мимо Юзефа, на ходу выхватил у того из рук свой поясок, спросил:
  - Пояс Стась подобрал?
  - Юрасик вернулся за ним...
  - Молодец Юрась, - задумчиво протянул Владислав. - Вы уже сходили к монахам?
   - Без тебя не пошли. Не до еды было.
  - И Терезку с Зосей голодными оставили?
  - Они во дворе старосты пробудут до вечера, там их накормят, не может быть, чтобы не накормили.
  - Тогда ладно.
   Ладусь пожалел, что остался сегодня без обеда: он любил монастырскую горячую похлёбку. Теперь придётся обойтись куском хлеба. Пойти, что ли, поискать, не продаст ли какая-нибудь тётка десяток свежих куриных яиц? Им, четверым братьям, как раз хватило бы перекусить...
   Юзефу вот ничего не надо: идёт рядом, и не думает об обеде. У него, похоже, кишки в животе никогда не играют. А у Ладуся они не то, что играют: они, эти кишки, каждый день устраивают свой вертеп*!
   В Речице с едой, спасибо, неплохо. Ксёндз в первый день узнал, что они, Букавецкие, римского закона, и зазвал на монастырские обеды. Девчонкам к монахам нельзя, так ксёндз велит кашевару наливать щи для них в горшочек. Назад братья идут, неся в узелке горячие щи сестрицам. Терезка с Зосечкой умудряются: и сами наедятся, и ещё Юрасика ближе к вечеру прикормят. Терезка говорит: для младшего это самая полезная еда, не то, что сухой хлеб с луковицей. Им, девчонкам, хорошо - много еды не надо. Они, наверное, как русалки - запахом сыты. Ой, ой, а Ладусь запахом сыт не бывает! И средний братец Станислав тоже часто блестит глазами, провожая взглядом лоток с коржами ...
   А вот Юзефу хоть бы что! Люди в корчме целый вечер пьют-едят, а Юзеф сам себе: то сидит, то похаживает - на скрипочке наигрывает. Корчмарь доволен! Слов нет, как доволен корчмарь Юзефовым пиликаньем. А животу от этого сытнее не становится. И как ему уйти в солдаты, как бросить свою семейку? Войт сейчас открыл ему глаза, а что толку? До сих пор Ладусь жил как жилось, не думая, кто он и к чему пригоден, а как только пан войт бросил ему вслед: "Воин!" - у хлопца как будто вздрогнуло что внутри, как будто закрутились, зацепили друг-друга мельничные колёса, и пошли кружиться в голове мысли. Кружились, кружились и смололись: только в солдаты дорога Владиславу Букавецкому! Монашества он чурается, старший брат ему кажется...
   Тут Ладусь остановил себя, устыдившись собственных ядовитых мыслей.
   "Злой я человек, за что на брата наговариваю? Разные люди нужны на белом свете, чтобы они, друг на друга глядя, учились уму-разуму, - так в одной быличке говорится. А Юзеф ещё своё добавляет: "И не только люди разные: звери и птицы тоже разные. У каждого зверя своя задача: один зверь кусает, а другой ластится, а на третьем землю пашут, а четвёртым, как голубем, например, любуются". Юзеф, мой старший брат, мудрый! Ему бы жить на небесах, среди апостолов и говорить с ними мудрые речи..."
   Ладусь, укоротив шаг, подождал отставшего Юзефа и, сам выше ростом (сильно вытянулся за лето), положил тому руку на плечо, предложил:
  - Давай сегодня, когда сёстры вернутся, споём в корчме нашу любимую бывальщину про храброго князя Андрея и его гридней?
  - И ты петь будешь?
  - А что? Буду!
  - И не передумаешь?
  - Дева Мария! - уверил Ладусь.
  - А если опять заблеешь козлёнком, не будешь сердиться?
  - А чего сердиться? У меня вроде уже голос стал. А если даже и запою не туда, ты, братухна, подхватишь громче, правда? Не дашь мне осрамиться?
   Так вместе братья и подошли к корчме-аустерии.
   Прежде чем нырнуть в полутьму просторных сеней, Ладусь поднял голову, окинул взглядом небо: стайка голубей кружила над посадскими дворами.
  
  
  Примечания:
  *Выросток (стар. бел.) - подросток.
  *Ярило - бог солнца и плодородия в языческом пантеоне славян. Ярилу представляли молодым, светловолосым, красивым всадником на белом коне.
  * "Матхенка" - от нем."medxen", "девочка".
  *Договор с комарами и в наше время используют некоторые полесские люди. Считалось, чтобы комары не досаждали, с ними надо весной договориться, а затем не бить, только сгонять с тела.
  *Вертеп - представление на религиозные сюжеты. Второе значение: суета и шум.
  
  
  ЛЮДИ
  
  В этот субботний день в городе дружно топили бани. Выползал из волоковых окошечек серый дым: бани прогревались, дымом окуривались почерневшие бревенчатые стены. Скоро догорят в истопке берёзовые поленца, оставив после себя жаркие уголья, войдут мужчины, побросают в большую бочку раскалённые каменья, те отдадут свой жар воде, и без того прогретой в горячем воздухе бани. Вода станет кипенем, и придёт время заходить первым банщикам. Первыми войдут мужчины помоложе, поздоровее: начнут брызгать на камни очага душистой, настоянной водой, хлестать себя берёзовым веником, охать и кряхтеть, смывая грязь, выгоняя из тела усталость. Вдоволь исхлестав бока и спину, будут выскакивать в сени, где ждут их деревянные вёдра, полные свежей студёной воды. Схватят вёдра, выскочат, обольются - и обратно, в горячее нутро бани.
   За молодыми мужчинами деды выпарят в баньке ноющие кости, а с ними мальчишки, которых уже отказались брать с собой в баню мамки. Потом баня наполнится женщинами, и девчатами, и малыми ребятишками. Жар к тому времени не так силён, все не спеша разогреются, женщины вымоют длинные косы, побьют тело душистым веничком. Раскрасневшиеся молодки тоже сбегают к холодным вёдрам - им жарко и не пугает холодная вода. К ночи все справятся: чистые, свежие, распаренные, соберутся пить горячий травяной вар или квас - утолять жажду после жаркой бани!
   Во дворе Кондрата тоже по субботам ладилась баня.
   Старших сыновей Кондрат давно уже выселил в светлицу при баньке, чтобы не мешали женщинам хлопотать по дому, подращивать младших детей, и не смущали сестриц-невест. Взрослым парням это было только на руку: живя отдельно, они имели большую свободу, могли задержаться в городе и явиться среди ночи. Старая собака Куля узнавала их, и только негромко рычала, не одобряя поздние шатания, ведь завтра отец опять приставит ребят к работе.
   Сейчас, в банный день, сам Кондрат, его хлопцы и соседские дружки вымылись первыми, и ушли, оставив просторную светлицу. Теперь в ней отдыхали после мытья, расчёсывались, собирались-одевались женщины, а с ними младшие дети.
   А как только справились бабы, вернулись в дом и подали ужин, вся большая семья уселась за столом. И после ужина молодые ребята в чистых сорочках, в чистом исподнем, взяв из рук матери свежее рядно - стелить постель - ушли к себе. Прихватили из дому ведёрко кваса, в светлице затеплили лучину: что-то не хотелось им спать.
   Они уже успели сходить на вечеринку, для которой речицкие парни в складчину снимали на каждый субботний вечер просторную медовую корчму. Там хозяин, - расторопный Моисей, - с радостью принимал шумную весёлую городскую молодёжь. Разносил медовый квас, а парням, забывшим гостинцы, сыпал в ладонь орешки для их подружек. Те из ребят, которые ещё не научились зарабатывать деньги или были очень бедны и не участвовали в складчине, не могли попасть на эти посиделки. А вот девушки заходили свободно. Сюда приходили и сельские - гуляли все.
   Братья повернулись на вечеринке, но не задержались: так получилось, что у каждого на уме было разное, но ни один из них не хотел засиживаться рядом с девушками. Ну и повезло сыновьям Кондрата - в этот вечер городские ребята снова передрались с парнями из села пана Халецкого.
   Василь, большой пересмешник, теперь в полутьме светлицы дурачился и смешил братьев, благо - батька не видел! Василь нацепил на голову штаны-ноговицы, закрутил штанины, спустив их как косы, спрятал два кукиша под просторной рубахой - груди и, задрав нос, стреляя глазами по сторонам, показывал, как гордо ходит Ульянка. Потом надул-выпятил губы, глупо округлил глаза, захлопал стыдливо ресницами, переложил "косы" вперёд - ребята захохотали, узнав соседку - юную Марусечку. А напоследок Василь на своей голове долго сооружал из штанин что-то высокое, и когда башня кое-как получилась, концами штанин обернул подбородок, опустил ресницы, кулаки-кукиши, означавшие груди, поднял чуть ли не к горлу, и прошёлся с прямой спиной, не поднимая глаз, по светлице.
  - Это Анна идёт! - хохоча, угадал старший из братьев, Егор. - Возьми в руки два ведёрка: девчонки на ней висят, Лизаветка и Катеринка!
   Второй сын Кондрата, Иванька, смеялся громче всех, но внезапн ощутил горечь и беспокойство: оказывается, не только он видел, как стройна Анна, как высоки её крепкие груди, как плавно идёт она - словно лебедь белая плывёт...
  
  **
   К Марье, хозяйке Кондрата, прибежала тёзка, соседская Марусечка. Просила отпустить Ульянку с девушками в лес. Осень задержалась тёплая, в сыром бору до сих пор лезли из-под опавшей листвы грибы.
   Марусечка лопотала:
  - Мы недалеко, вернёмся засветло! Люди говорили, что в Старой дубраве на пригорках полно сейчас боровичков. Наберём по корзинке, и прибежим обратно!
   - Смотрите, девоньки, поздно надумались. Пока выберетесь, пока дойдёте, сейчас день короткий, не спознитесь, - отвечала Марья.
   - А ваши парни по грибы с нами не хотят? - спрашивала Марусечка, округлив и глаза, и пухлый ротик.
   Марья у печи незаметно улыбнулась.
   Марусечке зимой исполнится четырнадцать, и ранняя девка влюбилась по уши в её сына. И это бы ещё полбеды, но, похоже, Марусечке нравятся все трое. Никак девица не решила - кто из братьев ей милее?
  Марья и Кондрат уже не раз пересмеивались, обсуждая, о ком вздыхает молодая соседушка?
   - А ты, мать, наблюдай за парнями: не может быть такого, что все ей одинаковы: кто-то больше по сердцу - того и зацепит. А я на Марусе любого женю хоть сейчас.
  - Ну-ну, - отвечала Марья, - ты так говоришь, потому что девка молода, отец замуж её ещё года три не пустит. И ты наших соколов от себя отпускать не хочешь. А Егора пора отделять: совсем взрослый, по девкам, наверное, тоскует, а ты его возле себя день-деньской держишь, и осмотреться по сторонам ему некогда.
   Кондрат молчал: сыновей отделять не хотелось. Он ещё никак не мог смириться с мыслью, что парни заживут своими семьями. Но Марусечка действительно девка подходящая: редкостная девка! Она одна дочка у старого Тараса-кожевника. Сыновья Тараса - взрослые мужики, и у них дети почти в таком же возрасте, как Марусечка. Эта девонька - позднее дитя, последнее, и потому самое любимое. К тому же Марусечка удалась в отца, все крошки подобрала. Девка круглолицая, с зелёными глазами, с пухлыми яркими губами, а уж как ростом высока - может, не выше Кондратовых хлопцев, но и не ниже. Она всегда была наголову выше всех сверстников, потому и стали звать эту крупную, большую девчонку, поворачивавшуюся среди ребячьей мелочи, для смеха мелким именем - Марусечка. Красивая, здоровая будет баба. Не удивительно, что старик души не чает в своей доченьке, наряжает, потакает ей во всём. Тарас ещё бы долго думал да прикидывал, отдавать ли свою королевну в семью Кондрата-сницера, но если Марусечка выберет Егора ли, Ивана, или Василя - то никуда отец не денется: Марусечка настоит на своём.
  
  ***
  - Иванечка! - шептали Марусины губы.
   И всякий раз она бежала к воротам, чтобы как будто невзначай оказаться перед глазами своего милого...
  
  ***
   Окольной дорогой, той, что плавно огибает предместье, отделяя людские огороды от луга, кто-то мчится, торопится, врезаясь в осенние сумерки, нахлёстывая быстроногого жеребца.
   Вдоль серых плетней и строгих хат под насупленными соломенными крышами стучат по земле резвые копыта вороного коня. Мальчишки, заигравшиеся допоздна в лапту, замерли, смотрят всаднику вслед: что за человек спешит объехать стороной город?
  
   Прочь, подальше от города, в сторону Белого ручья, оскользаясь на грязной колее, летел не оседланный конь. На нём, крепко вцепившись в гриву, сидел ловкий всадник, небольшой ростом, подвижный и гибкий. Всадник поворачивал назад смуглое лицо, и, крепко сжав твёрдые губы, погонял мчавшегося во всю прыть коня.
   Скоро ночь накроет всадника спасительной темнотой, а над Белым ручьём всегда стелется густой туман. Только бы успеть, въехать в белое марево, спутать след, и снова вылететь на большую дорогу, и скакать, скакать в дальние дали!
   Вот и гостинец.
   Но наперерез выскочили злые кони панских служек. За ними по городской улице быстро перебирают-барабанят по деревянному настилу, прогрузшему в землю, копыта ещё четырёх лошадей, - видно, несколько мещан, из тех, кто помоложе и яростнее, присоединились к погоне.
   Прыткий всадник ударил вороного в бока.
   Повернув лицо в сторону ворот, не крикнул - взвизгнул по-татарски, словно невидимой плетью ударил. Конь под ним сделал отчаянный рывок, лошади панских конюхов, испугавшись резкого окрика, заржали, прижав уши, присели. А вороной пролетел вихрем мимо них!
   Только не судьба уйти от погони лихому всаднику.
   Навстречу в серых сумерках по мосту через ручей шла заблудившаяся корова, а с ней рядом, ругая на чём свет, непослушную глупую говяду, тащился усталый и голодный пастушок.
  - Подвинься, рогуля, не видишь - человек на коне летит сюда! - сказал пастушок, перетянув корову лозиной, и, испугавшись чересчур стремительного всадника, прытко соскочил с моста. Но корова решила остаться, и даже развернулась поперёк, справедливо считая, что никак не помешает полёту человека и лошади.
   Только зря так думала корова. Вороной конь выскочил на неё из тумана,
  испуганно заржал, поднялся на дыбы, страшно махая копытами перед рогатой мордой, а ловкий всадник, не удержавшись без седла и стремян, - вот правду сказал пастушок! - полетел под мост.
   Тут же из сумерек показались несколько верховых. Увидали, что беглец лежит на земле, страшно распластавшись, раскинув руки; подхватили его, перемазанного в грязи, перевалили через спину коня и, связав верёвкой, и повезли обратно в город.
  
   ...На закат от города, на холме за Ракитным оврагом, горели огни цыганских костров. В небе сквозь рыхлое рядно облаков проявлялись первые звёзды. Одинокий голос тянул грустную песню о верном друге - вольном ветре, и глубоким низким звуком подвывала певцу гуда*.
   Старая цыганка, вдруг вздрогнув, как от ночного холода, поднялась от костра и пошла к рома Матвею: сказать ему что-то очень важное...
  
  ***
   ...Анна Берёзкова убиралась после ужина в полутьме опустевшей светлицы.
   Остановилась, замерла, положа руку на грудь. В сердце опять непокой!
   Анна растревожилась, беспомощно оглянулась, напрасно выискивая кого-то в зыбком свете лучины. "Где он? Что с ним? Что так плохо? Страшно, страшно мне снова!" - про себя повторяла Анна. Ульянка, заметив её испуг, подскочила, раскинула перед ней руки и зашептала слова, какие только могла придумать, чтобы успокоить. Знала, что Анну нельзя трогать - она пугается прикосновений. Ульянка перекрестила её несколько раз, заставила выпить водицы, а подошедшая Марья, видя такое дело, полезла по полкам - разыскивать отложенный было узелок с валерьяновым корнем.
   Анна плакала, закусив край вышитого пояска: только бы не разжать губы, только не заголосить! Мысленно звала, просила его не оставлять её одну, и тревожные предчувствия рвали ей сердце.
  
   Бод услышал Анну.
   Он почувствовал страх и мольбу, к нему обращённую, и, не зная, не представляя, что могло случиться с любимой в родном доме, стал суматошно собираться. Выскочив, как из огня, за порог, в непроглядную ночь, тут же вернулся в дом, нащупал в темноте флягу с водой из волшебного ручья, сунул за пазуху и, на ходу запахивая зипун, рванул веснички, побежал, выбирая короткий путь.
   Подбежал к ограде в месте, знакомом каждому горожанину: в конце тупика между огородами и пустующими плацами, в высоком частоколе, окружавшем плотным кольцом речицкий посад, оставлен был перелаз, забитый шершавыми дылями на высоту чуть больше сажени. Молодые ребята часто сокращали путь, взбираясь на ограду в этом месте. Бод слышал мужские голоса, и топот с той стороны, и собачий лай: за городской стеной что-то происходило!
   Снова ощутил, что Анна содрогнулась от страха. Бод, не медля, только бы увидеть её, оградить, успокоить - рванул вверх по замёту.
   Кто-то сильными руками схватил его снизу за лодыжки, потянул, и снял назад.
   Под стеной стоял огромный цыган-кузнец. Это он своими ручищами стянул Бода вниз, и теперь, ворочая во тьме глазами, прошептал:
  - Горе, человече! Горе! Ой, горе, дружок! Послушай старую Галлу - она расскажет.
   Бод обернулся: рядом, словно из-под земли, возникла худая старуха. Как у кузнеца, на её костлявом лице блестели огромные чёрные глаза.
  - Убивают моего внука, сына нашего Матвея, дитя короля нашего убивают! Помоги, человече! - старуха упала на колени, вцепилась в рукав Бода, заглядывая в лицо снизу вверх.
  - Как могу я? - вырвалось у Бода. (Нельзя так просто вмешиваться в судьбу - не дано ему такое право!) Цыганка словно прочитала его мысли:
  - Нет права отнимать жизнь, а сохранить жизнь каждый вправе!
  "О, если бы всё было так просто, мать! - подумал Бод, - я бы пожертвовал собой для того, чтобы каждый в этом городе жил долго и умирал в счастливой старости!"
   А цыганка, по-прежнему глядя ему в глаза, причитала:
  - Только ты можешь помочь молодому рома! Только ты можешь! Они убьют Сашко! Я всё вижу, ты - другой! Ты пришёл сюда из дальней дали - спасти, так спаси - заклинаю! Я ведаю твою судьбу, всё вижу, расскажу, отведу твою беду, только спаси Сашко!
   Теперь Бод знал, что должен прийти на помощь человеку за стеной, и знал, что мгновения отпущены на это.
  - Скажи мне одно, мать - что с ней?
  - Она в безопасности, а тревожится сильно - за тебя. Ведь ты, считай, на смерть идёшь, спасая Сашко; ты, считай, умрёшь за него, дорогой. Суждено так!
   Бод слышал лишь первые слова старой Галлы.
   Чародей оказался на стене: это снизу подсадил кузнец.
  Как только он оседлал замёт, человек с той стороны, невысокий и гибкий, со стоном умирающего зверя, в последнем, отчаянном напряжении сил, вскочил на ограду лицом к лицу с бортником, и не слез - свалился на руки кузнецу.
   А через мгновение чародея опять стянули вниз, на этот раз - в посад.
   Бод понял, что его ждёт. Он остановил время внутри себя, чтобы страдания тела не сломили его дух. Любая нечаянная тёмная мысль, усиленная болью, навредит этим... Непоправимо исказит его Путь...
  
  ***
   ...Кода кто-то принёс огонь к разъярённым молодчикам, убивавшим цыганского парня, и, склонившись, посветил в лицо несчастного, все отпрянули: перед ними, распростёртый на земле, с тёмным пятном на груди, лежал бортник Бод.
   Все замерли, остановились, пораженные и раздавленные. Жестокость, с которой они расправлялись с молодым конокрадом, оправдывая себя тем, что ни закон, ни власть не спросят с них за убийство цыгана*, эта жестокость теперь повисла немым вопросом. Мужчины не понимали, когда произошла страшная ошибка? Когда в темноте они свалили и стали топтать своего же? Некоторые содрогнулись, представив, что в общем содоме сами могли оказаться на месте бортника.
   Головщина*?
   - Лукавый попутал! - шептали они, зная, что теперь придётся крепко расплачиваться за навязки*, если выживет этот человек, и, если не выживет, - за убийство невинного речицкого мещанина.
  - Козьма повалил и бить начал, а с ним - панские служки! - крикнул кто-то. - Держите их, хлопцы!
   Козьму схватили.
   Люди пана Халецкого, - они-то и преследовали конокрада из-за речки Ведрыц, - вскочив на коней, отбились плетьми. Их не стали удерживать. Магистрат призовёт к ответу - явятся, станут перед лавниками, не отвертятся. Конь-то панский, красавец вороной, здесь остался - стражники в детинец повели. Убрались слуги местские, не желая вмешиваться в дикую расправу. И было ещё кое-что в людских мыслях: не оттого ли отпустили конюхов, что
  понимали - если свои не отличили местного человека от злодея, то с чужих и
  спрашивать нечего?
   Как так получилось?
  Бортник и крупнее и крепче костлявого цыганского парня, и совсем не похож - как так получилось?
   Только Козьма молчал, знал, что вина на нём, но помалкивал. Лишь зло кусал губы, да ногти впивались в ладони, да ярость, не перекипевшая, бурлила внутри.
   Когда цыганёнок, сучий сын, недвижимый, словно мёртвый, вдруг встрепенулся, выскользнул ужом, оставил верёвку валяться под брюхом коня и побежал, хрипя и булькая горлом, Кондрата как кипятком обдало! Вспомнилась недавняя обида: чокнутая бабёнка - Анна!
   Ладно, это простить можно: сам виноват - надо было к Кондрату-сницеру подъехать, да не с пустыми руками, да посвататься честь честью, а не виться за юбкой. Кондрат не дурак, сам бы её за руку вывел, перед Козьмой поставил. Ещё бы и уговаривал забрать Анну с двумя хвостами-девчонками. А так - ладно, баба дура, что с неё взять?
   А может, и вправду он сгрубил? Может, перестарался, ведь здорово выпил тогда для храбрости?
   Ладно!
   Так красива же эта Анна! Голову вскружила её красота! Сколько заглядывал на неё Козьма - боялся, кто-нибудь перехватит. Год ждал, терпел, пока она по мужу отплачет.
   Ладно!
   А она что? На ярмарке стоило бортнику подойти, лицо не отвернула, закрываться не стала, беседу вела, как сестра с братом, смотрела глаза в глаза, прямо, смело. Где прежняя робость, где скромность? Пчелокур на неё пялился при всём честном народе, как гляделками не съел, а ей - ничего? Ну, вот и попался под злую руку.
   Да, Козьма сразу увидел, что цыган увернулся, а вместо него непонятно, как и откуда, люди тянут со стены бортника.... Ну и, под шумок, ударил первым, от души отвесил: пусть отвечает за его обиду! Хорошо ударил козла. И конюхов к тому подзадоривал, а потом пошла потеха: мужчины уж не смотрели, кого бьют.
   Эх!
   Козьму ввели в крепость, оставили там до утра.
   Стражники велели отнести тело пострадавшего местича* к монахам. Пусть осмотрят человека, может, как облегчат страдальцу его участь: тело не остывало, не коченело, значит, ещё не умер...
  
  ***
   Утром старшие ребята Кондрата первыми узнали, что Бода поломали в драке. Рассказали отцу.
   Кондрат приказал молчать, не говорить женщинам. Но подумал, пошептался с женой, та быстро распорядилась: отправила Ульянку к Мокошихе, приказав бежать изо всех сил, рассказать, как Анна к ночи рыдала, прислонившись лбом к стене, и тело её вздрагивало, будто невидимые руки били её. Старуха знахарка велела передать Марье: держать племянницу в забытьи столько, сколько будут ходить по городу тяжкие слухи. Обещала приготовить крепкий отвар и принести его, как будет готов. Марья, не дожидаясь совета знахарки, сама уж напарила сонного зелья, заставила выпить Анну, не спавшую всю ночь.
  "Вот и синица, вот оно какое счастье твоё, бедняжка! Только расцвела ты,
   только потянулась к человеку, и - нет его. Выживет ли бортник?"
  Монахи, раздевавшие мещанина, ужасались,
  как страшно было избито тело. Монастырский лекарь Франциск, до самозабвения любивший порученное ему дело опеки над больными и ранеными, сострадая, осторожно ощупывал тело молодого мужчины, искал переломы. Кости вроде были целы, но поручиться за это невозможно.
   Человек не приходил в сознание до утра.
   Утром пришли лавники из магистрата, но что им сказать - брат Франциск не знал. Бортник находился между жизнью и смертью: не дышал, сердце не стучало, не билась в жилах кровь, но и не был он мёртв.
   Почтенный Кондрат, один из лавников, отвёл седого ксендза-настоятеля в сторону, просил сообщить прямо к нему в дом, если что. Спрашивал, не надо ли чего монахам? Настоятель Матеуш, зная, что у Кондрата три взрослых сына, - не выгораживает ли кого отец? - негодуя, отказался от помощи, но послать весточку обещал.
   Под вечер цыганский король* обратился к подстаросте* с просьбой отдать избитого человека им в табор. Говорил, что его мать может помочь несчастному.
   Подстароста позвал ксендза Матеуша. Тот, посоветовавшись с лекарем, отказался наотрез - везти больного в тряской телеге к цыганским кострам? Нет!
   Но рома Матвей не уходил, настаивал, даже злился, а под конец, чувствуя, что просто так уговорить ратушских мужей не удастся, признался:
  - Мать сказала, без неё не оживёт человек ваш! Будет лежать, пока не иссохнет, и не превратится в мощи! Не пустите старуху - не будет вам прощенья: душа его в плену, между небом и землёй подвешена. Отдайте нам человека, Христа ради!
   Тогда опять совещались мужи ратушские и настоятель; позвали лекаря Франциска, и сошлись на том, что бортника осторожно перенесут в крепость, а Матвей приведёт мать туда. В монастырский двор
  цыганке нельзя.
   Прошли ещё сутки, прежде чем Бод очнулся. Над ним сидела старая Галла - смуглая, костлявая, носатая. Только глаза её цыганские - огромные, тёмные, - блестели в скудном свете осеннего дня под пёстрым платком, закрученным на голове. Цыганка вот уж много часов подряд сидела рядом, бормоча что-то, руками водила по его лбу, рисуя крест.
  - Ай-вэй! - с явным облегчением сказала Галла, увидев, что Бод открыл глаза.
  - Ай, не знала, увижу ли я тебя на этом свете, дорогой? Долго лежал, князь! Долго сидела старая Галла, как теперь оторву свои кости от лавы?
  - Спасибо тебе, мать! - с трудом пошевелил губами Бод, чувствуя, что слёзы навёртываются ему на глаза:
  - Не знал, что уйду так далеко.... Услышал твои молитвы, и пошёл на голос. Долго шёл, пока не ударил в лицо яркий свет. Спасибо тебе, что сумела вывести...
   Он был очень слаб.
   - Будь здоров, сокол! Будь здоров, князь! Ай, живи долго, будь богат, будь счастлив! - привычной скороговоркой, как будто собираясь охмурить деревенского парня-простофилю, лила цыганка. Но видно, что и она несказанно рада его благополучному выходу из забытья.
  Бод был благодарен ей за терпеливое бдение, за то, что окружив
  молитвами, как коконом, не дала душе разлучиться с телом. И за то, что сейчас, когда он в приграничье, ещё не совсем вернулся к жизни, не слышит ни одного Случайного Слова, - только хорошие пожелания сыплет щедрый на лесть язык старухи.
  "Странный народ! - подумал Бод, - держатся за свою свободу, терпят
  беззаконие со стороны чужекровных, но свободу не меняют ни на какие обещания*, и, главное, на людей зла не держат. В чём секрет? Просты, как дети?"
   С каждой минутой к нему по капле прибывали силы. Он возвращался окончательно. Теперь дала о себе знать боль в избитом теле. Крепкое сложение и выносливость спасли его: сильно болело в груди, остальное - синяки, кровоподтёки.
   Пройдёт. Он постарается стать на ноги быстрее.
   Как там Анна?
   Прислушался. Не ощутил ничего. Вообще ничего.
   Что произошло, пока он был НЕ ЗДЕСЬ? Сколько отсутствовал?
   Тело ныло. Из ран заново начала сочиться кровь: время опять пошло.
   - Что с ней?
   - С чем уснул, с тем проснулся, красавец? Жива! Что с ней сделается?
   - Галла, знаешь, о чём спросить хочу?
   - Конечно, знаю, золотой! Конечно, всё знает старая Галла. Точно и ты хочешь это знать?
   - Думаю... - он молчал долго, мучился болью.
   - Мать, скажи. Я могу и сам, но что-то держит. Как будто нельзя мне заглядывать вперёд.
   - А мне можно?
   - Я хочу знать. Скажи.
   - Ой ли?!
   - Говори... - прошептал Бод.
   - Она лишит тебя силы, она покинет тебя одного! Ох, тяжело тебе будет. Так никто не любил на земле, как ты её любишь, князь мой золотой!
   О-о-о! Зачем спрашивал?
  Что, знаешь теперь? Великое знание - великое зло, чародей!
  И тут же мысли понеслись, утешая: "Не всегда правду говорят гадалки. Не верь, истина многолика!"
   - Правду говоришь, Галла?
   Цыганка перекрестилась.
   - Старуха, я нездоров, что, не обрадуешь меня ничем?
   Жизнь моя, что, кончена? Я не смогу без неё!!! - Чародей испугался сам себя - в волнении так глянул на цыганку! Осторожнее! Но с Галлой ничего не сделалось, она заюлила словами:
   - Ну, милый князь золотой, соколик, есть у меня и хорошее для тебя, как не обрадовать - обрадую, спаситель ты наш. За моего внука, за Сашко, всё тебе открою. Только ...
  - Что? - Бод почувствовал неуверенность старой цыганки, что-то сильно мучило старуху, иначе не начала бы она, как на базаре со случайным зевакой, кружить, набивать себе цену!
   У цыганки даже губы задрожали. Она покачала головой, потом зыркнула из-под бровей на незадачливого чародея, решилась:
  - Король Матвей велел тебе деньги вернуть за покупку ножа того, помнишь?
  - Так... (Нет, не жадничает, что-то ещё...)
  - Вот твои деньги - много ты отвалил за ножичек!
  - Он того стоил.
  - Люди, все рома, говорят - никогда тебя не забудут! Помог ты нам, человек! Ай-ай, как помог ты нам! Спас Сашко от лютой смерти!
  - И ты мне так же помогла, Галла, и я тебя не забуду! Но попроси людей своих не называть моё имя - ни к чему мне такая слава, ладно? Чего же ты хочешь?
  - Князь мой, ножичек отдай! Прошу! Продавали его без моего ведома. Нужен он
  мне очень - его заговорили, мне дарили: на счастье, на долгую память. Не могу с ним расстаться! Я никому, ни сыну, ни мужу не говорила, от кого ножичек, и что так дорог он мне, не знают. И я, случалось, вырезала им с тела человека и змеиные укусы, и.... Без него не могу, веришь?! - цыганку трясло, она сделалась страшной.
   - Кинжал отдам, Галла. Твоя память будет висеть на нём, а мне ЧИСТОЕ лезвие нужно. Жаль, конечно, что не нашёл я до сих пор такого острого клинка. Может, добудут твои люди такой кинжал ещё раз - привезите. В цене не обижу. Я в Киеве, в Чернигове часто бываю, искал. Но с твоей сталью ничто не сравнится.
  - Да, - закивала головой цыганка. - И за это он тоже мне дорог. Спасибо.
  - Спасибо мало, - улыбнулся Бод. - Деньги за ножик мне не сейчас, потом вернёте. Ты узнаешь, когда я дома буду, или дождёшься - я в табор пожалую?
  - А сейчас ты что, не домой? Ты силён, заживут скоро раны как на собаке. Я и слова нужные над ними читала.
  - Ты хоть знаешь их, нужные слова? - улыбнулся одними глазами Бод. (Нет, весело иногда угадывать людские помыслы!) - Если ты будущее моё разглядела, почему не поняла, что не пойду я сейчас домой, и выздоравливать не спешу.
  - Правильно, - захихикала цыганка и забренчали на костлявой груди монеты, нанизанные в несколько рядов, - пусть сама беленькими ручками тебя на ноги поставит. Ты же к ней летел, когда на тумаки нарвался. Но не думай - и я непроста. Тогда под замётом я что надо, шептала: чтобы не начали тебя резать или гвозди в пяты забивать. Рома знают, подтвердят. И кое-что и я могу: только отходными молитвами отца Никифора ты бы с того света не вернулся.
  - Знаешь, Галла, - встрепенулся Бод, довольный, что мысль вовремя пришла в слабую ещё голову. - Вы на зиму здесь останетесь или съедете? Где вам зимовать разрешили? Я бы чуть позже наведался к тебе. Дело есть, и заплачу, старая, если поможешь.
  - Зимовать сказали* в селе за Ведрыц-рекой, близко. Мы, пока тепло держится, до последнего сниматься не будем - ехать всего три версты.
  Цыганка что-то думала, прикидывала, пристально вглядываясь в лицо Бода. И на его немой вопрос ответила:
   - Я подарок тебе сделать хочу - понравился ты мне.
  И, как хотел, обрадую тебя, хворый. Слов хороших могла бы наговорить, чтоб ты утешился, но это всё не то. Что слова! На, держи: оно тебе до пары, а значит, так суждено.
  
  На ладони старой Галлы дробной густо-красной каплей блестнул лал на перстне - таком, как у Анны.
  
  - Ух! - даже привскочил на лавке Бод, но сильная боль резанула в груди, избитое, измятое тело возмутилось, отозвавшись болью в каждой мышце, в каждой косточке. Он со стоном опустился обратно на постель, натянул съехавшую с лавы солдатскую дерюгу.
  - Где взяла, мать?
  - Обрадовался?
  - Очень! Только не знаю, чему.
  - Знаешь, знаешь, ума тебе не занимать. Это кольцо не продажное, не купленное: случайно нашлось. Ты, вижу, ведаешь, где второе такое же. Теперь узнай, куплено ли то кольцо, или подарено, или само нашлось, и решай - вместе им
  быть или нет? Если судьбы у колец не похожи - не надо держать их рядом,
  обойдётесь и без них. Ты справишься.
   Ты, милый, какой-то не такой, особенный... Сильный, что ли? (Старуха, как травяной стебель в пальцах, покатала свою мысль). "Особенный! Этот бортник особенный - точно. И сила его не просто мужская, нет, не то... Интересно, что за человек?" Договорила:
  - А вот если пришло и к ней кольцо без денег, так, рукой подано, тогда, милый князь, радуйся.
  
   И цыганка подалась к двери - в светлицу кто-то направлялся.
   У порога через плечо кинула:
  - А что я тебе про будущее сказала: всё равно не отменить, так назначено!
   Мрачно блеснула глазами и показала сухим тёмным пальцем вверх.
  
   Бод остался лежать, больной, неподвижный, в то время как душа его сейчас была на перепутье: он не знал, что всё это значит, и к чему ведёт его судьба?
  
  ***
   Кондрат разглядывал Бода, лежавшего в смятении чувств, измятого, с разбитым лицом.
  - Давай ко мне, милый человек, до полного выздоровления. Мои женщины душевные, выходят лучше всех. В моём доме тебе хорошо будет.
   Бод смотрел на него, молчал. Кондрат присел на лавку рядом, туда, где только что сидела Галла, промолвил тепло и сердечно:
  - Не только о тебе беспокоюсь - Анна тревожится! Не знаем, что с ней делать? Иди к ней.
   Вот когда Бод чуть улыбнулся и протянул Кондрату руку для рукопожатия. И Кондрат с облегчением почувствовал, что рука бортника крепка, а глаза смотрят весело.
  
   ***
   "...Не дай Бог ляху быть над нами, - вырежет Литву и Русь поготову, друже Никанор. Знать польская давно резать почали литвина". Роман Сангушка*, староста речицкий, бросил водить пером по бумаге, задумался. Это письмо* кастеляну Никонору Пелейку из Трок повезёт проверенный человек. Но всё равно, стоит ли всё доверять бумаге?
   Уния Люблинская, стоившая много крови литовским князьям, всё ж не позволила московскому безумному царю взять власть над этими землями. Когда бросились к королю польскому да к сейму, ища поддержки, пан Халецкий* вернулся из Королевства постаревший на десять лет: на коленях, считай, выговаривали условия соглашения у спесивых ляхов! Прервали переговоры, униженные, возмущённые неправыми условиями. Уезжали по мартовскому бездорожью, не в силах снести такого позора. Но вернулись, - и в Люблине подписали унию. В беде держава! Спасать надо было Великое Княжество. Московский царь Иоанн Грозный, повоевав полоцкий край, в это время строил свои крепости десятками: от Смоленска и замка Ршанского и до богатого купеческого Полоцка. Думал угнездиться навечно на исконных литовских землях.
   Пусть ценой великих обид, но отстояли князья великое государство. Как ни пыжатся ляхи, как ни пытаются сунуть везде свой нос, всё равно, как и при дедах и прадедах, литовские князья - хозяева своим вотчинам, и православная вера держится крепко.
   Староста посмотрел в сторону окна: за мутноватыми стёклышками видна свежая крыша новой монастырской избы. Невелик доминиканский кляштор, монахов в нём всего десяток: считай, большая семья, но ведь влезли и сюда
   люди римской веры!.. А, впрочем, во всех городах видел староста разноплеменные слободы. И храмы стоят рядом - и церковь, и костёл, и синагога, а то ещё и татарская мечеть...
   Здешний народ спокоен, терпелив. С монахами не задираются, в огородах работают рядом, землю отвели неплохую для монастырских пахот: пожалуйста, кормитесь, слуги божьи! Ну, и правильно: смирный народ, легче с ним управляться. Пусть будут смирны, да работящи, да подати вносят как следует: казне звонкая монета нужна.
   Каждому своё.
   От монахов городу польза: берутся лечить людей, не глядя на веру. Нескольких стариков прикармливают; детей этих, семью батлейщика, тоже. Перед Рождеством речицкой малышне показывали вертеп. И взрослый народ охотно подходил, смотрели прямо как в корчме эту новую скрыню-батлейку. У ксендза книг без счёта, молодец, старик. Говорил, несколько десятков с собой привёз и у купцов новые берёт. Бог мой! Вот стараются литовские типографии!
   Что не собираются мужи на раду? Или не время ещё?
   Надо выслушать мясников-колбасников - что-то сказать хотели, переписать свой устав, вроде, надумали.
   Каждому своё.
  - Каждому своё, - повторил вслух староста, собираясь запечатывать письмо. Позвал писаря, тот расплавил воск, обернул свиток вощёной нитью, капнул густым, крашеным красной охрой, воском. Староста приложил свою печать.
  "Каждому своё, а нам за всех думать и отвечать надо. Сегодня же и мытники скажут о доходах перед мужами гминными, и изложат, сколько всего налогов собрали со столового имения* в государственную казну".
   Тут Роман Фёдорович, морщась, припомнил, как пару лет назад один из гминных* внимательно слушал цифры, и в уме счёл их, да так ловко, что среди тысяч и тысяч нашёл разницу в сотню грошей. Что такое сотня для города! Да за изгнание бобровых семейств в волости собирают с виновных мужиков в два раза больше. А хитрые полешуки всё равно, если только получат землю по соседству с бобровой запрудой, потихоньку от хозяина охотятся на зверей. Ещё бы: бобровщина дело выгодное! Бобры уходят из беспокойного места. А селянину всё равно хорошо - расчищает плотину и делает рыбный ставок или сенокос на месте гнилого болота.
   Так вот, ловкого счетовода звали Кондрат Седько. Войт прибрал его под свою руку: сидит теперь среди лавников - и честь и почёт ему, и от денежных дел в стороне. А сколько потом было разговоров вокруг этих ста грошей! До сих пор гминные бегут на раду быстее и охотнее прочих - проверять.
   Ну, проверяйте, сколько влезет, на то вас люд и выбрал, да только и староста копейке счёт ведёт. И на свои кровные не собирается кормить-поить всех гостей, - людей державных, - хватит и того, что за спокойствие и процветание жителей выслушивает всякое. Сколько беспокойства, когда в городе появляется приезжий человек, особенно мастер?
   Зачем на ратуши знать, правду ли говорит человек о своём прошлом? От каждого работящего мужчины казна богатеет, местным невестам свежий жених - чем плохо? Пусть растёт вольный город Речица! Не только своими мещанами, но и пришлыми и беглыми людьми поднимались сожжённые Новоргадок, и Пинск, и Менск. Умелые руки в городе на вес золота. А сойм* заставляет держать отчёт за каждого перебежчика. Дудки! Ратушских не укусите*. Не обижали бы человека, не сбежал бы, не искал бы счастья на чужой стороне.
   Вот к примеру, бортник Бод. Появился здесь восемь лет назад - удрал из подмастерьев, надоело терпеть побои. Пробежал парень пол земли, пока не нашёл себе защиты у здешнего магистрата. А какой человек оказался! Речицкие мещане хвалят в один голос - трудолюбивый, серьёзный, оборотистый. Сбывает свой товар лучше всех, везёт смело: везде у него свои люди. Знают - хорош товар, щедро платят. Другие бортники плачут, жалуются на непогоду, на недоборы, на разорение пчелиных бортей. А этому ни погода, ни люди, ни медведи вреда не делают; всё у него ладится, по совести мужик с городом рассчитывается за то, что когда-то прикрыли, у себя пригрели.
   Только не женат до сих пор. Сначала подняться, видно, человек хотел. А теперь - что случилось, дожили! Сегодня его дело лавники разбирать будут. Козьма и с ним конюхи избили бортника до полусмерти. Стыд - цыгана с человеком перепутали, видите ли! Козьму к столбу! Остальных - подумать.... Но лавники не спустят: пан Халецкий - по закону заплатишь городу за навязки от своих людей, и по-полной!"
  
  
  Примечания:
  *Гуда - духовой инструмент из глины, разновидность окарины.
  * "...Ни власть, ни закон не спросят с них за убийство цыгана2 - в Великом княжестве Литовском убийство цыгана не было уголовно наказуемо.
  *Головщина - убийство
  *Навязки - избиение, побои
  *Ведрыц - современный Ведрич, приток Днепра. "Вёдрый" - свежий, холодный
  *Местич - уже в XVI веке это слово устарело, и слово "мещанин" использовалось чаще
  *Цыганский король - представитель цыганской общины перед властями
  *Подстароста - исполняющий обязанности старосты. Старостами городов, в т.ч. и государственных, были именитые князья. Назначенный князем подстароста был главой городского самоуправления
  * "...но свободу не меняют ни на какие обещания" - в Великом княжестве с XVI века на государственном уровне предпринимались попытки сделать цыган оседлым народом.
  *Князь, на землях которого кочевали цыгане, назначал им село, в котором табор останавливался на зиму, занимая пустующие строения. Ранней весной цыгане съезжали из этого села, чтобы продолжить свои странствия.
  *Роман Фёдорович Сангушка - князь, речицкий староста с 1567 года.
  * "Письмо кастеляну Никонору Пелейку из Трок" - автор взял на себя смелость процитировать строки письма, написанного оршанским старостой, как документ, красноречиво отражающий настроения литовской знати после заключения Люблинской унии. (Письма и бумаги речицкого старосты второй половины XVI века не сохранились).
  *Халецкий Андрей Иосифович - князь, в это время в должности речицкого земского писаря. В 1569 году был послом на сейм, подписывал Люблинскую унию.
  *Столовое имение - официальное название города Речицы и обширных земель речицкого уезда. Доход с этих территорий поступал непосредственного ко двору Великого князя.
  *Гминные - выборные горожане, осуществляющие контроль финансовой деятельности городских властей.
  * Сойм - дворянское собрание, совет
  * "...ратушских не укусите!" - города были заинтересованы в притоке свежей рабочей силы. Магистратские власти решительно защищали хорошего работника, сбежавшего в вольный город.
  
  
  МИЛАЯ
  
  Бода положили в маленькой летней светлице наверху, под крышей в доме Кондрата.
   Анна, не пришедшая в себя от сонного зелья бабки Мокошихи, не знала - почувствовала его присутствие, поднялась с постели и безошибочно ведомая каким-то тайным чувством, пошла к нему. Напрасно Марья убеждала её не спешить, человек этот останется у них надолго. Анна стала на колени пред дорогим, улыбнулась одними губами - её полузакрытые глаза заволакивал сон. Вот теперь, рядом с ним, она успокоилась. Дотронулась до его волос кончиками пальцев, разгладила перинку, опустила свою голову рядом на его ладонь, и, как стояла, на коленях, обмякла - уснула. Следом за ней наверх поднялся Кондрат. Покачал головой, переглянулся с Бодом понимающе. Тот подвинулся на сеннике. Кондрат легко приподнял племянницу, положил её рядом с бортником и, сказав, что Марья сейчас принесёт ещё одну перинку, приказал, как в насмешку, гостю не шалить.
   Марья едва скрыла улыбку, увидев Бода, лежащего рядом с мирно спящей Анной: так озабочен он был! Заботливо укутала племянницу, подоткнув пуховое одеяльце со всех сторон, и тоже, как сговорившись с Кондратом, приказала Боду, у которого из-под синяков проступили пятна краски на щеках, не шалить, а постараться уснуть, чтобы набраться сил.
   Бод никогда не мог забыть эти часы, проведённые рядом с Анной в светлице.
   Он уже не замечал своих болей: он думал только о том, как справиться с огнём, разливавшимся по жилам. Все мудрые слова и заклинания, такие могущественные в стенах храмов, где не было женщин, сейчас оказались никчемными пустыми причитаниями. Он пробовал задерживать дыхание до тех пор, пока испуганное сердце не начинало вопить, призывая к милости. Он попытался заняться своими ранами - что было очень кстати, - шептанием и заговорами помочь телу справиться с недугом. Но какие там раны! Мысли крутились вокруг женского тёплого тела, лежавшего в вершке от чародея.
   "Если это и есть пророчество цыганки о том, что Анна лишит меня сил и оставит одного, то оно прямо сейчас и сбывается - так точно и аккуратно, как я плачу налоги" - думал Бод, и утешал себя тем, что ведь так и звучало его сокровенное желание: быть рядом с этой женщиной.
   Как говорил один мудрец? "Думайте, чего желаете, ибо вы можете получить это". "Ну, хорошо, - широко улыбался в тишине светлицы Бод, - теперь я точно знаю, чего пожелать мне дальше!" И смотрел, повернув голову, на спящую Анну, закутанную до самой шеи - в светлице было холодно. Вскоре и он заснул, поддавшись её мерному тихому дыханию: он был ещё очень слаб. Любое сильное чародейство, как любая серьёзная и тяжёлая работа, изнуряли. И это было справедливо, иначе мир погряз бы в колдовстве и магии. Бод двое суток умудрился удерживаться на тонкой, как волос, границе между жизнью и смертью. А теперь он спал.
  ...Анна пробудилась легко, и сразу открыла глаза: где он? А он лежал
  рядом - живой, крепко спящий. Анна боялась вылезать из под тёплой перинки. Только повернулась на бок, чтобы лучше видеть милого. Потом, счастливая, спрятала лицо, зарывшись замёрзшим носиком под мужское плечо и, трепеща ноздрями, упивалась крепким свежим, как будто можжевеловым духом, исходившим от него, и радовалась, и удивлялась.
   Но пора спускаться вниз.
  Анна, вздохнув, ещё раз взглянула на бортника в страшных синяках и
  ссадинах. Прихватила свою перинку и ушла из верхней светлицы.
   Неизвестно, что думали хозяин с хозяйкой, но, видя сиявшую тихую Анну, были рады тому, что, словно ловкий Лель*, помогают этим двоим обрести своё счастье.
   Долгий сон вернул чародею силы.
   Анна поднялась в светлицу, стремительно и плавно прошла к постели Бода, остановилась рядом. Бод сидел, боясь протянуть к ней руки. Анна помнила, как во время их волшебной встречи у груши он, сладко жмуря глаза, принимал её осторожные ласки, а руки держал, будто упирался в невидимый оттуда, изнутри, ствол великого древа. Она была благодарна ему за это, и смелела с каждым новым свиданием. Теперь она сама хотела оказаться в кольце его рук.
  - Обними меня!
  - Да?
  - Да, обними, прошу. И пригрей меня на груди. Вот так. Спасибо тебе!
  - Останешься?
  - Сейчас - нет.
  - ?!
  - На лице твоём написано и даже нацарапано, что рано тревожить тебя.
  - Ух! Писали на мне, как на сафьяне, старательно и долго - выводили каждую букву! А ты читать умеешь?
  - Конечно, такие знаки кто же не разберёт: вот этот говорит, что нечего пристально смотреть на меня, глаз тоже иногда отдыхать должен.
  - Попробуй, запрети ему, он мне неподвластен: сам выбрал, на что смотреть, причём так усерден - не соблюдает ни постов, ни праздников.
   Анна тихо смеялась, и закрывала ладошками его глаза.
  - А эта царапина означает, что зря не берёг лицо, сейчас бы целовала тебя, а вот продырявленного - не буду.
  - Так помоги же мне хотя бы из сострадания! Прошу, зашей мои дыры, сквозь них из тела может выйти душа.
  - Ты правда хочешь, чтобы я их зашила? У меня есть подходящая игла, и золотую нить для тебя я не пожалею.
  - Да, зашей их золотой нитью, лада моя, а сверху сделай богатую вышивку, чтобы люди не пугались.
   Анна никогда ещё так не хохотала. Как хорошо ей с чародеем!
  - Но тогда ты не сохранишь своё лицо, его схватят на первой же ярмарке, перепутав с золотым шитьём, - я же мастерица.
  - Моим лицом украсят церковные облачения? Раз так, я попрошу тебя каждый день бывать в церкви, и не в бабинце*, нет, - как хочешь, но протолкайся в первый ряд и стань перед вельможными панами. Только тогда я смогу утешить хотя бы глаза свои. Ой, нет! - Бод сделал испуганное лицо: - Не становись в первый ряд! А то не до молитвы будет всем мужчинам! - И они с Анной опять прыснули от смеха.
  По ступенькам широких дробин* наверх к ним осмелились сунуться двойняшки. Лизаветка взобралась первая, личико её было серьёзно: она
  не помнила маму такой весёлой. За ней шаг в шаг прибыла Катеринка и бросилась к Анне.
   Девочки обняли Анну, смотрели снизу вверх, и поняли, что печальная тихая мама теперь весела и счастлива, и даже смеётся, как смеются они с подружками, заигравшись и расшалившись.
   Тогда дети перевели взор на Бода, скромно сидевшего на постели.
   - Ты так сильно любишь маму? - прямо спросила Катерина.
   - Конечно, они тут смеются вместе! - вставила своё Лизавета.
   "Подрастают ещё две маленькие сирены" - подумал Бод, лукаво переглянувшись с улыбающейся Анной.
  - Девоньки, вас пан войт послал следить за нами? Какие вы строгие!
  - Подумаешь! За Вами мы не будем подглядывать, Вы - добрый чаровник, поэтому Вас любят пчёлки и мамка! Женитесь на ней, мы не против.
  - А если бы были против?
  - Тогда бы Вам было плохо, как было плохо страшному дядьке, который хотел украсть маму в Берёзкове. И дядьке Козьме - за то, что приставал к маме и огорчил её!
  
  "Ого?!" - Бод мысленно даже присвистнул.
  
  - Откуда знать вам, кто я? - спросил Бод, с трудом загнав в себя удивление, вызванное внезапной пронзительной догадкой.
  - Нам хорошо, когда Вы рядом. Мама рада, когда Вы с ней, и тётечка Марья правду говорит: она светится вся. И мы это видим: вот тут и тут вокруг неё немного золотистого, и как будто васильки цветут вокруг неё, - сказала Катерина.
  - Вы научили ходить глиняных коровок. Мы сначала хвастались этим, а теперь поумнели, и больше никому не рассказываем. - Это выдала Лизавета.
  - А сами вы, красавицы, не чаровницы? Что-то мне подсказывает - вы непростые девоньки!
  - Нет, мы ничего не умеем - призналась Катеринка, серьёзно поразмыслив.
   Двойняшки посмотрели друг на дружку, оторвались от притихшей Анны и, взобравшись на высокую лаву, осторожно умостились с двух сторон от Бода, заглядывая теперь ему в лицо.
  - Когда ты женишься на маме?
  - Я готов,- серьёзно ответил Бод под недетским пристальным взглядом двух пар голубых глаз.
  - Где я и Катеринка будем жить?
  - Я построю дом рядом с моим, туда и переедем. Если вы согласны. - Бод волновался.
  - Ты покажешь нам пчёлок? Ты расскажешь нам сказки? Только новые! Дед знает три сказки, и то, наверное, не до конца: он постоянно засыпает раньше, чем кончается сказка, и мамка нам потом досказывает их.
  - Ты научишь нас чародейству? - тихо, одними губами, прошептала Катерина.
  
   В светлице наступила странная тишина: на мгновение, показалось, люди даже перестали дышать.
  
   Боду казалось, он ничем не выдал своего волнения, только глаза его стали влажные, а взгляд - тёплый. Он молчал недолго.
   Настал момент, когда он снова должен тщательно подбирать слова.
  - Да будет так. Я сделаю это. Я стану растить вас, и заботиться о вас с мамой, и
  быть вам во всём опорой. Я всё сказал. - И, серьёзный, откинулся к стене. Грудь его высоко вздымалась, он поправил ворот рубахи. Подумал, что не ожидал, что это случится так скоро.... Он вообще не ждал такого от маленьких девочек ...
   Что ж, пора сделать их договор двухсторонним.
  - Теперь и вы отвечайте честно: будете ли почитать меня, как родного отца: так, как уважают и слушаются Кондрата его дети?
  Удивительные дочки Анны, на этот раз не переглядываясь, кивнули и
  ответили вместе:
   - Да, обещаем!
  - Тогда надо скрепить наш договор, обнимемся же все. - И Бод с Анной заключили в объятия Елизавету и Екатерину, серьёзно и пытливо глядя в глаза друг другу поверх детских голов.
   Девочки слезли с лавы. В них сейчас произошла невидимая перемена: к выходу из светлицы они шли, точно как Анна, выпрямив спину, подняв подбородки, легко и плавно переставляя маленькие ножки в войлочных домашних башмачках.
  
   "Три красавицы под моей опекой, - размышлял Бод, провожая глазами двойняшек, - долго соображаешь, чародей. Вот он, секрет! Вот ради чего неведомая сила вела меня сюда. Не столько сама Анна, сколько эти двое особенные, и скоро удивят всех. А на меня ляжет ответственность за то, что принесут они в мир, когда полностью раскроются их способности".
   Сейчас Бод приобрёл двух учениц.
   Отсюда и слёзы, невольно набежавшие ему на глаза. Для чародея приход ученика - событие. Такое же признание его заслуг, как для подмастерья - успешно сданный экзамен на мастера, и даже больше, несравнимо больше! И чародею дано чувствовать этот момент, и ошибки быть не может.
   Бод вспомнил, как давным-давно ему обрадовался старый лесник в Карпатских горах, угадав в приблудном затравленном парнишке своего ученика. Тот человек всю жизнь, до старости, прождал, прежде чем судьба подарила ему светлый ум, подходящий для сохранения древних удивительных и тайных знаний.
   Теперь он может быть уверен: служение его принято, а выбор жизненной стези одобрен, и эта женщина и эти дети дарованы ему самим небом.
  
  Чуткая Анна, притихнув, оставалась рядом. Он привлёк её к себе, благодарный за то, что пути их пересеклись; за удивительную встречу, почти невозможную
  в людском муравейнике. Покусал разбитыми распухшими губами её за ушко, просил:
  - Анна, голубка, ну же, ласочка...
  - Посмотри на меня. Может, увидишь? Сама я не могу понять...
   Бод взял двумя руками её лицо, всмотрелся:
  - Страх. Ты так и не можешь его преодолеть?
   Анна покачала головой.
  - Его боишься?
   Она спряталась на плече, чувствуя себя так, будто это человек укрыл её мягким крылом. И постаралась прижаться к нему плотнее, чтобы это большое крыло окутало её всю.
  - Любила ли ты его?
  - Тогда думала - да... Я не видела его смерти, не хоронила. И долго не верила. Казалось, он явится за мной, и тогда призовёт к ответу.
  - Ты - святая! За что тебе отвечать?
  - Он ревновал меня. Виду не подавал, но я чувствовала - он страшно меня ревнует: ни за что и ни к кому, просто так. Он - достойный, во всём сильный, а меня боялся потерять. (Бод ведал, иногда люди, предчувствуя скорую кончину, жадны до всего, что любят и чем дорожат...)
  - Я не знала, что мне делать, и в чём я виновата? Попросила образцы вышивки: заполнить трудами свои дни. Он обрадовался, возил меня в монастырь посмотреть на работу монашек, купил образцы узоров, нити - всё хорошее, самое дорогое. Очень гордился моим рукоделием, хвалил, лишь бы только видеть, что я занята, что я рядом душой и телом. Справлялся, сколько я успела сработать за день. К тому времени он, мастер, за неустрашимость выбран был начальником над отрядом своего цеха, а вскоре и главным над всеми местскими военными расчётами.
   Когда налетели на Берёзково, мы были не в посаде, - посадские уцелели, хоть мужчин под стенами много полегло. Я с дочками жила в новом доме в предместье. Любила волю, в городе мне было тесно... Он до последнего боялся послать за мной друга; думаю, боялся, что человек увидит то, что сделали со мной...
   В конце концов, тот сам догадался, прибежал закоулками, и убил того, кто отрезал мою косу. А мог бы и не успеть! Ворогов к тому времени уже потеснили далеко. Мужа застрелили.... Когда страшный человек тащил меня за косу, я поняла, что всё равно мне не жить: не убьёт чужой - убьёт, вернувшись, муж - за то, что меня коснулся другой, просто не перенесёт такого позора! Он ведь так гордился мной! Я для него была вроде соболиной шубы, подбитой горностаями: смотрите, люди!
   Анна замолчала, подавленная, растревоженная горестными воспоминаниями, почти два года отнимавшими у неё всякую охоту жить.
   Бод тихо укачивал её в своих объятиях.
   Она подняла глаза:
  - Моё сердце сразу притянулось к тебе. Только рядом с тобой я спокойна. Я думаю, ты меня немножко околдовал?
   Бод загадочно улыбнулся: он снова думал о том, как часто люди считают колдовством то, что вовсе никакое и не колдовство... Глядя сверху вниз на свою драгоценную женщину, прошептал:
  - А как же? Я почувствовал, что ты и только ты мне нужна!
   Он не признался, что тоже страдает от одной мысли о том, что мог разминуться с ней.
   "Сирена моя!"
  - Я помогу, - пообещал он. - Ты забудешь прежние тревоги. Вернусь к себе домой, возьму кое-что. В доме осталась чудесная вода из лесной криницы. Я захватил фляжку, когда мчался ночью к тебе, но не знаю, где она.
  - У Кондрата. Дядюшке отдали её в замке. Но вряд ли в ней сохранилась хоть капля воды: вся помята, расплющена. Мужчины говорили, что благодаря этой фляжке ты остался жив; били ногами, целились в грудь. Я хочу забыть и это. Сделаешь?
   - Поцелуй! - шептал он. - Ах, Анна! Жарко мне!
   - Я пойду вниз, спи, - она выскользнула. Неожиданно добавила:
   - Ты тоже поддался ревности - когда думал обо мне. Признайся, чародей!
   - Анна, не уходи! Смотри: я уже спокоен и смирен. Присядь. Давай договорим! Ты всегда так легко угадывала помыслы?
   - Только у тебя. Остальных я просто чувствую - добрый человек или злой. Это, наверное, все женщины могут.
   "Не всё так просто, милая", - подумал Бод, и ещё помыслил: вдруг она может участвовать в его чародействе? Так часто ему во время хворей, время от времени валивших людей в городе, не хватало помощников готовить целебные снадобья.
  - Ты думаешь, могу ли я помогать тебе? - отозвалась на помысленное удивительная Анна, - Не знаю... Просто я твоё эхо. И я люблю тебя. - И она всё-таки ушла, оставив Бода думать о её тайне так, как тому было угодно.
  
  ***
  Три брата взбирались вверх по склону из отцовской мастерской в посад.
   - Оп-оп, - болтал Василько, широко шагая и хлопая себя по бокам:
   - Знаю, какую парочку столкну с этой горки зимой*. Думаю, бортник скоро сладит дело. Покачаю их: в снегу будут по самые уши!
  - Если заживут его кости, - добродушно ухмыльнулся Егор.
   - Егорий, если бы вокруг тебя целыми днями ходила красотка и гладила глазами твою размазанную, как квашня, харю, ты бы не только залечил кости, но и отрастил новые - как немецкий панцирь! Мужу такой пригожей бабёнки, как Анна, панцирь в самый раз, очень даже может понадобиться. Мещане думают, что дядька Козьма неспроста накинулся на бортника.
   Иванька рванулся от них. Не оборачиваясь, крикнул, что забыл в мастерской...
  - Чего забыл? Ему есть варёные бобы инструмент, что ли, понадобится? - как всегда, чесал языком Василько. Только серые глаза стали строже, когда глянул вслед брату.
  - Ты-то, Егор, жениться думаешь? Или дождёшься, что, как Козьме, напиться надо будет, прежде чем к девке подойти?
  - Василь, с тобой не соскучишься, - охотно веселился Егор. - Я хочу в мастера. А после ещё хочу в путешествие*. Поеду в Могилёв - вот где есть чему поучиться. Подождут меня девки.
  - Да, да, девки речицкие - того, о решении твоём узнали: как медведицы, по дуплам, под коряги, и - спать. Ждут, пока Егорий наш красно солнышко надумает их пригреть-приласкать.
   Егор, смеясь, накинулся на брата:
  - Я тебе мешаю? Может, храплю по ночам, или после мамкиной квашеной капусты что непристойное делаю?! Так мы все капусту любим - хрустим одинаково, значит, и всё остальное из нас выходит одинаково! Нечего поутру носом ветрить! - и они хохотали, и толкали друг друга так, что долго не могли одолеть крутой и склизкий подъём по горе.
  - Нет, ты мне не мешаешь. Хуже, - проговорил уже серьёзнее Василь,- ты черёд задерживаешь.
  - Черёд?
  - Ты жениться вроде как должен первым, по старшинству. Потом Иванька. А потом - я.
  - А через меня?
  - Батька будет против. Скажет: "Василь, ты ещё молодой! Вон - братья твои не о женитьбе, о работе думают, а ты?" - И пойдёт, и понесётся.
   Егор остановился.
   - А у тебя кто есть?
   - Нравится. Молодая ещё. Ну, так и вы не женитесь, значит, и мне не время. Но каким арканом я её удержу здесь, не знаю?
   - Не речицкая? Мещанка хоть?
   - Мещанка, и не речицкая. Весёлая, как я.
   - Вот весело у вас дети получаться будут!
   - Да, это мы шутя.
   - Подожди, не лезь в веснички, - остановил брата Егор. - Я отгадать хочу: кто?
   И, испугавшись своей догадки, прошептал:
   - Кукольника сестра, Тереза?!
   - Ну!
   - Дурак, Василь! Ой, какой же ты дурак! - поразился Егор. - Она не нашей веры! Но это бы ещё ничего*. Она по дорогам живёт - ты хоть понимаешь, что это значит?! Молод ты, брат! Девка к дому не приучена, кувыркается, ногами взбрыкивает запросто - это девка-то! Кто знает, кто её родители? А бедна! Бедна как церковная мышь, всё её приданое - красота.
   "И ум, и приветливость", - подумал Василь, устремив глаза куда-то повыше речицких яблонь. Он размышлял, что из всех знакомых девчонок только Тереза находила, что ответить на его шутку. И как отвечала! Не манерничала, смотрела смело, хохотала вместе с ним весело и звонко, открывая свежий рот, показывая красивые ровные зубы.
   Василь прошептал:
  - Тихо. Я сам знаю. Никогда не возьму я её. И в ту сторону смотреть не буду. Обещаю. Только...
   Егор никогда не видел насмешливого Василя таким подавленным.
  - У тебя, видно, сердца нет, или оно на замке, Егорий - на крепком замке. А моё открыто, и у Ивана тоже открыто, и болит, и плачет...
  - И у Иваньки? Кто?
  - Не ведаю. Может, догадываюсь; может, неправ я, - рано об этом говорить. Но чувствую, и ему сейчас несладко...
  
  
  Примечания:
  *Лель, Лад, Полель - ловкая троица, по верованиям древних славян, молодые божества, опекающие влюблённых, ведущие их к венцу.
  *Бабинец - ближайшая к входу часть храма, в которой стояли во время службы молодые женщины
  *Дробины - лестница с перекладинами вместо ступеней
  *Столкнуть с горки - зимняя потеха. К горе, на которой зимой каталась молодёжь, подходили пары молодожёнов. Им уже не положено было дурачиться, но очень хотелось. Неженатые парни и девушки сталкивали молодую пару с горки и обсыпали снегом.
  *Путешествие - разрешение на поездку молодому мастеру. Мастерство могилёвских резчиков было известно далеко за пределами Великого княжества.
  * "...не нашей веры, но это ещё ничего!" - XVI век - самое веротерпимое время, когда межрелигиозные браки были нередки. Единственный период, когда даже в высшем государственном органе, Верховной Раде не было группировок по религиозному принципу.
  
  
  ЧАРОДЕЙСТВО
  Анна совсем поправилась после дурмана, которым её опоила Мокошиха.
  Теперь она не припадала спать по четыре раза за день. Она стояла у высоких пяльцев, развёрнутых в сторону оконца в верхней светлице и старательно вышивала. В светлице стало тепло: Кондрат с сыновьями установили жаровню, над ней вывели небольшой латунный дымоход конусом, как для лучника. В жаровне горели горячие угли. Сейчас здесь толклись младшие, любившие тереться возле Анниной юбки. Бод рассказывал им сказку, и дети, открыв рты, слушали его с величайшим вниманием.
   Шёл третий день, раны быстро заживали, перестали ныть ушибы. Бод назавтра собирался уйти к себе. Так долго он ещё никогда не бездействовал, разве что, давно - после кораблекрушения, чуть не лишившего его силы и воли к жизни...
   Некогда лежать на широкой лаве: уже справлялись о его здоровье другие бортники. Везти мёд и воск, и пчелиный камень хотят с ним. Наслышаны об удаче, сопутствующей ему в торговых делах.... И в табор надо успеть до отъезда - вернуть цыганке кинжал. (Врёт про то, что лезвие наговорённое: не чувствовал это Бод, а должен бы...) Спросить любопытно ещё о паре колец: может, не всё сказала хитрая Галла?
   Тёмная старуха, лживая. Но другой такой нет, у которой об этом узнать можно. Но прежде всего, поговорить бы с Анной. А если бы не только поговорить...
   ...Если бы не прежние годы, подобные на монашеское смирение, он бы, наверное, натворил глупостей, находясь рядом с этой женщиной - такой желанной!
   Он закончил сказку, выпроводил детей.
   Смотрел на нежный овал лица златошвейки, на тени от длинных ресниц, на губы, которые то целуют его, а то - как теперь, - таинственно сомкнуты, будто наложена на них неведомая печать спокойной женской уверенности в своей правоте и власти над мужским сердцем.
   Бод вздохнул. Анна подняла на него сияющие глаза. Поправляя прядь коротких густых волос, выбившуюся из-под чепца, сказала:
  -Ты будешь самый прекрасный сказочник-дедушка.
  - Я хочу быть сначала самым прекрасным твоим мужем.
  - И я тоже этого хочу.
  - Да? Как поверить?
   Анна сделала вид, что занята.
  - Собирается обоз на Чернигов. Ты поедешь?
   - Поеду. Надо ехать. В складе лежит мой товар: зовёт в дорогу. Год выдался хороший. Счастливый этот год, лада моя. Вернусь с гостинцами. Кондрат обещает дать Егора на стройку за старшего, строить сруб начнут сейчас же, пока земля не замёрзла. Заплачу людям, будут не в обиде, сделают быстро. Я заберу тебя отсюда хоть сейчас в старую хату. Пойдёшь?
  - Здесь буду ждать тебя.
  - Я приеду, подпишем договор* сразу. Что скажешь?
  - Этого и жду. Справляйся скорей, и возвращайся.
  - Анна, я уезжаю по несколько раз за зиму. Как ты одна будешь жить?
  - Ты придумал что-то?
  - Думаю два сруба ставить на одном плацу: подселю соседей-стариков. Они будут хозяева во дворе, ты - в доме. Люди работящие и крепкие, а родни у них не осталось.
  - Спрашивал их согласия?
  - Да. Просил об этом кое-кого. Они только рады, их хатенка совсем плохонькая. Мне за тебя смелее будет: дом, ласточка моя, за городскими стенами.
   Не вытерпел, подошёл: целовал Анну.
  - Это даже лучше. Ни тебе, ни мне в мастерскую не ходить. За посадской стеной
  сады, простор! - Она сделала ещё несколько стежков. - Чаровник, ты обещал обучать девочек. А меня?
   - Анна, это непросто. Дети твои не такие, как все, сама теперь знаешь. Помнишь, что было вчера? Не я - так кто-то рано или поздно должен был стать их учителем. И ты способна, но я ещё не знаю, насколько. Я не могу определить, в чём твоя тайна, а она у тебя есть, это точно.
   Бод не признался, что закон чародейства для такого случая был один, и он гласил: не можешь понять - не можешь и учить. Значит, наставник у его любимой должен быть другой. И тогда, даже если окажется, что Анна не обладает Даром, ученичество принесёт ей немалую пользу. Ему, Боду, даже думать не хочется о том, чтобы Анна была рядом с другим чародеем, всё равно, каким, - хоть и старым и дряхлым монахом-схимником! То, что Анна приняла за след мужской ревности в нём, на самом деле было гораздо сложнее. Ревности чуждается истинный Знающий, но сожалеть о преемнице знаний, об ученице - это допускалось. (Ну-ну, убеждай себя, чародей!).
  - Жизнь после учения становится не та. Что можно простому человеку, нельзя чародею. Иногда нелегко вводить людей в заблуждение, а лгать, как ты знаешь, тоже нельзя. Но и сказать правду - смерти подобно! Пока не столько чародейство, сколько смекалка выручала меня. Знаешь, как я выкрутился, когда восемь лет назад меня спросили в магистрате, по какой причине явился в город? Задрал рубаху, показал спину в рубцах, а шрам от сведённого рабского клейма приняли за след страшного укуса, и говорить ничего не пришлось. Решили, что сбежал от зверских побоев мастера, и пан войт сокрушался, что не им испорчена такая хорошая шкура.
  Рядом со мной многому и ты научишься. Но пока ездить буду, подумай - нужно ли это тебе?
  - Я подумаю, - ответила Анна. И вспомнила вчерашний поздний вечер
  
   Бод оставил её и девочек в верхней светлице.
   Приготовился снять страхи. Так он сказал детям.
   Анне же объяснил, что на самом деле чародейство это преследовало и ещё одну цель: он должен был узнать, по какой стезе пойдёт развиваться необыкновенный дар двойняшек. Таких путей было пять: воздух, вода, земля, древо, огонь.
   По его просьбе Анна захватила новый льняной отрез. Им застелили лаву - стола в верхней светлице не было. Бод выложил по отрезу красную нитку кругом. Анна доставала штуки, которые Бод указал ей собрать по всему дому и даже во дворе и в сараях. Бод читал нараспев непонятные слова, раскачиваясь в такт речи. Брал из рук Анны по очереди колос, камень, травинку, веточку, бусины, булавки, шерсть, лён, железо от упряжи.... Клал их на расстеленный отрез, велев Катерине и Лизавете смотреть и рассказывать, что они видят. Девочки какое-то время молчали, провожая глазами то, что появлялось и исчезало на застеленной лаве. Первой заговорила Катерина:
  - Растёт верба, ветки на ветру качает. - Это Бод, убрав костяной гребень, положил веточку вербы.
  - Липа красовалась большая-пребольшая, теперь уж нет её, - заметили дети. На отрезе лежала старая деревянная ложка.
  - Где же липа?
  - Срубили дядюшки!
  - И что ж липа?
  - Рубили зимой, на старой луне. Липа спала, не грустила.
  - А сейчас?
  - Рада служить людям.
  - Хорошо ли это?
  - Да, хорошо. Так надо. И дерево это знает.
   Дальше продолжал бортник выкладывать разные предметы. Девочки опять заговорили, когда он положил на стол дубовый клин:
  - Дуб рос не здесь, он старый, очень старый. Он много видел и ничему не удивился, когда люди пришли рубить его.
  - Как начинали рубить дерево?
  - Сказали нужные слова: кажется, просили прощения и спрашивали, разрешает ли дуб рубить его?
  - Правильно ли это?
  - Да, правильно.
  - А если бы не спросили, что тогда?
  - Из него не успел бы выйти дух. Дух томился бы, горевал, видя смерть своего дерева. А без духа дерево стало просто бревном.
   Затем Бод положил щепотку земли. Лил на отрез воду. Девочки спокойно принимали всё. Бод шепнул Анне, чтобы принесла горящий уголёк, но только горящий. Сам выложил нож, скребок, которым драли лыко на лапти с молодых липок, а затем топор. Девочки обсуждали всё это. Заметно обрадовались земле и воде. Похоже, ничто не интересовало их так, как то, что имело отношение к жизни деревьев. Анна подала горящие уголья, и Бод просто рассыпал их по лаве. Увидев огонь, двойняшки остолбенели:
  - Беда! - зашептали они, и показалось, это не дети - деревья шелестят своей листвой.
  - Спасите! Спасите! Спасите нас! Страшно! Страшно! Страшно! - шелестели они, сложив молитвенно руки. Бод поспешно стал сбивать огоньки на льняном отрезе ладонями. Девочки успокоились. Казалось, они находятся в забытьи. И тогда Бод отчётливо и строго сказал, обращаясь к обеим малышкам:
  - Как я сбиваю этот огонь, так я сбиваю ваши страхи. Затух огонь, пропали страхи, суроки, прискоки. Огонь очищает, огонь изгоняет, огонь лечит. Огонь приходит и уходит, а раба божья Екатерина и раба божья Елизавета остаются в счастье и во здравии. Речись слово моё крепкое-крепкое, накрепко-крепкое. Аминь! И он перекрестил каждую.
  Девочки подняли ресницы, посмотрели на него в восхищении: им
  привиделся ни много ни мало пожар в лесу. А они, два дерева, стояли в кольце огня, не имея возможности спастись, ожидая только чуда. И чудо случилось: чаровник пришёл - решительный, могущественный - повёл ладонями, и расступился огонь, отодвинулся и совсем исчез. И - о, волшебство! - на чёрной опалённой земле быстро стали расти молодые буйные травы, вернулись птицы, звери, сонмы мелких букашек: жизнь снова закипела ключом. Девочки-деревья возрадовались, поняв, что пережили всего лишь очередное очищение мира.
   Бод сказал удивлённой Анне:
  - Теперь я понял их природу. Отныне они справятся с любыми страхами. Они защищены, и защищены надёжно. Сильные чародейки пришли в жизнь через тебя, моя Анна! Думаю я, что бы стал делать, если бы их дух был подобен огню или воздуху?
   Бод, носивший в себе могучую силу древа, всегда задумывался о том, как неисповедимы пути, связавшие жизнь этих детей, этой женщины, и его жизнь.
  
  ***
   Иванька, орудуя стамеской, поранил себе палец. Егор видел: ни слова не говоря, перетянул брату палец тряпицей, сам отвернулся к работе. Склонив
  голову, приглядываясь к дереву, буркнул:
  - Не остановится кровь - полей холодной воды из ковша и подними руку повыше.
   "Не жалеет!" - с горечью подумал Иван. Рана сильно саднила, кровь лилась, не останавливалась. "Отцу тоже слово не скажи - назовёт бестолковщиной... Василь? Что Василь: скорее всего, посмеётся... К матери стыдно подходить, на ней младшие висят, а тут я ещё. Вот если бы Она пожалела, приголубила! Cесть бы рядом хоть на минуточку, замереть возле Неё! Но уже нашла, с кем голубиться. У-у!"
   Иваньке жалко себя. Сердце парня разбито. Хуже всего, что никому не может сказать о том, что чувствует, когда видит Её! Никто Ивана не поймёт, все
  только осудят - Она такая правильная, строгая, достойная! Открыться Ей -
   оскорбить; и тогда куда деваться сироте Анне из дома родного дядьки?!
  
   ...Недавно он рассыпал соль. Огорчился - Бог мой! Вместо того, чтобы сгрести крупицы обратно, быстро разметал соль руками, торопясь, только бы не увидел никто, а этого делать нельзя, и парень ещё больше разволновался.
  Потом на Иване с треском лопнула вдоль шва старая рубаха. Ему бы обрадоваться, что вырос из узкого шитья, а он испугался и подумал, что не к добру...
   Он в последние дни плохо ел, много спал, отвернувшись лицом к стене, много, правда, и работал: первый, не дожидаясь братьев, шагал утром в мастерскую при лавке. Но всё это так - лишь бы спрятать тоску, лишь бы не догадались ни о чём братья и отец.
   И не замечал Иван, не хотел замечать, как всё время ему навстречу попадалась соседская девчонка-малолетка, - румяная быстроглазая Марусечка.
  
   А Марусечке мало было работы в аптекарском огородике* перед домом, где она уже пять раз пересадила с места на место все леки - вряд ли травы переживут такую заботу. Она ещё устраивала стирку чуть ли не каждый день, лишь бы был повод сбегать на мостки над рекой, повернуться той дорожкой, которой ходил на работу-с работы Иванька.
  Отец Марусечки, старый Тарас, не знал, что быстрее протрёт до дыр его дочка: свои руки или холстину?
   Но что ей скажешь? Старается девонька!
  
  ***
   ...По кривой тропинке вдоль наделов огородников, натыкаясь на жердяные заборы, к своему челну возвращался пьяный Демьян.
   Нужно спуститься к реке, там он оставил челнок, а в челне забыл сеть. Стянут же сеть проклятые мальчишки! Надо забрать. Лучше он, Демьян, вернётся... Всё равно он не хочет идти домой - там жена смотрит страшными, тёмными, как у иконы, глазами. Демьян не просыхает уже неделю, возвращается поздно и валится спать. Утром встаёт с тяжёлой головой, исподлобья глядит на тихую свою добрую жену, говорит что-нибудь злобное и желчное, и идёт справлять хозяйские работы. Работа немного успокаивает его, и он уже готов повиниться перед женой, сходить к попу исповедоваться и просить совета и помощи. Но войдя в хату и взглянув на троих своих детей, на вопросительное лицо кроткой Гали, проплакавшей все глаза, Демьян теряет всё своё мужество и опять вечер проводит в шинке, пропивая последние деньги, привезённые им с заработков.
  Плотовщик Демьян в беде. В четырёх днях пути от дома, в небольшом
  местечке после перегона плотов он спутался, сам не знает чего, с беспутной девкой, мордастой и толстомясой. Всего и делов было на одну ночь, но девка обокрала Демьяна, а взамен оставила ему болезнь нехорошую, стыдную болезнь. Потому и называется она так, что стыдно о ней говорить добрым людям. К жене не подходит Демьян, сам себе он противен, оттого и напивается мертвецки...
  "Эх, понаставили хозяева колод, чтобы добрые люди за них цеплялись!"
   Наконец вышел Демьян к крутому спуску и, позабыв, как надо по нему сходить, боком ставя на песок ступни, побежал, прямо переставляя негнущиеся ноги и пьяно размахивая руками.
   Мальчишки с берега видели, как бежал Демьян, и смеялись до икоты:
  - Глядите, хлопцы, дядька журавлиную стаю догоняет!
  Плотовщик, спустившись, наделал такого шума, крича и грозясь ребятам
  прибить их веслом и утопить, что тем надоело потешаться с пьяного. И они, сорвавшись воробьиной стайкой с челнов, лежащих на берегу, убрались подальше и взобрались выше по круче туда, где дядька Демьян не мог их видеть за кривыми вербами.
   Несчастный, вместо того, чтобы вытянуть свой челнок на берег, полез в шаткую посудину забрать сеть. Челн, качавшийся на студёной воде, пошёл под ним, опрокинулся, и Демьян с головой ухнул под воду. Здесь, у самого берега, тонкая полоска речной отмели обрывалась, сразу уходя в глубину. Был бы Демьян трезв, стал бы на ноги, - вода доставала по грудь - но он, на свою беду, запутался в сети и в намокшем зипуне. Протрезвев от испуга и холода, Демьян рванулся вверх, на поверхность. Тут же больно ударился головой о перевёрнутый челн, и, судорожно хватая ртом, трепыхаясь в сети под челном, захлебнулся.
  **
   Назавтра, в сером рассвете осеннего утра, у самого берега между лодок Бод нашёл его тело.
   Бортник пришёл к берегу неспроста. Накануне, доверяя предчувствиям, он понял, что сейчас нужно проследить у реки за одним человеком.
   У человека тёмные, очень тёмные думы окутали бедную голову, а это ни к чему хорошему не приводило. Это означало только одно: дух сломлен, и сознание без устали создавало одну химеру за другой. Человек чувствовал себя как в западне, и выхода не было. "Нет, - говорило что-то тёмное внутри человека, - выход есть, и никто у тебя его не отнимет: просто уйди сам!"
   Бод и раньше находил людей в таком болезненном состоянии.
   Однажды ему повстречалась маленькая сутулая девушка. Она тащила своё коромысло с вёдрами как тяжкий крест. Девушке было грустно так, что она распустила рот в тихом плаче. Руки её были заняты коромыслом, и нечем ей утереть слёзы, которые просто катились вниз по унылому лицу. Девушку никто не брал замуж: было отчего плакать! Переулочек, редко застроенный только с одной стороны (по другую сторону тянулись мещанские огороды), пуст, никто не мешал ей горевать о своей тяжкой доле.
   Бод показался навстречу: маленькую сутулую девушку надо было спасать.
   Слишком сплелось над её головой тёмное облако. Откуда ей черпать жизненные силы, если родная мать, тот единственный человек, который, как пуповина, соединяет нас с Вечным Источником, эта бедная, утомлённая мать махнула уже на неё рукой, обзывая обломком и разными другими обидными словами. Девушка решила в последний раз наносить в дом водицы, а затем повеситься...
   Бод показался ей незнакомым высоким стариком.
  "Прямой, как оглобля, и словно серебристой ризой окутан! - после вспоминала она своим детям, и с каждым новым пересказом история обрастала всё новыми подробностями. - Может, это ангел-хранитель выходил мне навстречу?"
   Бод, для убедительности показавшийся девке старцем, ласково заговорил с ней, попросил рассказать про своё горе, а потом спросил, махала ли она на Покров фартуком? Девка удивилась. Нет, мать не учила её этому! Тогда Бод сказал, чтобы она вышла во двор, неся в фартуке по горсточке разных круп, и махала фартуком, рассыпая крупы и приговаривая: "Святая Покрова, покрой землю снежком, а меня женишком!" Так сказать надо три раза, и посмотреть, как рассыпались зёрнышки: где гуще, оттуда ждать сватов. Девушка поблагодарила встречного, и куда только делись её слёзы! Никто не ждал осени так, как ждала она. Материнские упрёки её больше не трогали, она хранила свой секрет, а пока охотно зубоскальничала с девками и ребятами, предвкушая, как удивятся все, когда она наворожит себе жениха. И действительно, совсем нестарый вдовец разглядел работящую и весёлую девку, и присватался к ней сразу после Покрова.
  
   Теперь Бод смотрел на утопленника, и ясно осознавал, что не на этого человека был направлены его предчувствия...
   Но, как бы там ни было, на берегу никого. Придётся вытаскивать мертвеца из воды, а затем сообщить старосте: покойника нужно опознать и похоронить по-людски. С кем случилось несчастье? Голова и плечи утопленника скрывались под перевёрнутым челном, а ноги лежали в воде, почти доставая до берега. Бод снял зипун, закатал рукава, подошёл к кромке воды. Запустил руки в воду, стал тянуть - мышцы взбугрились под сукном сорочки. Из-под челнока показалась рыбацкая сеть. Видимо, зацепившись за корягу на дне, сеть не давала вытянуть тело. Бод, вздохнув, отошёл к перевёрнутому на траву челну, присел на просохший обветревший дубовый бок, стал стягивать сапоги. Подвернул повыше штаны и полез в стылую днепровскую воду. Так, стоя по колено в воде, он надрезал сеть, затем разрезал и верёвку, обкрутившую ногу покойного. Вытащил мокрое тело, затем подтянул повыше перевёрнутый челнок, оставив его лежать на полосе прибрежных мелких камней.
   Только сделав это, Бод поднял глаза, и на спуске, петлявшем вниз по крутой горе, увидел того, ради которого и явился сюда.
   И тот час же вдохновение, которое бывает не только у художников и поэтов, но и у практикующих чародеев, посетило его. Он быстро склонился над телом утопленника, в котором успел признать Демьяна-плотовщика, внимательно осмотрел и отметил, что тело как нельзя лучше своими размерами соответствует замысленному. Бод провёл руками над лицом покойного раз и ещё раз, бормоча непонятные тайные слова, затем движения его рук стали дробны и суетливы, а слова - все короткие, как отрубленные, полились из его уст немыслимо быстрой скороговоркой.
   Через минуту всё было окончено.
  
   К широкому, обдуваемому бешеными осенними ветрами Днепру, спускался Иванька, безотчётно надевший чистую рубаху и плохонький кожушок, в котором не ходил с тех пор, как стал считаться женихом.
   В душе Иваньки всколыхнулось недоброе при виде человека на пустынном берегу.
   Он не хотел, чтобы помешали ему осуществить задуманное. Как нелепо услышать от знакомца пожелание здравствовать тому, кому опостылела жизнь! Словно вечерние сумерки сгустились в больной душе, правду говорят: уныние - страшный грех. Иваньку толкала вперёд решимость отчаяния. О том, чтобы покончить с жизнью, он не думал прямо - слишком страшно стать самоубийцей, зная, что все отрекутся от тебя после смерти. Даже не похоронят на кладбище, а тайком кое-как предадут тело земле ближе к тому месту, где лишил себя жизни "нечистый" покойник.
   Нет-нет!
   Но в голове кружились путаные мысли. Неведомая сила тянула его сесть в лодку, выплыть на середину Днепра, а там - Иванька не знает, что будет там... Просто надо сесть в лодку, уплыть подальше.... Обязательно уплыть далеко-далеко, так, чтобы не вернуться, чтобы спохватились все, вспомнили его, стали искать и не нашли...
   Анну голубит другой!
   ...Он уже знает, где найти подходящий камень - пусть лежит на дне челна. Так, на всякий случай...
   Анна не будет рядом!
   ...Вон там отцовская лодочка...
   Анна не любит!
   А он любит Анну! Он просыпался с надеждой увидеть её, услышать её голос!
   Когда Анна разносила щи за столом, он ждал, что вот она подойдёт близко-близко, неся огромную миску горячих щей ему с братьями. Нет, всё равно - ему, только ему она подносила эти щи, и как нежны её маленькие-маленькие белые ручки с тонкими пальчиками, с розовыми ноготками.
   Как часто он представлял себя подле неё! Как хотел лететь, выполняя её желание, служить ей! Но она ни разу, ни разу ни о чём не попросила!
  
  ...Кто там, на берегу, в одной сорочке, с подвёрнутыми ноговицами и босой склонился над мокрым неподвижным человеком? И, подойдя на расстояние окрика, Иванька узнал бортника, вставшего между ним и Анной. А в следующее мгновение узнал того, кто лежал, синий лицом, на холодной земле. Иванька подался вперёд, пошёл, как в бреду, мимо воли переставляя слабеющие ноги, захолодев от ужаса, не в силах отвести глаза от лица утопленника.
   Иван, крепкий парень восемнадцати лет от роду, Иван, по которому сохли городские девки, - этот красивый парень, не успевший привыкнуть к молодой поросли на своём подбородке и верхней губе, лежал неподвижный, с твёрдым каменным лицом, с заострившимся носом, раскинув ступни в стороны носками к небу...
   Что будет с матерью?!
   А отец? Ведь он только начал доверять ему свои дела: отправлял заказчиков, да каких заказчиков! Как закручинятся братья, стоя над гробом, снявши шапки и опустив на грудь головы.... А сестрицы изойдут слезой, пока будет ложиться высоким горбом тяжкая земля на Иванькину могилу. Меньшие дети забьются в угол и затихнут - беда в доме!
   И только Анна не будет ни плакать, ни голосить. Ледяная, снежная Анна!..
   Потом на святки парни с девчатами побегут щедровать, и резвиться, и раскатывать ледяную горку. А по субботам будут собираться в медовой корчме на Успенской улице, и будет веселье - без Иваньки!
   А ледяная Анна будет тянуть свою золотую нить!
   Без Иваньки побежит-потечёт жизнь. Кто-то поскачет на его кауром коньке. Его инструменты, за которыми ездил с братом в Великий Киев, возьмут чужие руки. И придёт отчаянная молодая весна, а следом - лето красное, ночки звёздные, троицкие хороводы с девушками и игры на полянах, а за летом осень - свежая, ядрёная, сытая.... И новая зима с мужскими братчинами и лихими облавами на волков в окрестных лесах... И Марусечка другому скажет: "Добрый день!", выставив вперёд пухлые свои губки.
   Господи! Что ж он от всего отказался? Кто этот парень, как две капли воды похожий на Ивана, сына Кондрата?! Как же так?
  - О-о-о! - упав на колени перед покойным, раскачивался Иванька, - ноги не держали его. Читая, чтобы превозмочь свой страх, святую молитву, он трясся, как в ознобе, так сильно, что зубы стучали. Бод, втайне довольный своей выдумкой: картина будущего не нарушена - ЯВЛЕННОЕ ИСПОЛНИЛОСЬ, - и что же: теперь парнишка точно раздумал расстаться с жизнью! - так вот, Бод обул сапоги, плотно запахнул, перепоясал зипун, сказал:
  - Надо сообщить старосте, что человек утопился. Беги, Иван, наверх, созывай людей. А я пойду берегом, поднимусь у пристани.
   Иванька очнулся от тяжёлого наваждения. Спокойный голос бортника, - похоже, тот не удивился странному сходству покойника и живого, - привёл его в чувство. Иван подхватился с колен и, размазывая рукавом неудержимые слёзы, зашагал вверх по склону. Пережитое потрясение сменилось нахлынувшим внезапно небывалым душевным облегчением: Иван шёл, кривя в улыбке дрожащие расползавшиеся губы и чувствуя колючий ветер на мокрых щеках.
  
   Таким увидела Иваньку Марусечка, вылетевшая навстречу с коромыслом, к которому подвешены были две корзинки с бельём.
   Марусечка выскользнула из-под коромысла, оставив свою ношу валяться поперёк дорожки, - и, раскинув руки, распахнув глаза, рванулась к Иваньке, спрашивая, что с ним, шепча его имечко...
   Парень словно впервые разглядел её.
   "Нельзя Марусечке видеть меня утопшим. Нельзя ни в коем случае! Иди ко мне, Марусечка! Побудь со мной, милая! Марусечка, соседушка, где же я был, я же чуть не оставил тебя, чуть не расстался со всем белым светом?!" - думал Иванька, и словил девушку, и, отворачивая её от реки, уже не разжимал руки:
  - Не иди на реку, Марусечка, - прошептал Иванька, шумно дыша теплом ей в лицо и чувствуя, что его испуг постепенно отступает.
  - Я бельё несла. Полоскать ... - так же шёпотом, согрев его щеку возле уха, ответила Марусечка.
  - Не надо сейчас идти на реку... - Иванька на ходу придумывал, что бы сказать такое? Сердце билось в груди часто-часто, лицо ракраснелось, голос сел, - Потом, не сейчас....
  - Отчего глаза у тебя мокрые, Иванечка? - шепнула Марусечка.
  - Я боялся... Я подумал... Мне показалось, я не увижу тебя...
  - Как это?
  - Не встречу тебя. А я хотел! - Иван чувствовал ногами дрожащие коленки девчонки. И он впервые в своей жизни неловко поцеловал девушку в алые свежие губки.
   Марусины губы как будто созданы для поцелуев. Её короткий носик не помешал парню приложиться к ним ещё и ещё раз. Им обоим стало тепло на холодном ветру.
   Здорово!
   Иван подумал, что после того, как крепко обнимал Марусечку, не сможет уже оторваться от неё, отпустить её от себя и зажить по-прежнему: всего лишь видеть её по утрам, да иногда, вечером, - за соседским забором. Даже на посиделки её не пускали ещё родители.
  - Марусечка, пойдёшь за меня? - выдохнул он, закрыв глаза, зарывшись носом в пробор на склонённой голове девушки.
   У Марусечки в объятиях милого, ненаглядного от счастья кружилась голова. После первых поцелуев Марусечка ослабела и лежала на руках Ивана.
   Она слабо отозвалась:
  - Пойду... - и была уверена, что теперь, когда она девушка целованная - да ещё как целованная! - назад ей дороги нет, только под венец, а иначе и быть не может.
  - Идём к отцу, идём сейчас же! Где корзинки твои? Я понесу! Потом, потом пополощем бельё... Я помогу тебе, я воды тебе наношу в баньку, чтоб не студила
  ты свои ручки. Марусечка!
   И у него ещё лучше получилось целовать Марусю.
  - Идём, идём к отцу! - твердил Иванька, уводя юную соседушку подальше от страшного берега.
   ...Анна отодвинулась, стала далёкой-далёкой. Какой-то нелепой, как наваждение, показалась страсть к ней. На пустом месте - Анна и не глядела никогда в его сторону...
   Да ну её!
   Вот Марусечка - вот она, желанная, держит его за руку, идёт рядом, удивляясь и не веря своему счастью.
  
   Так и привёл Иванька Марусечку во двор Кондрата.
   Кондрат слазил по лесенке с клети, держа в руках кадку с салом и солониной. Увидел входившего во двор сына с коромыслом, корзинами и соседкой, - всё понял! На детей поглядеть только: оба залились краской, у сына нос и глаза мокрые, у девки щёки горят, губы распухли, в землю смотрит, "пальцем печь ковыряет"*.
   Кондрат растерялся: "Вот дела! Вот дела! Что делается, люди добрые? Петухи не пели, они уже снюхаться успели. Где это видано - с утра пораньше, не евши, не пивши, скрутился, выскользнул со двора: и на тебе! Идёт и девку ведёт! А Марусечка как под кустом сидела, его ждала? Когда сговорились?"
   "Ох! - пронзила батьку страшная догадка, - может, собачий сын, дома не ночевал? Может, девку неразумную того, обормот? Ведь убьёт Тарас, с землёй сравняет, за дочку-то! Ох!"
   И Кондрат, промахнувшись мимо ступеньки, обрушился с лестницы, не выпуская из рук кадку, опасаясь даже крикнуть слово какое подходящее. Да с таким страшным шумом обрушился хозяин: кадка прогремела по лестнице, как пустая телега, однажды падавшая под откос.
   Так и встретил молодых Кондрат, больно приземлившись на широкий зад, с кадкой на животе, из которой выпало всё-таки сало, с выпученными от боли и от конфуза глазами. Во двор сбежались все домочадцы: подняли-отряхнули отца, стали охать и причитать - жалели кормильца.
   Кондрат зыркнул на Егора и Василько: почему молчали, не предупредили?
   Егор и сам удивлён, а Василь скорчил рожу, показывая, как целуются голубки, но потом тоже тряхнул плечами - нет, и он ничего не знал.
   Погалдели все вокруг, а потом ввели в дом Ивана да Марусечку. Хозяйка Марья сняла икону, подала Кондрату - благословить детей на заручины. Так-то верней будет: видно, загорелось у них не на шутку!
  И многие годы спустя, Кондрат, любивший первую свою невестку
  больше других, хохотал и говорил свату Тарасу:
  - Я Марусю знатно встречал: без крыльев летел, без коня подъехал, на сале верхом сидел по-турецки, и вид у меня был молодецкий. Ай да Марусечка! Ай да царевна!
   А Маруся через девять месяцев родила Ивану сына-первенца: такого тяжёлого, крепкого карапуза, что старенький поп, крестивший ребёночка, опуская дитя в купель, не смог разогнуться обратно, и охая, промолвил что-то вроде: "Явился муж могучий, пред которым станут спины крючьями!"
   И не было в городе отца, счастливее Ивана.
   Мужики ухмылялись, глядя, как он мчится из мастерской по улице домой на минутку по несколько раз за день. А Иван заглядывал в колыбель - так гордился горластым большуном, и сгребал в охапку свою молодку.
  
  Примечания:
  * Договор - брачный контракт, заверенный радцами в магистрате
  *Аптекарский огород - палисадник, в котором выращивали лекарственные травы - 'леки'
  * "Пальцем печь ковырять" - "смутиться, стесняться". Во время прихода сватов в родительский дом девушка, соглашаясь выйти замуж, подавала знак родне: подходила к печи и смущённо ковыряла пальцем печную глину
  *Поливка - грибной суп с крупами, приправленный зажаренным луком
  
  
  БЕДА
  
  Тереза вошла в молельню для прихожан, стоявшую в монастырском дворе.
  Пан Матеуш, настоятель доминиканского кляштора, разрешил пользоваться книгами из его сундука. На прошлой седмице она прочитала, как проглотила, захватывающую 'Повесть о трёх королях-вещунах'. А сейчас ксёндз принёс ей 'Александрию'. Терезка узнала, что у ксендза есть и вторая такая же книга: писаная на латыни - языке учёных и книжников. Выпросила и латинский экземпляр, потому что размечталась выучиться этому языку. Теперь она стояла перед высоким поставцом, на котором лежала драгоценная книга, и старательно разбирала латынь, сравнивая по памяти с тем, что читала на листах, набранных привычной кириллицей. Она немного была знакома с латынью с тех пор, когда ходила в менскую аптеку. Ах, как же давно это было!
   Этот город, в который их забросила кочевая жизнь, в последнее время перестал нравиться Терезке.
   Она сама не могла решить, почему произошла перемена? Люди здесь отнеслись к ним хорошо. Среди местных девиц Тереза нашла себе приятельниц: она всегда умела располагать к себе. Пан ксёндз помогал семье. Он остановил Букавецких, когда собирались уехать с купцами и крестьянами, возвращавшимися с ярмарки. Обещал забрать их с собой в попутчики в месяце грудене*, довезти до самого Новоградка.
   В старой столице Великого княжества и сейчас кипела жизнь: там, говорил ксёндз Матеуш, много учёного люда. А какие там храмы! Какие мудрые проповеди произносят с высоких кафедр! Ещё бы: Новоргадок - центр дистрика*, в который входит и Речица с маленьким католическим кляштором. Ксёндз Матеуш ждёт приглашение из Новоградка на партикулярный синод*.
   Терезка подумала: скорее бы прибыл гонец. Ей всё не мило стало тут! Перестал появляться говорливый Василь, с которым ей несколько раз удалось переброситься шутками, - ах, как славно поточила она свой острый язычок, насмешничая с сероглазым Василём!
   Вчера она, непонятно отчего, разругалась с братом. Да так, что сама не ожидала от себя такой свирепости. Наговорила Ладусю гадостей, обвиняла, что суёт нос в её дела, - говорила всё под злую руку. Припомнила братцу, как тот бросил помогать грузчикам и протёрся тенью Каина мимо Василя, стоявшего с ней по разные стороны забора...
   Ладусь взбесился, выскочил за порог корчмы, как был, в рубахе, и долго не возвращался. Терезе пришлось отправить Стасика вслед - отнести Ладусю свитку.
   Тереза сгорела бы от стыда, если бы знала, что накануне Юзефа вызвала к себе важная старостиха и грозным голосом трубила растерявшемуся батлейщику о том, чтобы немедленно вёз сестёр к немцам ли, к родне близкой или дальней, но не смел таскать их за собой по дорогам. "Тереза не дитя, - выдала она Юзефу, - заневестилась девка. Ей теперь себя смотреть надо, и с парнями, пусть даже братьями, вместе не ночевать Вот так то!" Старостиха велела ему, как старшему, охранять Терезу, быть ей за отца, и много чего наговорила бедному Юзефу, который от растерянности и смущения почти ничего не понял из такой решительной и грозной проповеди.
   Вечером, - когда Терезка вспылила за то, что Ладусь предложил ей попробовать сделать новый кульбит, и долго бушевала, и отказывалась вообще когда-нибудь становиться вверх ногами, - Юзеф, наконец, понял, о чём говорила речицкая матрона. Он притих в уголке, и не смел глаза поднять на подросшую сестрицу. Владислав же, наругавшись с Терезой - так наругавшись, что досталось даже столу, о который он от обиды и гнева колотил кулаком, - сбежал после слов корчмаря, с удивлением наблюдавшего семейную сцену:
  - Нельзя бить по столу, хлопец. Стол - это божья ладонь.
   Ладусь, не выдержав такой осады, скрутился за дверь, даже не прикрыв её за собой: боялся, наверное, хлопнуть и её об косяк.
  
   Сейчас Терезе стыдно за вчерашний гнев, с утра она ушла в костёл и читала книгу, пока не вошёл сюда же ксёндз Матеуш, и с ним незнакомый молодой мужчина. Тереза бережно закрыла книгу, склонила русую головку перед пастором, а незнакомец, улыбнувшись, спросил:
  - Паненке понравились картинки?
   До Терезки не сразу дошёл смысл сказанного. Старенький настоятель молча стоял рядом, кротко взирая на молодого человека.
   Как только Терезка поняла, что её подозревают в праздном разглядывании книжных прикрас, гнев новой волной, как накануне, ударил ей в голову. Тереза забыла, что находится в храме, она подняла хорошенькое светлое личико, глаза её презрительно сощурились и упёрлись в незнакомца:
  - Картинки? - зазвенел в пустой церкви её голос. - Вельможный пан любит книжки за картинки?! - А я не знаю, есть ли в этой книжке картинки, - я искала не их, а мудрые слова! Вот! И нашла!
   Ксёндз Матеуш, умильно глядя на Терезку, открыл было рот, хотел сказать что-то, но незнакомец опередил:
  - Паненка ведает грамоту? - Он подошёл к поставцу, чтобы лучше разглядеть книгу. - Да она на латыни! Дитя, ты ведаешь латынь?
  - Ха! - сказала Терезка, - я говорю по-польски и по-немецки, свободно читаю кириллицу и веду счёт. И выучилась я этому, пока кто-то листал картинки в книжках!
  И она, не дожидаясь ответа, стремительно ушла из молельни такой походкой, какой умела ходить только она, когда была возмущена. Её нарядная юбочка тугим шелестом оборок подтвердила: да, возмутительно! Молодой человек засмотрелся ей вслед, а потом обратил к настоятелю удивлённое лицо:
  - Не ожидал встретить здесь такую умную девушку.
  - Она не местная, - ответил добрый старик. - Это сестрица бедного батлейщика, сирота. Живут по дорогам. Я буду опекать их до Новоградка.
  - Девушка-сирота столь учёна?
  - Исключительно своими талантами. Необыкновенно способное дитя. Если бы не в юбке, любое отечество могло бы гордиться столь разумной головой.
  - Девушка поедет с Вами, святой отец?
  - Да, и её многочисленная семья: старшие и младшие братья, и маленькая сестрица, тоже премудрая.
  - С вашего позволения, я поеду с вами, пан Матеуш - сказал посыльный от новоградского дистрика
  Константин Тополя. Он передумал выезжать вперёд.
   Константин вызвался съездить вестовым (дорогу оплачивал дистрик), в этот далёкий и дикий, как ему казалось, край. Сам он жил в Понемонье - в сердце литовских земель, густо застроенном городами и местечками, где деятельно бурлила политическая и торговая жизнь. Поднепровье имело свою дорожную сеть, свои торговые пути по великой реке, которая ошеломила молодца своей мощью. Здесь люди больше связаны с Могилёвом, Любечем, Черниговом и Киевом, чем с центральными районами Великого княжества: тем же Новогрудком, Гродно и столичным Вильно. Литвины называли местных: русы, не отделяя, но признавая за этими землями исконное право жить по своему разумению. Пустынный лесной край с немногочисленными крпостцами Речицей, Лоевой Горой, Любечем называли ещё Понизовьем, или Низом - считая по течению Днепра.
   Константина потянула сюда страсть к перемене мест. Он устал от бед, свалившихся на его голову в последние годы, и хотел оторваться от работы, посмотреть мир. Сдав экзамен на мастера, он получил право вандровки - путешествия, но поехал сразу не на просвещённый запад, а, сначала, почему-то, - на восток. Сам себя оправдывал, что неплохо бы заглянуть на дальние окраины Великого Княжества, разведать, как доходит туда грамота, закладываются ли типографские мастерские? Но оказалось, мастерских своих тут по-прежнему нет, да и учёных людей гораздо меньше. Так что правильно мечтает ксёндз Матеуш о местной школе, такой, как при новоградких братствах*, - пусть подрастают грамотеи, которым понадобятся мудрые книги!
   "Подумать только: как повела бровями, как оскорбилась! У-уф!" - размышлял Константин, вспоминая светлоглазую девушку в храме. И эти длинные соболиные брови, сведённые вместе, рисовались и рисовались у книжника Тополи перед глазами.
  ***
   Настоятель Матеуш проследил, как бережно улаживают в тарантас дорожные припасы и гостинцы, приготовленные его монастырской братией,.
   Подождал, пока заберутся девицы - Тереза и Зося. Проводил глазами Букавецких, разместившихся в открытой повозке. И, опёршись об руку Тополи, залез в тарантас, позвав за собой молодого вестового, о котором успел узнать, что он - образованный книжник, сын новоградского ювелира, и знаком лично с книгоиздателем и проповедником славным Сымоном Будным*, которого считает своим наставником. Ксёндз Матеуш надеялся, что в обществе молодых и грамотных людей, таких, как Константин и Тереза, ему не покажется скучной долгая дорога.
  
  В десяти верстах от Речицы сделали первую остановку. Лошади всё время шли против ветра: сурового, ледяного.
   Константин, улыбаясь, выпрыгнул из нагретого тарантаса на холод.
   Он давно уже не вел такую интересную беседу! Терезка с жадным вниманием слушала его, задавала вопросы, один умнее другого, и в глазах её светился интерес и понимание.
   Константин ни разу не встречал такой пытливый ум в хорошенькой девичьей головке.
  Маленькая Зосечка вела себя вежливо, но, по отдельным словам, чувствовалось, что и младшая девочка очень неглупа. Но дорога сильно утомила
  сестриц, обе разрумянились, стали прикрывать глазки, и ксендз Матеуш сказал,
   что паненки могут устраиваться спать на узлах с поклажей.
   Константин решил пообщаться с братьями Букавецкими, рассчитывая и в них найти людей интересных. Он прохаживался вдоль дороги, улыбался приветливо, подошёл к Владиславу: отроку лет восемнадцати. (На самом деле, Ладусю шёл шестнадцатый год).
  - Прошу, пан! - как-то неопределённо махнул рукой тот в сторону ракитовых кустов. Константин отошёл и не успел оглянуться, как парень схватил его за грудки, с неожиданной силой притянул к себе, и зло прошептал:
  - Только тронь её, убью!
   Константин опешил от неожиданности.
  - Кого? - растерялся он.
  - Сестру! - держал, не отпускал от себя злой парень.
  - Терезу? Я?! - возмутился вестовой. - Ополоумел, малый?! Убери руки, дубина! - заявил он голосом, выдавшим его заволанье*.
   Ладусь послушался, отступил.
  - Ты, неотёсанный, ещё сунешься ко мне - я не посмотрю, что ты её брат: сточу на веретено! Ишь, додумался?! - Константин в своё время прошёл суровую школу ученичества. Будучи юным подмастерьем сам бывал бит и вышколен старшими мастерами. Всё это казалось, давно забылось, но сейчас всплыло в памяти, и Тополя по всем правилам повёл наступление на строптивого братца.
   Владислав поперхнулся от его тычка, поплёлся к повозке, решив про себя, что этот злодей будет похитрее прочих и, значит, заслуживает только смерти! А молодой вестовой покрутил головой от возмущения: ну и лихой выросток!
   "Ну что же, Константин, - подумал книжник, - разве не знаешь, каково приходится одиноким девушкам, если нет рядом заступника?" И тут же он решил, что, в принципе, парень просто хорошо делает своё дело: бережёт красавицу сестру а, значит, надо постараться не ссориться с ним. И ещё Тополя подумал, что девушка действительно необыкновенно мила, умна, и смотреть на неё радостно: вся она, как солнечное утро. На следующей короткой остановке, ближе к вечеру, когда до крепости Горваль, в которой решили остановиться на ночлег, оставался один переход, Константин сам подошёл к Ладусю, приказал строго: "Отойдём!" - и увёл прочь с дороги.
  - Владислав Букавецкий, - сказал он с нажимом. - Я советую тебе научиться разбираться в людях. Здесь твоя сестра под опекой святого человека - ксендза Матеуша, и под моей опекой. А я тоже не последний в своём городе, и честь имею!
  Ладусь хмыкнул пренебрежительно. Он этой осенью стал входить в силу
   и совершенно обнаглел.
  - Пан женат? - спросил Ладусь как можно более небрежно.
  - Я вдовец.
  - Давно?
  - Жена умерла полтора года назад. Осталась дочка.
  - Жениться, значит, не торопишься? - прищурился Ладусь, став похожим на Терезу.
   Константин шумно вздохнул от такой наглости. Он тоже был горяч и теперь только ждал причины наказать этого...
   А Ладусь не стал ждать. Он узнал, что нужно, и молниеносно сообразил, как поступит. Ладусь ловко прыгнул, сделал стремительное сальто, и обеими ногами ударил в грудь Тополи. Вестовой упал навзничь, не ожидая такого коварства. Благо, упал в толстый слой сырого мха, взодрав его клочьями. Тут же вскочил на ноги.
   "Драться придётся не на шутку!"
  Прикинул силы. Он взрослее, крепче, шире в кости. Но юный Букавецкий - лось молодой! Выше ростом, с развернувшимися плечами и, как оказалось, вёрткий, как угорь, сволочь.
   "Ударю слабо - просто отлетит; посильнее - размозжу дурака..." - колебался вестовой. А Ладусь не колебался, и опять опередил: в прыжке сбил с ног, навалился на Константина, и, сдавив тому горло, прохрипел, как показалось Тополе, даже весело:
  - Женись на Терезе! Я сказал! Женись, ты!!!
  К ним из-за деревьев вылетела Тереза, обмирающая от ужаса, сама не своя, раскрасневшаяся, с блестящими, как в лихорадке, глазами.
  - Владислав! - закричала она и упала рядом на землю. - Не надо, Ладусь, не бей его!
   И Тереза, наверное, впервые в жизни, разрыдалась.
  - Братец, прошу! Он хороший! Он честный, умный человек! Он - самый лучший! Свернулась на опавшей листве калачиком, уткнувшись в свои колени, била кулачками по земле, и спина её ходила ходуном от рыданий.
  Владислав испугался. Он никогда так не пугался, как сейчас, увидев смелую и мудрую сестру в таком отчаянии. Он ослабел, обмяк, и его, как всегда при сильном волнении, начало лихорадить.
   Тополя поднялся, отряхнул одежду.
   Молча стоял, глядел на них. Потом подошёл поднять Терезку, раздумал, сказал Букавецкому:
  - Забери сестру, чего стоишь? Веди в тарантас. Не пойдёт - тащи. Простудится на земле.
   Но Тереза неожиданно подняла голову, встала с коленей, отворачивая несчастное лицо с припухшими глазами, мёртвым голосом строго сказала:
  - Не ходите за мной. Я сейчас... Идите на дорогу.
   И ушла в лес.
  
   Двое посмотрели ей вслед, недоумевая. Повернулись, пошли в обратную сторону.
   О, если б знали они!..
  
   Тереза не вышла из леса.
  Ждали её долго. Когда все встревожились не на шутку, искать Терезу было поздно. С полночи небо стремительно затянула свинцово-серая низкая туча, украв у короткого дня остаток светлого времени.
  Ветер засвистел, налетел, и началась страшная дьявольская метель.
  
  ***
   В быстро сгущавшихся сумерках одинокий всадник пробирался сквозь бурю, с трудом заставляя лошадь двигаться навстречу ветру. Путник протрубил в рожок и, показалось, метель замерла на мгновение, но потом новый порыв ветра швырнул всаднику в лицо полные пригоршни колючего снега.
  
  ***
   Бод только вчера приехал из Чернигова, приласкал любушку Анну, погладил по головушкам своих дочек - иначе и не называл двойняшек, раздал всем в доме Кондрата гостинцы в благодарность за заботы и, довольный тем, как идут дела, собирался сегодня навестить старую цыганку Галлу. Оседлал коня, но лишь повернулся в ту сторону, куда намерился ехать, и до него долетел в свисте полночного ветра тихий, почти неразличимый зов: звали, кликали кого-то. Ветер усиливался, суровой дланью своей надвигая стену ледяного холода. Ветер нёс запах скорого снега и ещё: смутное ощущение чьей-то невысказанной смертной тоски.
   Чувство тревоги не проходило.
   Боду надо туда! Место это не близко, а времени мало!
  
   Он вернулся в дом, сел на лаву, замер, закрыв глаза, и просидел так некоторое время в полной отрешённости. Понял, что надо захватить с собой. Собрался. Проезжая околицей, увидал городского паренька, просил зайти на двор Кондрата-сницера, передать, что уезжает в сторону Горваля.
   Подгоняя Навгуна и помогая коню заклинаниями, быстро проскакал большую часть пути, пока не попал за Милоградом в эту небывалую метель.
   ...Он ещё раз протрубил в рожок, долго и призывно. Где-то впереди и рядом забряцали железом о железо, давая знать, что люди близко. Бод спешился, повёл Навгуна в поводу. Вот заржали лошади подорожников - это люди свели коней с дороги в лес, поставили так, чтобы маленький тарантас хоть как-то защищал их от ветра.
  Навгун отозвался, довольный, что он и хозяин не одни на пустынной, заметаемой снегом, дороге.
   В путешественниках Бод узнал семью батлейщика.
   Мельком глянул на троих незнакомцев с возами, которые не стоили внимания; скорее всего, как обычно, крестьяне сбились вместе, чтобы ехать в дальние дали.
  Ещё один приезжий человек держался рядом с Букавецкими.
  Бод заметил, что мужчины утомлены, и не дорога их так утомила. Они не прятались, не укрывались от метели под плотными попонами, и растерянно и бестолково в возбуждении своём суетились.
   Красивый Ладусь едва держался на ногах. Боду, с его способностью зрить во тьме, было видно: лицо парня стало нездорового цвета. Из возка показался ксёндз Матеуш, рассказал дрожащим от огорчения голосом, что они потеряли здесь в лесу Терезу. Ладусь, не дожидаясь, пока закончит ксёндз, зашагал опять в мглистые сумерки, в лес, откуда только что вышли измученные тревогой мужчины, надрывно, до хрипа, пытавшиеся докликаться пропавшую девчонку.
   Бод приехал вовремя.
  Ещё он ощутил плотный клубок страстей, связавших Ладуся, незнакомого молодого мужчину и Терезу. "И здесь треугольник! - подумал Бод, и такой острый, что о края порезались все! А больше пострадала девонька. Как могли её упустить?" Он догнал Владислава, заглянул в расширенные зрачки, и терпеливо, как маленькому, объяснил, что не надо ходить ему в лес, Тереза сейчас найдётся. А Ладусю надо лечь в повозку, накрыться, и постараться уснуть. "Я займусь тобой позже... Сейчас главное - найти Терезу. Тот молодец поможет мне лучше!"
   Чародей позвал за собой Тополю:
   - Не надейся на глаза. - сказал Бод. - Они тебе нужны только, чтобы не напороться на деревья. Помнишь девушку хорошо? - Константин кивнул. - Представляй её так ярко, как только можешь. Думай, что хочешь, главное, зри её подробно и точно. Ты меня понял? Чем больше чувства будет в твоём образе, тем скорее найдём!
  Тополя зашагал в лес, стонавший и сотрясавшийся от порывов ветра. Бод
  последовал за ним, махнув рукой Юзефу, чтобы стоял при повозках. Боду оставалось только внимательно следить за Тополей. Тот шёл долго, гораздо дольше, чем рассчитывал Бод.
   "Ушла так далеко? Неужели верна моя догадка? Вот она, беда!.." - нахмурился чародей.
   Константин остановился возле поваленного ствола, осторожно перелез на другую сторону, и вытянул из-под дерева занесённую снегом окоченевшую Терезу. На лице её лежал, не тая, снег...
   Тут же белой маской стало лицо несчастного Константина. Он с трудом, медленно, перевалился через вековечный ствол обратно, изо всех сил стараясь, чтобы внезапный приступ слабости не подкосил его. А Бод представил, сколько мужества проявила юная девушка, - не каждый мужчина способен на такое! И опустился на колени: благодарил небо за дар, который, - даст Бог! - поможет спасти эту славную, не по годам мудрую девочку.
   Тополя с мёртвой Терезой на руках уходил прочь из леса, но заблудился бы в метели, если бы не подоспел Бод. Вместе они вышли со страшной ношей из темноты к пятну света от латунного монастырского фонаря. Мужики-подорожники смотрели в их сторону, готовясь в скорби снять шапки...
   ...Скоро трое селян со своим скарбом торопливо отъехали, возвращаясь назад. Теперь метель ревела им в спину, и они надеялись, что успеют оказаться в селе пана Халецкого раньше, чем туда придёт весть о непонятной Лихой болезни.
   Под пологом леса остался маленький тарантас и повозка, накрытая рогожами. В тарантасе слегла в жару Зося. Бод велел Юзефу нести девочку в повозку к больным Ладусю и Терезе. Честный старый настоятель сказал ему:
  - Пусть остаётся, на всё воля божья!
  - Спасибо, отец, - отвечал Бод. - Я знаю, что делаю. Забирай, Юзеф, сестру.
   Он приказал всем, кто пока здоров, обмотать лица чистыми онучами из запаса белья, закрыть нос и рот. Повязки не снимать! Тополя сел на козлы тарантаса: возница сбежал от них с уехавшими мужиками. Юзефа Бод просил править твёрдо и ничему не удивляться. Прежде чем тронулись с места, дал каждому по глотку воды из фляжки: воду лил им в ладонь. Окропил повязки, делавшие людей похожими на страшную нежить. Сам сел в повозку, склонился над больными. Вручил мальчику Стасю рожок, потребовав трубить без перерыва, от этого зависит их жизнь. И действительно, пока звучал рожок, путешественники в повозке не чувствовали ни метели, ни бешеных порывов колючего ветра.
  Странная маленькая процессия двинулась.
   Скоро показался Горваль*- крепость князей Сангушек, но въезд в местечко уже заложили на ночь жердями.
   - Куда править? - обернувшись, прокричал с передка тарантаса Константин.
   Узнают, что везут больных, не пустят ни на один двор. А могло быть и хуже: по-прежнему, случалось, в яму живым закапывали первого заболевшего человека. Правда, в Речице этого уже не делали давным-давно, закапывали чёрного петуха. Но здесь - другое место, другие люди... Бод показал знаками Тополе забрать левее: объехать местечко. За Горвалем, Бод это чувствовал, им найдётся приют.
   Они въехали во двор заброшенного хутора. Когда-то мастера здесь добывали поташ*, но прекратили дело, оставив пустовать строения. Константин Тополя вздохнул с облегчением: Пресвятая Дева, есть стены, в которых можно укрыться от ветра!
  Они с Юзефом собрали деревянный хлам, нашли даже дрова. Очаг
  оказался в порядке, и скоро путники сидели у огня, ожидая, что вот-вот прогреются стылые стены. Бод всё это время был при больных. Ещё в пути он понял, что странная хворь поразила и Станислава: мальчик тоже стал покрываться пятнами и с трудом дул в рожок. А рожок этот, между прочим, звуком своим защищал повозку от ветра и метели, словно невидимый щит. Из Букавецких держались пока только Юрась и Юзеф, но вряд ли надолго. Бод не мог заняться замёрзшей Терезкой, потому остановил её время, как недавно проделал это для себя.
   Здоровые скорбно смотрели на девушку: недвижимую, захолодевшую. Только настоятель помнил, что недавно видел такой же труп бортника и, сидя у изголовья дщери божьей, тихо читал молитвы, перебирая свои четки.
   Скоро слег Юзеф, а следом - Юрасик. Бод метался между горячечными больными, лечил и, не слишком таясь, чародействовал. Поглядывал на старика Матеуша и волновался за безотказного Тополю, хозяйничавшего в доме. Если он не убережёт здоровых, может потерять всех: просто не справится. Мужчинам давал пить наговорённую воду, надеясь, что этого хватит - болезнь обойдёт их стороной.
   На следующий день стал вопрос о еде.
   Константин кипятил и кипятил воду для отваров, рубил дрова, поддерживал огонь, но охотиться не умел. Да и зайцы в такую погоду залегли. Боду пришлось оставить больных, идти в местечко. Константин не мог "туманить", а слух о Лихой болезни докатился и сюда. Местечко закрылось, отгородившись от пришлых: и конных, и пеших.
   Бод вернулся к полудню: осунувшийся, усталый. Он очень спешил. Привёл старую корову, на которую взвалил мех, полный твёрдого сыра, хлебов и холодной речной рыбы. Раздобыл клюкву и немного круп. Повозка нагружена была сеном и овсом для пяти их лошадей. И ещё Бод привёз четырёх куриц несушек. Деловитый Константин, - молодец, книжник! - зарезал корову, разделал тушу: они могли продержаться на этих запасах долго. Сам чародей отказался от еды. Он отложил себе часть клюквы, у ксендза оказался мёд, и Бод первый день своего поста подкреплялся кипятком с клюквой и мёдом, а затем отказался принимать пищу. Тополя не преставал удивляться, глядя на необыкновенного речицкого бортника. Знал, что бортники ловки и, как охотники, как все лесные люди, умеют выжить и не пропасть. Но диковаты и тугодумы. По крайней мере, принято считать их такими. А этот человек не просто умён - мудр, сноровист, и явно ведает то, что крещёному ведать не должно! Но ведь творит благо: и добро и приятие исходят от него, как бывает, когда находишься рядом с душевным, понимающим тебя человеком. Как было недавно Константину рядом с юной Терезой....
  Без бортника пропали бы в этой глуши!
   И Тополя молчал, помогая день и ночь.
  И надеялся, что не аукнется ему эта дорога обвинением о соучастии в ереси и колдовстве. А сам падал с ног от усталости. Но больше всего он извёлся, видя мёртвуюТерезу, которую Бод и не думал хоронить. Константину казалось, он сойдёт с ума! Бод ночью застал его, бьющегося головой о стену... Пришлось успокоить, привести к ладу мятущиеся мысли книжника: как бы не навредил себе в горести своей. И Бод подумал, что с недавних пор стал хорошо понимать людские страсти.
   На третий день болезни стали поправляться Владислав, Юзеф и Юрась. Оставались в жару Стась и Зося. Бод решил, что оттягивать "возвращение" Терезы больше нельзя. Он призвал на помощь настоятеля: молитвы должны звучать над девушкой так долго, как это будет нужно. Вместе с Матеушем они читали, каждый своё, теряя силы и уже ничего не замечая вокруг себя. За остальными ухаживал Константин.
   Через много часов их бдения Тополя приблизил испуганное лицо к лицу Бода. Его глаза были широко раскрыты. Прошептал:
  - Зося умирает!
   Бод ни на миг не прекратил странное свое, журчащее, как вода, бормотание, и только тихо и скорбно покачал головой. По его заросшим щекам покатились скупые, жгучие от бессильной жалости слёзы, а рука невольно заскребла ногтями по тёмной лаве, загоняя под ногти старую труху...
   ...Как только перестало биться сердечко маленькой Зосечки, вернулась из небытия Тереза.
  
  ***
   Так же неожиданно и быстро, как навалилась на людей загадочная хворь, - так быстро она и отступила. Только Тереза, чудом возвращённая к жизни, поправлялась медленно.
   Константин Тополя молча страдал. Теперь понимал, что Тереза уходила в лес, пытаясь отвести беду ото всех. Она сбегала, не желая, а, может, - и об этом тяжелее всего было думать, - не рассчитывая на их помощь и участие. Так зверь уходит умирать в одиночестве. На какую помощь могла рассчитывать девушка в дороге: сирота, взятая из милости, в окружении мужчин - не лекарей, не сиделок?
   Тереза и сейчас болезненно переживала его, Тополи, присутствие: стеснялась своей слабости и жалкого вида. Он чувствовал причину этого, и не приближался к ней, хоть всё бы отдал за право быть рядом! Владислав, молодые силы которого быстро победили хворь, был единственным, кому доверилась Тереза. И брат терпеливо выхаживал бедняжку, выполняя все советы Бода; и носился с ней - она была очень слаба.
   Потеряв пять дней на вынужденную остановку, Ксёндз Матеуш, Тополя и братья Букавецкие, похоронившие сестрицу Зосечку, собрались ехать дальше, увозя бледную, как тень, Терезу. Бод не выходил из голода, предвидения давались ему особенно легко, и он, просмотрев, сколько мог, их дальнейший путь, уверил Константина, что до Новоградка доберутся без приключений:
  - Не заезжайте в Якимовичи и Шатиловичи. Воду кипятите, пейте с моим отваром, - предупредил он Тополю. - Дальше пойдут места чистые.
  - Спасибо, друже!
  - Береги Терезу, это твоя суженая.
  - Понял сразу.
  - Не торопись, она ещё дитя.
  - Обижаешь?!
  - Терезе нужен покой и хороший уход надолго, может, на месяц-другой, а
  может, и до весны.
  - Сделаю. Оставлю её у родителей.
  - Ну, тогда держись! - произнёс Бод загадочно. Подумал, снял с шеи искусно вышитый мешочек-ладанку, в которую Анна зашила листья одолень-травы, веря в их чудодейственную способность отводить беды и охранять человека. Отдал Тополе:
   - Не тебе. Надень ладанку Терезе, убеди не снимать, по крайней мере, до Рождества. Потом можно будет и
  без этого. - И ещё раз сказал загадкою:
  - Всё, что сделаешь для неё, будет не напрасно, и принесёт хорошие плоды. Только наберись терпения.
   Тополя обнял бортника, пожав руку, обещал не забывать.
   "А вот это не надо", - подумал Бод, и постарался, чтобы все в маленьком обозе забыли его тотчас же, как только он скроется из виду: их дороги разошлись навсегда и не соединятся вновь.
  
  ***
   Оседлав Навгуна, бортник поскакал обратно в Речицу.
   Он не собирался заезжать в придорожные селения. Конь нёс его по подмёрзшей, прикрытой ранним снегом дороге, мимо лесов, полей и лугов - вдоль берега Березины. В этих местах Березина назначила когда-то свидание гордому великому Днепру, и тот решительно повернул ей навстречу. И отсюда катил свои волны Днепро, приняв в себя, растворив чистую, настоянную на аромате светлых лесов, воду Березины.
  Боду хотелось заехать туда, где соединялись две реки. Там он когда-то оставил своих питомцев: молодые дубки, заботливо посаженные возле самого устья Березины. В эту сторону, на двадцать с лишним вёрст на полночь от Речицы, Бод не ездил, и будет ли у него повод снова посетить это место, он не знал. И решил навестить свои деревца, поддержать и укрепить их силы.
   И ещё... Было что-то ещё, что подсказало ему свернуть с дороги в сторону реки.
  
  ***
   Бод в своей жизни посадил множество деревьев. Он чувствовал: это было его истинное призвание, дело, на которое сердце отзывается ликующей радостью. Ему удавалось растить любые саженцы из семян и желудей. Некоторые семена он хранил особым образом с осени до весны в погребце. Ростки проклёвывались у него и в огороде, и во дворе - везде, где лёгкая рука опускала их в землю. Он помогал росткам быстро окрепнуть и пересаживал, выбирая в окрестностях для них наилучшие и особенные места. Деревья, которые Бод посещал чаще других, вытягивались и крепли прямо на глазах, и чародей очень гордился делом своих рук.
   Проехав с полверсты в сторону от старого шляха, он спешился, пошёл рядом с конём; колея от крестьянских телег, поворачивая, спускалась вниз по лесистому обрыву к береговой луговине, к богатым сенокосам.
   Далеко над лесом кружили в свежем пронзительно-синем небе чёрные вороны, не торопясь садиться на деревья.
   Бод нахмурился, следя за зловещим полётом птиц, чуявших падаль.
  По левую руку от него течение гнало воды Березины вдоль невысокого травянистого берега.
  За три года ни один из саженцев не погиб, все дубки окрепли и невиданно подросли. Бод прикоснулся руками к каждому: представил, как скоро взрастут его красавцы, скрепляя корнями песчаный берег. Развернул коня. Пробежался немного, разминая ноги, затем лихо вскочил в седло и поскакал обратно, радуясь, что и для этих деревьев не ошибся с выбором благого места.
   Вдруг чуткий Навгун на бегу стал поводить ушами и тихо заржал, осторожно предупреждая хозяина об опасности. Бод вдохнул, расширив ноздри, и почувствовал присутствие дикой неукротимой жажды крови. Волки, бич этих мест, выследили его!
   Бод ударил в бока коня, заставляя скакать изо всех сил. Пригнулся к гриве Навгуна, хлеща-погоняя жеребца особыми словами. Во что бы то ни стало нужно успеть взобраться по склону! Если на равнине его Навгун мог какое-то время соперничать в скорости с волчьей стаей, то, взбираясь вверх по крутой петляющей дороге, станет лёгкой добычей для волков.
   За себя чародей так не боялся: не раз доводилось договариваться с волками один на один. Но отдать на растерзание верного Навгуна - нет!
   Оглянулся: краем леса в высокой пожухлой траве растянулась цепочкой волчья стая. Впереди бежал вожак. Бод, несмотря на значительное расстояние, отделявшее его от волков, узрел, что вожак, ведущий стаю - невиданных размеров.
   "Это он, тот самый, о котором говорят, что здешний край не знал ещё такого чудовища!" - с ужасом подумал Бод, чувствуя, как застучал в висках пульс, мысли понеслись - чёткие, быстрые, а тело подобралось, готовясь к самому страшному.
  
   До Речицы доходили слухи, один ужаснее другого, о стае волков-людоедов: неуловимых и дерзких, державших в страхе всех жителей земель боярина Мирского. Сам князь-боярин устраивал облавы, год за годом повышая и повышая награду тому смельчаку, который убьёт вожака волчьей стаи. Приглашал знаменитых охотников, но волк этот, огромный, матёрый, сам чёрный, и с чёрной пастью, и его подруга - серая волчица - всегда уходили невредимыми. Селяне считали волка оборотнем, а некоторые называли чёртом, - и трепетали при одном упоминании о нём!
   Люди боялись поодиночке ходить в лес. Волки эти, не соблюдая никаких привычных звериных законов, выскакивали, как злобные тати, и рвали свою жертву.
   Что говорить о лесе, - год назад мужики всей округи пошли в облаву после того, как кровожадный вожак утащил со шляха одну из баб богомолок, шедших из дальних краёв в святой Киев.
   А теперь страшная стая преследовала одинокого всадника на луговой дороге.
   Как только конь подскакал к склону горы, чародей спрыгнул на землю, крутанул поводья вокруг седельной луки, повелительно хлопнул ладонью по боку Навгуна:
  - Домой, Навгун, домой! Быстро! - и произнёс слова, облегчавшие лошади бег в гору. Конь жалобно заржал, навсегда прощаясь с хозяином, чуя приближение страшных вестников смерти.
  - Домой, Навгун!
   Серый жеребец, гонимый ужасом, не в силах противиться власти заклинания, умчался вверх по склону.
   А Бода окружила волчья стая.
  "Что так густо рассыпаны испытания на пути моём?! - только и успел подумать чародей. - Дай же мне силы справиться с ними, спаси и помилуй, Господи!" Он понимал, что не оставил себе время, чтобы что-то предпринять. Бод постился много дней, и теперь волки в замешательстве остановились, окружив человека, от которого почти не исходил тот привычный запах слабой и медлительной плоти, состоящей, как они уже знали, из тонких костей и сладкого мяса. Этот двуногий враг пах иначе, чем-то неуловимым, - похоже, так пахнет дерево? Но на нём остался запах конского пота - нет, несомненно, они не ошиблись: это тот, которого можно и должно уничтожить, и немедленно!
   Вожак поднял чудовищную морду к небу, и завыл, предупреждая всех, зверей и людей, что он, Чёрный Волк, здесь хозяин!
  Подруга волчица внимательно следила за каждым его движением, и глаза её выдавали нетерпение: "Чего медлить, мой герой?! Только один твой знак - и мы кинемся и разорвём нашу добычу!"
   Боду никогда не доводилось видеть такого огромного волка.
   Чёрный вожак имел в длину гораздо больше сажени, не считая хвоста. Тяжёлый широкий лоб над горящими дьявольским блеском кровожадными глазами. Небывало крепкое сложение и мощные челюсти, острые клыки несли смерть каждому, кто попадётся на его пути.
   Чародей чувствовал: этот Чёрный - не просто волк!
   Зло, проявленное в мир бесплотным, теперь безнаказанно утвердилось на здешних землях, обретя волей случая в теле животного подходящую для себя форму. Исключительная ярость, с которой действовал вожак, упорство, с которым он выслеживал людей, предпочитая эту охоту любой другой, - не оставляли никаких сомнений в его природе. Бод не ведал, что лучше: одержимый человек, или одержимый зверь? В любом случае: судьба поставила их лицом друг к другу, и, значат, ему сейчас сражаться!
  "Ты принёс слишком много горя в мир. Мы встретились, и, значит, я должен положить конец этому, или умереть!"
   Сколько времени осталось жить? До обидного мало - ровно столько, сколько требуется зверю, чтобы бросить сильное поджарое тело вперёд, на расстояние нескольких саженей.
   Бод подумал, что не успеет...
   Нет, не успеет...
   Стоит отвести ото лба зверя упорный взгляд - и волк прыгнет, и сомкнёт челюсти на его горле.
   "Анна!.. Не смей думать о ней, не смей тревожить - это твоя битва, чародей!"
   Бод ощутил тошнотворную пустоту внутри и подумал, что это душа, чувствуя приближение конца, собралась в области сердца, готовясь в следующие мгновения покинуть тело. Чародей, собрав всю свою волю, упал на колени, вонзив перед собой двумя руками нож в землю.
   "Она даже не узнает, как я погибну...Не-ет!!!" - И ярость, и отчаяние вскипели в нём.
  Страшный вой не знающего поражений зверя разнёсся по округе. Лесистый склон и речные дали
  пронесли-раскатили его эхом.
   Волки опешили.
  Вожак замер, как громом поражённый.
  Впервые за много-много зим на его земле воет чужак, - чужак смеет заявить о своём праве?!
  Бод вскочил - и оборвался волчий вой. Но стая замерла, не смея пошевелиться.
   Чародей перекувыркнулся через нож с длинной рукояткой, черневшей крестом на белом снегу. Не касаясь земли, тело его в воздухе сделало полный оборот, и чародей приземлился на все четыре лапы.
   И Чёрный увидел пред собой Волка-Чужака, равного ему в силе и свирепости.
   Волки замерли: теперь поединок двоих решит судьбу волчьей стаи! Тот, кто казался стае чужаком, на самом деле им не был: чародей выполнил лишь первую частью магического ритуала, позволившего ему Не-Быть-Но-Казаться.
   Даже если бы он решился выполнить колдовство до конца (что зарёкся делать!), он не успел бы воспользоваться телом зверя: привыкать к клыкам, когтям и лапам было некогда. И он схватился врукопашную с матёрым волком.
   Выхватил нож, воткнутый в землю и, как только зверь рванулся в стремительном прыжке, целясь вцепиться в горло своей жертве, встретил его мгновенным отчаянным выпадом, изо всех сил глубоко вонзив нож снизу вверх в середину могучей грудины волка. Остриё прошло в вершке от сердца вожака. Чёрный, издав короткий злобный хрип, упал плашмя на нож, оставив чудом увернувшегося противника безоружным.
   Стае в этот момент показалось, что вожаки столкнулись в прыжке, и на чужаке каждая шерстинка отливает серебром!
   Бод стремительно ударил вскочившего волка крепкой подошвой по чёрной пасти, точно по носу. Удар был такой силы, что Бод не устоял на ногах, упал, распластавшись на спине. Но и вожак опрокинулся на бок, оскалившись, показав рану с торчащей из неё длинной рукояткой ножа. Чародей в момент изловчился, ещё раз попал волку ногой по челюсти, и, рискуя попасть под удар мощных лап, выхватил нож из раны. Кровь забила, окрасила снег. Стая заволновалась, волки придвинулись ближе. Чёрный, одержимый злобой, озверевший от запаха собственной крови, снова вскочил и бросился, ощерив страшные клыки. Но Бод, выставил вперёд локтем левую руку и, не желая больше рисковать, ударил наверняка: сильно полоснул зверя острым клинком поперёк шеи.
   Чёрный упал с перерезанной глоткой, истекая кровью, драл когтями обагрённый снег и вскоре затих.
   Бод издал победный клич.
   Он перехватил дикий взгляд самки, той, которая была Первой-за-Вожаком, и приказал ей убираться подальше и уводить свою семью.
  Эти звери - просто волки. Они сильны и опасны, но не одержимы Злом, и
  с ними люди разберутся и без него. И Бод, вытерев о снег свой нож, оскалился, зарычал, по-прежнему оставаясь для зверей чужаком-самцом, и удалился прочь.
  
   Как только он отошёл, за его спиной стая набросилась на тёплые ещё останки своего вожака.
  
   Взобравшись по лесной колее на гору, Бод оглянулся: над лугом в сумерках мрачно кружили вороны, надеясь, что успеют, что останется и им что-то от кровавого месива, над которым грызлась стая.
   Бод снова воткнул нож в землю, некоторое время примерялся; теперь, когда схлынуло напряжение и смертельный страх, кувырок в воздухе представлялся ему необыкновенно сложным делом. Он подумал, что слишком утомлён, и что, может, оставить всё, как есть, до утра? Но потом вспомнил: если не отменить чародейство, все животные будут чуять в нём волка. И ему после некоторых колебаний удалось собраться и правильно прыгнуть над ножом.
   ...Он отмерил пешком эти двадцать вёрст, и пришёл домой после полуночи.
   О коне бортник не беспокоился, это был верный признак того, что серый жеребец в безопасности, и скоро они встретятся.
   Пёс Бода в ужасе завыл, почуяв запах волчьей крови у весничек. Не помогли уговоры: Залай не решился броситься навстречу хозяину: низко приседая, поджимая уши, пятился прочь.
   Бод подумал, что присутствие крови поганого зверя осквернит его жилище, и ушёл в баньку, стоявшую отдельно. Там во тьме снял одежду. Вылил на себя ушат воды, подмерзшей по краям, и после этого, освеженный, растёршись холстиной до красноты, обернув льняной отрез вокруг чресел, перескочил в дом. Холодная вода взбодрила, но ненадолго. Бод, чувствуя усталость в гудящих от долгой ходьбы ногах и в каждой мышце, не разжигая лучину, растянулся на лаве, застланной овчиной, и тот час же провалился в сон.
   Наступил рассвет.
   Чародей проснулся с тяжёлой головой. Ему привиделась во сне, как
  наяву, полная луна, величественно восходившая в небе. Ему было хорошо в сиянии луны, он протянул к ней руки, но тут рядом с луной вспыхнули две яркие звезды, осветив на мгновение всё вокруг, и, взвившись вверх, исчезли, пропали с глаз. Луна отвернулась: её закрыло тёмное облако. Грусть разлилась во всём мире. И Бод, почувствовав невыразимую потерю, тоскливо завыл по-волчьи... Тяжёлый этот сон не отпускал: Бод ходил в незнакомых странных местах, искал незнакомого человека среди молчаливых людей, не желавших, чтобы с ними разговаривали. Он болезненно переживал своё одиночество, а нужный человек так и не находился...
   Согнав остатки мрачного сна, который предпочёл скорее забыть, бортник долго не покидал избушку; решил очиститься от пролития крови, скверной крови жестокого зверя.
   Он старательно и долго окуривал дом и себя пахучим дымом, для которого специально каждую весну выбирался в травене при полной луне собирать особые листья и цветы. Зажёг восковые свечи, обошёл с ними все углы и оставил свечи догорать. Затем развёл огонь в очаге. Приготовил горячую поливку*, и все свои домашние хлопоты сопровождал благими словами, повторив их двенадцать раз по двенадцать.
   Скоро он ощутил, что к нему опять возвращается душевный покой. А после еды он почувствовал, что всё очень даже неплохо в этой жизни!
  
  
   Примечания:
  *Месяц грудень - декабрь (земля смерзается грудами)
  *Дистрик - организационная и территориальная структура кальвинистской церкви. Территория Великого княжества Литовского в XVI веке была поделена на 6 дистриков, каждый со своим центром. Речица, Мозырь, Волковысск и некоторые другие города входили в состав Новогрудского дистрика. Православная речицкая церковь входила в состав Черниговской епархии.
  *Партикулярный синод - общее собрание, на котором обсуждались важные идейные и церковно-религиозные проблемы, возникавшие внутри дистрика
  *Братство - объединение одного или несколь-
  ких цехов городских ремесленников, при котором открывали школу для обучения детей.
  *Сымон Будны - белорусский просветитель, проповедник и книгоиздатель с типографией в г. Лоск.
  *Заволанье - соответствие своему социальному статусу, честь.
  * Горваль перешел к дворянскому роду Сангушек в 1543 году. Крепостца на крутом берегу Березины с постоялым двором и паромной переправой через реку.
  *Поташ добывали из древесного пепла. В XVI веке поташ использовался в стекольных, мыловарных и красильных процессах.
  
  
  ЖЕНЩИНЫ
  
   Бод готовился к свиданию с Анной. Приоделся, сбрил многодневную щетину, подумал: не укоротить ли усы, и где это лучше сделать - самому или у цирюльника? И пошёл к любушке, решив по пути заглянуть на стройку своего нового дома.
   Егор - молодец! Распоряжался на строительстве как следует. Древознатцы, ободрённые щедрыми обещаниями, работали скоро. Строили новый дом для бортника и дом для его подсуседков, и все хозяйские постройки, и высокий замёт вокруг двора. Егор ходил за главного между двумя стройками: за стеной, в посаде, на выкупленном давно плацу Кондрат и сосед его Тарас ставили сруб для своих детей Ивана да Марусечки.
   У старого Тараса в доме жил старший сын со своей семьёй, и у Кондрата хата была полна народу, так что хочешь не хочешь - решили отделять юную пару. А эти дети только и мечтали зажить своим домом: так нравилось целоваться.
   Бортник, порадовавшись на новые срубы, поговорив с Егором, пошёл в посад.
   Анна и девочки устроили ему такую встречу, от которой у Бода расходилось сердце. Они бросились к нему, упали все втроём на колени и, обхватив за ноги, просили поберечь себя, не оставлять их одних на белом свете!
   - Что вы? Встаньте, Лисонька, Коток! - бормотал растерявшийся чародей, потом опустился к ним, сел на пороге, сгрёб всех в охапку, притянул к себе. Младшие дети Кондрата, кто был в доме, затихли: молча смотрели. У доброй Ульянки слёзы навернулись на глаза, и она подумала, что не пойдёт замуж до тех пор, пока не встретит человека, к которому ей захочется вот так бежать навстречу и падать у его ног.
   Бод поцеловал трепетную Анну; поставил на ноги мелких девчоночек.
  - Что это с вами, милые?
  - Чувствовали, что ты в опасности! - прошептала Анна, широко раскрыв и без того огромные голубые глаза. Бода её слова огорчили: корил себя за то, что мысленно обратился к любимой там, на берегу. А необыкновенная эта женщина почувствовала.
   "Прекрасная! Солнце души моей!" - загорелся он.
   Спросил разрешения у хозяйки Марьи побеседовать с Анной. Марья кивнула, пригласила в верхнюю светлицу. Туда и поднялись, не поднялись - взлетели чародей и его милая.
   - Девочки скучали по тебе. Ты же с дороги, и опять уехал. Я наглядеться на тебя не успела. Вчера в послеобеденный час Лизавета и Катерина сидели возле меня, тихие-тихие. Я торопилась закончить вышивание, сразу не приметила, - а дочки вслушивались во что-то, не просто сидели! Потом заплакали, заволновались, сказали обе, что чувствуют беду, что ты встретил страх и великое зло. Вскоре и я почувствовала, что ты прощаешься со мной. Ох, плохо нам было! Но к сумеркам мы успокоились. Девочки твердят, что тебя надо беречь, и велели, чтобы я узнала, как мы можем охранять тебя в дальней дороге? Они уверены, что мы можем это.
  И Анна, отдыхая возле него душой, стала целовать Бода в губы, в бритые
  пылающие щёки, в шею поглубже, туда, где держалась в петле дорогая резная пуговица на горловине рубахи. Шептала ласковые слова, и сама была горячая, как огонь.
   - Анна, мы обручены, давай поженимся немедля! - простонал Бод. - Мы всё ждём чего-то: конца стройки, моего возвращения... Я хочу не таиться, обнимать тебя! Не просить разрешения зайти к тебе: быть рядом и днём, - он шумно выдохнул, - и ночью!
   - Люди, милый, мы среди людей. Они как пчёлы - нажужжат, закусают! И обижаться на них нельзя: так заведено.
   "Да, - мысленно согласился чародей. - Прежней жизни не будет - я теперь не один. Прежняя осторожность не спасёт: когда-нибудь откроется, что я не такой, как все. А умирать из-за наветов какого-нибудь дурака замороченного не хочется, особенно сейчас. Значит, пришло время меняться, зажить по-новому. Что ж - согласен, я сумею! Сердце мне подсказывает, вознаграждён буду немало! Ну, так начну меняться прямо сейчас". И он сказал, прищурив глаза, заигрывая с Анной:
  - Голубка! Ну-ка, скажи, кого ты видишь перед собой?
  - Вижу волшебника, который меня, слабую женщину, околдовал, и сейчас хочет воспользоваться моей слабостью, - ответила Анна, но не смогла удержать лицо: весёлые искорки заскакали из-под ресниц.
   "Второе угадала", - улыбнулся Бод:
   - Если бы я мог позволить себе такое, ты бы давно была моей.
   - Ах! - слукавила Анна, закрывшись руками в
  притворном страхе, скрывая улыбку.
   - Анна, я открою тебе секрет - я больше не волшебник.
   - Да? - полюбопытствовала она, - А кто же ты?
   - Догадайся!
   - Ты - местич, ты - бортник, ты богат. Ведь, правда, ты богат?
   - Конечно, лада моя.
   - Ты угощаешь Золотого Змея яичницей*? - засмеялась она.
   - Дался вам этот Золотой Змей! - загудел Бод. - Я бы разорился, выкармливая эту скотину яичницей!. Змей, судя по моим доходам, немаленький и работать ему приходится ой как много.
   Анна приложила палец к его губам:
   - Тихо! Больше ничего не говори про то. Так кто же ты?
   - Я, милая, хуже, чем волшебник. Волшебнику с такой хорошенькой Лёлей* не справиться, я уже это понял. Я мужчина, Анна! Как хорошо - прямо просветление в голове. Да, я просто мужчина! И я хочу тебя! Берегись, я могу не сдержаться!
   - Ах, ты так? Я знаю чародея, а простого мужчину не знаю, - как этот незнакомец попал в мою светлицу? Сейчас же позову на помощь!
   Но Бод и не думал отпускать гибкий стан.
   - А не пожаловаться ли мне в магистрат на красавицу, которая мучает меня?
   - Тебе нужно быть очень убедительным, чтобы доказать, что я тебя замучила!
   - Ха, это очень просто. Я покажу лавникам, как меняюсь от одного воспоминания о тебе: мужчины увидят - поймут, посочувствуют!
  - О, боже!- прошептала, краснея, Анна, не решив: опять отшутиться, или стыдиться такого напора? И, почувствовав, что вот он, повод сбежать, рванулась прочь.
  - Нет-нет! - словил, задержал её Бод, и силой притянул к себе, зная, чувствуя, что сейчас произойдёт между ними. - Ты моя! - Выдохнул, закрывая глаза, - Анна!!!
   Она побледнела, губы задрожали, дыхание сорвалось, - Бод понял, что испугал и, ослабив объятия, поддержал, чувствуя, что ей плохо.
   Анна отстранилась: как во время первой встречи смотрела прямо на него, и цвет её глаз неуловимо изменился. Опять между ними неожиданно возник мост, и мысли полетели навстречу друг другу:
   "Прости!!!"
   "Со мной так нельзя!"
   "Прости меня! Обещаю, клянусь - я буду уважать тебя! Просто я мужчина, Анна, пойми!"
   "Зачем мне просто мужчина? Я полюбила чародея, и хочу любить чародея! Знаешь, кто такие просто мужчины? Просто мужчины ночью небрежны, а днём - днём им тоже не до женщин с их заботами, - они слишком заняты своими тщеславными помыслами! Просто мужчины тверды, и сурова их любовь! Просто мужчины не только боятся дарить нежность, но и боятся принимать женскую ласку: тогда они сразу становятся подозрительны и ревнивы, и чем сильнее любит их женщина, тем скорее усомнятся они в её верности, ещё и обвинят в колдовстве - так боятся уронить себя, боятся любви, как собственной слабости. Они бывают жадные и корыстные, эти просто мужчины, бывают злые и жестокие, и думаешь: Господи, люди ли это? Нет-нет, мне не нужен просто мужчина! Где он, мой мудрый чародей?"
   "Я понял... Чародей здесь, рядом с тобой, любимая. Простишь?"
   Всё опять неуловимо изменилось. Анна пришла в себя, ресницы затрепетали, взгляд снова стал бархатным. Боду показалось: солнышко вышло из-за туч и отогрело бренное тело, отчаявшееся дождаться ласковых лучей.
   Теперь только он понял, что творилось в её душе. Анна, ласковая, женственная, - с тем, прежним, боялась раскрыться. Там, где покорность, нет места настоящему чувству. Тот человек, - её прежний муж, и отец её детей, - останься он жив, - засушил бы её. И нельзя его обвинять - редкий мужчина, воспитанный в это время, понял бы Анну, через которую в этот мир готова была пролиться щедрая, как благодать, как свет белого дня, любовь. Лишь с чародеем могла она не опасаться того, чего следовало бояться с другим - грязных подозрений в ответ на страсть.
   О! Он подождёт, он будет терпелив. Скоро хорошо, очень хорошо будет им вместе: у него достанет мудрости принять и оценить такую любовь!
   - Анна! Что мне сделать для тебя? Чего ты хочешь? - Бод подумал, что теперь не находит ничего дивного в обещаниях всех влюблённых достать звёзды с неба для своей милой.
  - Того же, что и ты, - сказала она примирительно, затягивая на груди красные шнурки станика*, шитого туго, как корсет; эти нарядные шнурки с кутасами* он успел распустить - так силён был порыв. - Скорее перенеси меня через порог своего дома. Этот дом не наш, он строился для другой пары, для другой любви... Я живая и тёплая, и голова кружится, когда встречаю тебя, а работа валится из рук... Поэтому я сейчас ухожу, и снова буду ждать тебя, лада мой.
   И она умудрилась и при расставании осчастливить его прикосновением и нежным взглядом. Бод теперь был уверен, что понял природу её необыкновенности: Анна, не задумываясь, не отдавая себе отчёта, просто излучала на него немыслимое обаяние, потому что таков был её, и только её выбор - ни больше, ни меньше.
   "Нет, пока не женюсь - невозможно с ней разговаривать! Мысли не могу собрать, кровь стучит в голову, - посетовал Бод, опять уходя из дома Кондрата ни с чем. - Спрошу Кондрата, - пусть посоветует, как скорее справить свадьбу? И как её, свадьбу, вообще справляют?"
  
  ***
   Под старой грушей с качелей спрыгнули Лизаветка и Катеринка, подбежали, вежливо попискивали, называя Бода папенькой. Девочки очень гордились тем, что их мама выбрала такого замечательного дядю-чародея, и были счастливы повиснуть на полах его длинной свиты. Только в этот раз не заглядывали в глаза; прильнув с двух сторон у него под мышками, говорили с Бодом, низко опустив головы. Чародею стало интересно: почему? Он достал из кошеля на поясе два серебряных гроша, сказал:
  - Смотрите! - И, крутнув монетки в пальцах, достал их у себя из уха.
  - О?! - восхитились дети, открыв от удивления рты, засмеялись, и Бод увидел, что у этих хорошек выпали передние зубы. Да, лучше бы они не улыбались.
   Катерина и Лизавета, спохватившись, закрыли рты, и опять опустили головы - застеснялись. Мальчики Кондрата, Кастусь и младший, Стёпка, успели
  задразнить их до слёз, и они решили признаться в этом.
  - Скажите ребятам, что за каждый ваш зубик, который мамка кладёт под печь, Домовой даёт вам серебряный грошик, и покажите им вот это.- Бод отдал двойняшкам пару серебряных монеток. - И верьте мамке: зубки отрастут лучше прежних.
   А у самого в синих глазах отразились белые облака, плывшие над Кондратовой грушей: он вспомнил, как давным-давно, как будто в другой жизни, он смертельно перепугался, когда у него расшатался и выпал первый молочный зуб. Он не знал, что с ним произошло? В храме не было мальчиков ровесников ему. Все дети были или младше, или значительно старше, и мало общались между собой, постигая мудрость каждый со своим наставником. Он решил, что чем-то прогневил Великого Оанна. Стал прятаться, и придумывал из известных ему заклинаний нечто, что могло бы помочь отрастить зуб на месте выпавшего, и тем самым скрыть свой грех. Но когда он тайком проделал всё задуманное, у него вырос очень болезненный нарост на лбу! И бедный ребёнок, в ужасе и отчаянии решив, что проклят, предстал с объяснениями перед Великим Жрецом.
   Великий Жрец, вникнув в суть происшествия, призвал к себе Первого Мудрейшего. Повёл кадуцеем в сторону испуганного маленького ребёнка-единорога, спросил:
   - Встречал ли Ты, о Мудрейший, дитя, которое в этом возрасте сумело так остроумно соединить простое заклинание для сращивания костей со священным пожеланием здоровья и роста?
   - И оба заклинания сработали, о Великий! Вот чему удивляюсь я! Счастье, что рог не вырос на месте зуба, как пожелал того мальчик.
   - А я удивляюсь, что мы чуть не проглядели это дитя. Обратите внимание: на его ладони две чётко очерченные линии жизни, - не одна, а две. А между ними - звезда. Можете ли Вы истолковать этот знак?
   Первый Мудрейший заметно изменился в лице:
  - Вы полагаете?..
  - Удались, дитя, пока мы не призовём тебя снова, - приказал Великий Жрец. И, как было принято в храме, глядя глаза в глаза Мудрейшему, произнёс:
   - Скоро мы можем стать свидетелями небывалого события. Какого? Я не знаю. Но оно произойдёт раньше, чем успеет вырасти этот ребёнок.
  - Я сам займусь его обучением, - задумчиво произнёс седовласый Мудрейший, для которого срок наставничества давно прошёл. И тем не менее, он не решился поручить мальчика кому-то ещё. - Я думаю, ребёнок заслуживает получить своё первое имя?
  - Назовите его Навнагусор - "Тот, кто оправдывает ожидания" - без колебаний
   промолвил Великий Жрец, и пламя светильников, услышав имя, вспыхнуло ярче, что было хорошим знаком.
   И Первый Мудрейший стал торжественно называть Навнагусором своего исключительно способного подопечного, и стал его новым учителем. Ненадолго, пока не встретились мальчик и его звезда...
   А нарост силами жрецов удалось убрать. У Бода остался только круглый едва заметный шрам в том месте на лбу. И он никогда не признавался, откуда этот след: дело прошлое.
  
  ***
   Навгун увидел своего хозяина, спускавшегося к пристани, к городскому торжищу, и весело заржал, и забил нетерпеливо копытом, выбивая в мёрзлой земле мелкие камешки.
   Бод в это время смотрел в сторону корчмы, возле которой старая Галла ворожила деревенским девушкам. Девушки положили в ладонь цыганки все свои мелкие гроши и ушли, глядя прямо перед собой ничего не видящими бессмысленными глазами: цыганка-то, оказывается, хорошо умела охмурять.
  
  - Ай, красавец! - пронзительно закричала старуха, метя длинной юбкой по припорошенной снегом земле в сторону Бода. - Ай, милый! Богатырь ты наш! Спаситель! Здоровья тебе, жену красавицу, деток удалых, да всякого добра побольше, побольше! Смотрите, люди: этот бортник убил в полях боярина Мирского волка-людоеда. Нет больше Чёрного Волка! Ай, молодец! - звенела цыганка на всё торговое место:
  - Спешился бортник, не бежал от волчьей стаи, коня отпустил - сам остался! Мы коня твоего - доброго, серого - переняли у моста через Ведрыц-реку. Сберегли, дорогой, для тебя коня твоего!
  
   Люди стали собираться вокруг Бода и цыганки.
   Бод гладил, трепал по шее своего жеребца.
  
   - Как зовут коня? - не останавливалась болтливая Галла.
   - Н-н-авв-гг-унн! - заржал ей в ухо жеребец.
   - Конь тебе только что сказал, как его зовут, - улыбнулся Бод.
   - Ай? - не поняла Галла.
   - Навгун его зовут! - пояснил бортник, про себя гадая, что за представление затеяла старуха?
  - Быстрый, значит? - восхитилась цыганка.
  - Ну, пусть будет так, - согласился Бод. Он, называя жеребца, знал, что посторонние решат, что странное имя Навгун придумано от слова "навгрунь"* - так обозначали быстрый бег лошади. И тут же перед собравшимся людом ему пришлось подтвердить, что он действительно убил вчера лютого волка, дав возможность спастись своему коню. Люди, а среди них много было селян из окрестных деревень, приехавших в торговый день в Речицу, обрадовались. Заявили, что пан-боярин Мирский должен сдержать слово - наградить человека, выдать двенадцать грошей. Сумма немалая - столько платили за убитого зубра. За волка - обычного разбойника - давали от силы три гроша. И боярин как раз был в городе в этот день. Решал дела в ратуши.
  - Ну, - сказал бортник, - если наградит - оплачу ваше пиво в шинке у Михайлы, выпьете за мою удачу.
  Мужчины обрадовались пиву ещё больше, чем хорошей новости. И пошли рассказывать пану Мирскому о подвиге речицкого подорожника. А Бода
  отвела в сторону цыганка:
  - Загляни, дорогой, в табор, - попросила она. - Я и деньги, должок наш, с собой не брала: нам поговорить надо с глазу на глаз. Так приезжай к нам, не мешкай*.
  - Ты откуда узнала, что я волка убил под Горвалем? Зачем всем сказала?
  - Вот для того и зову тебя, князь дорогой, серебряный-золотой. Есть что поведать тебе. А деньги панские что, помешают? Мы твоего коня не запахом кормили: за заботу рома Матвею дашь денежку. И погадать я тебе хочу, а ты мне щедрее ручку позолотишь, - захихикала скаредная цыганка.
  - Поехали, мать, провожу тебя до вашего табора, - согласился Бод.
   И цыганка в тряской телеге, а он - верхом, отправились за город, в ближайшее село, назначенное вольным кочевникам на зимний постой.
  - Про кольцо у своей зазнобы спрашивал?
  - Да. Кольцо подобрали возле врага, убитого на пороге её дома. Человек
  подумал, что это уронила сама Анна, поднял перстень и положил на видном месте. Девочки-двойняшки стали играть с кольцом, прятали ото всех, пока... - Бод запнулся. Не хотел лишний раз упоминать про болезнь, разбившую Анну в то время, - ...пока не приехали в Речицу. Марья-хозяйка спросила у Мокошихи, можно ли оставить колечко, и Мокошиха сказала, как и ты - если само пришло, то можно оставить. Кольцо нашло себе хозяйку.
   Цыганка кивала головой, соглашаясь.
   - И что, ты мать, знаешь про эти кольца? - поинтересовался Бод.
   - Если бы знала что, не отдала бы, - огрызнулась Галла. - Оно мне не открылось. Дарила невесткам, но и те не захотели держать его у себя. Все в один голос говорили, что чувствуют, как будто непотребщину какую у себя оставили. И понимают, что золотое и красивое, а всё равно - как будто лишняя ненужная вещь. Так и валялось кольцо. Я боялась потерять его, потому и избавилась. А ещё, когда я над тобой сидела, шептала, кольцо меня сильно беспокоило: всё хотелось достать его из платочка и вложить тебе в руку. Вот и отдала. А ты так обрадовался - удивил меня! Я поняла, что оно тебе понадобится.
   Бод в свою очередь кивнул головой.
  - Хочу погадать тебе, - сказала старуха Галла, выгнав из гнилой хаты тощих ободранных внучат.
  - Ты мне уже всё сказала - возразил Бод.
  - Не всё, оказывается. Раскрой, покажи ладонь! - настояла цыганка. - Ай, ай! Никогда не видела такого знака! - удивилась она. - Не знаю, что и сказать...
   "Где уж тебе, старая, - подумал чародей. - Я не родился, я свалился в эту Явь".
  - Тогда подожди, отолью тебе воск.
   Цыганка стала приготавливать всё, что необходимо было ей для нового гадания, вертелась по хате и рассказывала:
  - Тот самый Сашко, которого ты спас, перенял твоего Навгуна - ай, какое красивое имя! - вечером на дороге. Конь был весь в мыле, испуган - страх! Летел по стрелой. Наши рома сильно удивлялись: как так? Быстро мчится конь, хоть его никто не погоняет? Рома Матвей говорил: заглянул в глаза жеребца, а в них скалится волк. Ну, он меня кликнул, я курила траву в ноздри коню, только тогда он успокоился. Сашко не поленился, пошёл по шляху в ту сторону, откуда прибежал конь. (Цыганка слукавила: Сашко шёл лазить по деревенским птичникам, а для этого ему нужно было уйти подальше от приютившего их села - у соседей цыгане не воровали). За деревней, в лесу, не боясь темноты, кто-то разговаривал в поздний час. Сашко подкрался, подслушал. Говорила Мокошиха с незнакомкой. Старуха упрекала ту, другую: ставила ей в вину гибель человека - хозяина серого оседланного коня. Ругала: как смела та взять на себя страшный грех убийства? А незнакомка ей на это ответила, назвав Мокошиху бабушкой, что подорожник не первый и не последний. У неё двенадцать осиновых колышков уже забиты - по количеству зарезанных волком людей. Советовала старой утихнуть, говорила, что приходит время её силы и пора бы Мокошихе смириться с этим.
   Бода укололо плохое предчувствие: отдельные мысли, догадки и подозрения сложились в одно целое. И болезнь Букавецких - странная, незнакомая болезнь, прошедшая полосой по сёлам Горвальского края, и внезапная дьявольская метель, и волк, с небывалой хитростью годами обходивший охотничьи засады, и его, Бода, тяжкий сон - несли на себе печать чьей-то злой воли.
   Галла продолжала:
  - Когда-то рассказывали о том, что на стороне у старухи живёт дочь, рождённая
  не в браке, а потому магистрат отказал дочери в праве жить в городе. Если и внучка Мокошихи из бастров*, то и ей в место дорога заказана.
   Бод кивнул: таков суровый закон: бастров не пускают в город. Ещё он знал: по поверью, три поколения женщин, рожавших вне брака, произведут на свет страшную ведьму или колдуна.
  - Как же никто не ведал о ведьме раньше? - спросил он цыганку.
  - Может, молода была, ничего ещё не умела; может, не здесь росла - предположила Галла. - А что молода, знаю от Сашко, он догадался по голосу.
  - Так. Молода и жестока непомерно?!
  - Как раз потому и жестока, что молода - силу пробует! - пояснила цыганка.
  - Что? - удивился Бод
  - Мы по этим землям кочуем уж много лет, и я помню, чем баловалась Мокошиха в молодости.
  - Галла, не знаю, что она делала, но нельзя, запрещено Знающему нести зло. Кара настигнет неизбежно! - ответил чародей.
  - Нет, ты и вправду чудной! - подняла на него глаза цыганка, несказанно удивившись услышанному. Что за поповщина лезет из бортника, и как её примирить с тем ремеслом, которым пробавлялись испокон веку цыгане?
  - Я сейчас же отолью воск: воск не соврёт, всё скажет.
   Но воск ничего не сказал: по воде кружились круглые капли.
   - Ты что на себе носишь? - возмутилась старуха. - Не доверяешь старой Галле? Я тебе добра желаю! Ты дорогу кому-то перешёл. Посмотреть наперёд могла бы, предупредить!
  Бод подумал. Сообразил, в чём причина, стал снимать верхнюю одежду, сапоги - во всём лежала очич-трава отводящая.
   Цыганка смотрела на него, сверля глазами. Рубаха не скрывала сильное тело бортника, столько лет лазившего по деревьям на невиданную высоту*.
   "Грудь широкая, выпуклая, в бёдрах узок, стройные ноги крепки - хорош мужик, ах, хорош, - как породистый конь!"
  - Эх, красавчик! Жалко, не встретился ты мне раньше, уж я бы тебя охмурила! О, да воск показывать стал, - отвернулась Галла от чародея. Потом сверкнула глазами на него, засмеялась старушачьим сухим смехом:
  - Свадьба твоя будет послезавтра, слышишь?
   "Близкий срок зря назвала - неправда твоя, я ещё не знаю, как за это дело взяться!" - подумал бортник в ответ.
   - Ай, ай, ай! Ну, кто бы мог подумать?! - продолжала смеяться цыганка. - И этот перец* мне будет говорить, что зло творить нельзя? Посмотрю, что запоёшь, когда попробуешь скоромного, да и прикипишь к бабе!
  Боду пришлось мысленно собраться и даже произнести сильное
  успокаивающее заклинание, чтобы не покраснеть: вот ядовитая старуха - знает же всё-таки немало!
   - Мать, ты зачем меня сюда позвала? - сказал он строго. - Я одеваться буду.
   - Потерпи, - буркнула цыганка, глядя в воск и став серьёзной. - Хоть я не красна девка, но ради пользы дела посиди без твоей зачарованной одежды. А ещё лучше - покрути воду в чаше своей рукой. Смотри!
   Бод склонился над водой: воск слился в женскую фигуру, женщина превратилась в чудовище и погналась за кем-то маленьким и неуклюжим, затем стала глотать, - Бод присмотрелся, - маленьких детей! Женская фигура располнела, и чародей узнал в силуэте, к своему ужасу, Мокошиху такой, какая она стала сейчас, на его памяти. Вторая форма отлилась в тонкую фигуру, но была эта женщина лохмата до безобразия, и кружилась-летала над крышами домов и церквей. Что потом показывал воск, Бод помнил как в полусне. Это удивило и раздосадовало его: кто-то вмешался в сознание, не давая рассмотреть картину будущего. Он немедленно собрал волю, закрылся от чужих мыслей, взглянул на старуху, как будто видел её впервые. По морщинистому лицу цыганки пробежала лёгкая тень - или смутилась, или испугалась чего-то Галла.
   - Довольно! - решительно оборвал гадание чародей. - Я ухожу. Спасибо, что берегли коня. Спасибо за то, что предупредила, мать. Что-то тёмное собирается в полночной стороне. Буду знать. А пока - прощай. И он по-особому взглянул на старуху, пытаясь словить, зацепить её глаза своим взором.
   Но цыганка неожиданно вскипела:
   - Молод ты ещё! Не поймал ты меня ни на чём и не поймаешь! Я тебе как лучше хотела сделать, а ты не доверяешь, не даёшься. Гляди, как бы не пожалел об этом, умник!
  
   Когда чародей ускакал на сером Навгуне, цыганка, посмотрев ему вслед, зло сплюнула в сторону, прошептала:
   - А ведь сорвался с крючка хитрый бортник.
   И ей стало жаль минувшей молодости и красоты, когда-то помогавшей ей получать власть над мужчинами...
  
   Цыганка Галла решила, что сделает всё, чтобы встретиться с объявившейся молодой ведьмой.
  "Она явно чует тебя, бортник. Чует, но пока не нашла. Так я ей помогу! Зло, говоришь, нельзя творить? А для чего тогда Умение даётся? Не для того ли, что бы пользоваться им по своему усмотрению? Или для того, чтобы похоронить его в себе?
   Да и что такое зло?
   Мокошиха с юности разбиралась в людских болячках. А почему? Кто научил? А я знаю! Когда видела больное шелудивое дитя, крала его, и лечила в своей лесной избушке как придумает, как ей в голову стукнет. Скольких невинных младенцев она загубила - съела, как говорится? А-а! Как наших рома в то время преследовали за кражу детей. Сколько пришлось претерпеть ни за что, ни про что, - мы тогда про Мокошихины дела не ведали. А дано было мне узнать про все её ухватки слишком поздно: хитрая лекарка к тому времени поднялась, славу заслужила. Теперь весь город ей кланяется, трудно её теперь ущемить.
   Вот тебе добро, вот тебе и зло.
   Я узнаю, чем молодая ведьма балуется и что из этого выйдет? Случится, и Мокошихе вспомню давнюю кривду. И бортника проучу: догадлив, смазливый кречет - не дал себя обмануть. А я так раздоить его хотела: богат же, богат - я не я буду, если ошибаюсь в том. От него прямо пахнет деньгами!"
  
  **
   Бод вернулся в город, зашёл в мастерскую при лавке Кондрата.
   Вышли вместе на вольный воздух; ходили вдоль берега Днепра, говорили.
  Смотрели на привязанные у пристани челны селян,
  прибывших в город по своим делам. Проводили глазами длинную вереницу плотов, выплывших из-за поворота широкой реки и быстро проследовавших мимо города дальше, на полдень, держась быстрины, гнавшей воды вдоль левого берега. Люди на плотах высунулись из своих шалашей, махали руками, гикали-окликали.
  Это плотовщики гонят огромные полесские лесины куда-то: может, в далёкие степи, туда, где не растут такие большие дерева. Поздно гонят плоты, торопятся: холода, вот-вот станет студёный Днепро.
  Кондрат выслушал туманные скупые сетования Бода; не столько понял,
  сколько догадался, что мужчина совсем засох, кружась вокруг его племянницы.
   Удивился:
  - Я думал, вы давно уж поладили?! Ну, а впрочем, Анна всегда была особенная. Так в чём же дело? Опять уезжаешь по торговым делам? Дом не готов? Что свадьба? Да пустяки! - Кондрат хлопнул бортника по плечу. - На ратуши составим брачные грамоты как полагается, радцы подпишутся - готово дело. А хотите ещё и повенчаться*, тогда договорись с попом на послезавтра, как раз будет красная неделька. Ты же не девку - вдову берёшь, исполнять всё, как обычай велит, необязательно. Сядем за стол у меня в доме: гостей тех - одна наша семья, да пара дружек. Я Анне не чужой, к тому же я её опекун.
   Знай, вено* племянницы немалое, и я в доле*. Я в Берёзково два года назад не просто так съездил: её привёз - это да, но и все дела справил как должно. Истребовал с родни не только её приданое, но и часть имущества покойного мужа - всё, как в брачном договоре прописано по закону.
   Некоторые умом скудные мужики твердят, что в Литве бабам воли слишком много*, а я считаю - что, разве хорошо, когда, как в соседнем Московском царстве, вдову нищей оставляют? Ты, небось, и не думал об этом, а Анна наша не бедна, нет, не бедна. Если бы речицкие женихи знали: пороги бы обили, сватая её. Но я видел - Анна не в себе. Говорил с ней сам, говорила Марья: не хотела она больше выходить замуж, это точно. Так что я молчал, выжидал, торопиться некуда. А ты молодец: растопил её сердце. Береги её и двойняшек, я рад буду вашему счастью.
   Сразу после свадьбы Анну веди к себе. Ну и что, что невелика избушка - вам двоим одной лавы, небось, хватит! - Кондрат, заложив пальцы за кушак, остановился, хохотнул, глядя на смущённого бортника, - а Лизавета и Катерина у меня побудут, среди детей им ещё и веселее. Ты уедешь - Анна опять поживёт у нас с дочками, подождёт тебя. Её место за ней останется. Да и привыкли все мы к ней. А к твоему приезду, глядишь, новый дом будет готов, вот и заживёте.
  
   Бод обрадовался. Кондрат словно руками развёл все его заботы и сомнения. К тому же оборотистый в делах сницер взялся договориться, с кем надо, чтобы на свадьбе всё было как у людей, по обычаю.
   И ещё мужчины решили, смеясь, что не станут втягивать вдову через окно в дом мужа, как это делают деревенские люди.
  
   Под конец разговора Кондрат, посопев, поколебавшись, глянул на Бода:
  - У меня вот такое дело.... Не знаю, кого бы и спросить об этом? Ты по святым местам ездишь, может, слышал что...
   Это была присказка, с которой начинал всякий, нуждавшийся в особом совете, ведь нельзя же прямо спросить человека о чародействе.
   Бод кивнул.
   - Конь беспокойный сильно. Может, что завелось в конюшне, да резвится по ночам, да коня моего тревожит? Вороной поутру весь в мыле, дрожит, дёргается, как будто на нём всю ночь ездили.
   - Что думаешь про то?
   - Да не знаю! - нахмурился Кондрат. - Я в нечисть не верю: не встречал ни разу. Люди пакость могут сделать, или зло какое - это точно, это проверено. А вот всякие женские страхи, вроде Домового, Пятницы, Зюзи, Полудницы или ещё кого - сказки. Но всё-таки, конь мой каждую ночь тревожен. Жена говорит: это Хлевник*?
   - Ерунда, - усмехнулся Бод. Кондрат ему очень нравился: деловой, работящий,
  трезвый умом, оборотистый. Бод, и сам в делах не промах, прекрасно поладил с Кондратом.
   - Выгоним мы твоего Хлевника. Если повезёт, даже увидим. Только, Кондрат Данилыч, секрет советую держать при себе.
   Сницер понимающе кивнул.
   - Нет, не то, что ты думаешь... Просто на старости лет, когда станут отказывать нам и руки, и глаза, мы с тобой с голоду не помрём, гоняя Хлевников из конюшен богатых селян да наших, речицких мужиков.
   Кондрат улыбнулся, и снова хлопнул Бода по плечу:
   - Вот это дело!
  
   И чародей сказал мастеру, что, видно по всему, проворная маленькая ласка облюбовала его конюшню, и охотится по ночам на мышей, шныряющих под мордой коня в яслях с овсом. А конь, как известно, всегда спит головой к яслям. Ласка взбегала по хвосту, по конской спине, карабкалась по гриве, и, пробежав по лошадиной морде, прыгала сверху прямо на мышь. Конь до утра весь изнервничается: ласка царапает, щекочет его своими коготками, спутывает ему гриву, и кажется, коня гоняли и мучили всю ночь.
  - Я бы не торопился избавляться от зверюшки: ласка редко вот так приходит в конюшню. А прожорлива она - очень. Кроме того - охотится всю ночь, даже когда не голодна. Скоро переловит всех мышей и сама уйдёт. Советую: скрепи рогожи так, чтобы вышла на коня покрышка, и закрыла ему и спину, и шею, и голову. Пусть бегает ласка, вороной будет стоять спокойно. А хочешь - выгоню. Спалю траву, которую ласка на дух не переносит.
  - Ну и ну! - только и ответил, улыбаясь, Кондрат, довольный тем, что породнится с разумным и хитрым бортником.
  - Моя помощь нужна?
  - Нет, сделаю сам. Спасибо, свояк.
  - Кондрат Данилович! - ответил Бод,- со свадьбой ты мне руки развязал. Благодарен я тебе очень. Я еду в Киев. Если доверишь, могу взять с собой Кастуся - пусть привыкает.
   - Согласен! - Обрадовался Кондрат,- только едете в самые морозы на Николу-зимнего? Не простудился бы малец? Жена, сам понимаешь, устроит нам с тобой тогда.
  - Морозов больших не будет - наперёд знаю. Потому и собираюсь. Этой зимой жди сильных холодов только после Крещенья. Так пчёлы мне дали знать.
   На том и расстались до завтра.
  
  ***
   ...В красную недельку вечером к избушке бортника подкатил нарядный возок.
   Весёлый Василь, вызвавшийся везти молодую пару, смотрел, сдвинув набок новую шапку и улыбаясь, как Бод поднял на руки красавицу жену и перенёс, нежно прижимая к себе, через порог старого дома.
   Бережно поставил Анну на пол.
   Дверь затворилась.
   Василь гикнул, свистнул. Нарядный вороной с расчёсанной гривой и хвостом, радуясь прогулке, гордясь звонкими шархунами* на широком ремне, обхватившем конскую шею, бодро покатил возок обратно в посад.
   Мысленно чародей проговорил слова, которые должны были подарить ему с любимой мир и согласие.
   Анна развязала свой пояс - бросила на печь, отдавая себя под покровительство этой печи и этого дома. Счастливо вздохнула:
  - Как легко дышится здесь! Как хорошо пахнет травами!
  - Да, вот он, наш первый дом, - торжественно произнёс Бод.
   У него заметно изменился голос.
  - Я старался для тебя!
   Он зажёг две большие красные свечи, которые отлил когда-то сам, мечтая об этой ночи. Подошёл к Анне близко-близко, взглянул в глаза и прошептал обрывающимся, хриплым от волнения голосом:
  - Лебедь моя, не суди строго. Я - впервые.
  
  **
   Разом стих, успокоился ветер, запутавшийся в ветвях старых мудрых деревьев.
   В тихой дрёме предзимья покоится мать-земля, на ладони которой, прорезанной синими венами рек, стоит город-крепость - город, подаривший мужчине и женщине такую любовь.
  
   Примечания:
  * "Угощать Золотого змея яичницей" - именно за такое угощение волшебный змей, по поверьям, наделял человека достатком.
  *Лёля - языческая богиня, символ весны, девичьей красоты
  *Станик - жеская жилетка, приталенная, подогнанная по фигуре
  *Кутасы - нарядные помпоны или кисти на концах шнура
  *"Наугрунь" (бел.) - бегом (про ход лошади)
   *Мешкать, "мешкаться". Слово зародилось вместе с образованием городов - "мест". В XVI веке в деловых документах и устной речи слово означало "обосноваться в городе, поселиться в нём; сидеть "на месте".
  *Бастры - незаконнорождённые или рождённые вне брака. Закон был к ним суров и ограничивал в правах.
  * "...лазившего на невиданную высоту" - борти располагались на деревьях на высоте от 3 до 15 метров. Иногда на одном дереве, чаще - на дубе, висело до 10 бортей. Как правило, бортники владели большим количеством лесных бортей: от 100 до 300 штук. От бортника требовалась незаурядная ловкость и сила, чтобы облазить все сотни бортей, принадлежавшие ему.
  * "перец" - в Западной Европе со времён раннего средневековья перцами называли монахов-девственников.
  * "...хотите ещё и повенчаться..." - вопреки распространённому мнению, на территории Великого Княжества Литовского гораздо больше уважали зарегистрированный в городском магистрате брак, во время которого составлялись и заверялись имущественные документы и прочие обязательства на разные случаи жизни. Церковное венчание в XVI веке не считалось обязательным.
  * "Вено племянницы немалое, и я в доле". Вено - приданое, и судя по разговору Кондрата, у Анны в вено вошла ещё третья часть её совместного с покойным мужем имущества - обычная доля вдовы, имеющей детей. Кондрат назначен опекуном, за это ему причитается оговоренная законом сумма как награда за опеку и юридические хлопоты.
  * "...воли бабам слишком много" - мнение некоторых публицистов того времени не могло не отражать общие настроения. Михалон Литвин, критиковавший государственные устои Великого Княжества, отметил, что Статут 1529 года официально признал за женщиной чересчур много свободы, которой она злоупотребляет.
  * Хлевник - маленький, злобный, вредный, живущий в хлеву и мучающий коней нечистик. Зюзя - дух стужи, холода. Пятница - мифологическая коварная женщина, запрещавшая прясть и ткать в этот день недели. Полудница - дева, карающая головной болью и беспамятством тех, кто работает в жаркий полдень.
  *Шархуны - бубенцы
  
  
  
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  
  ВЛАСТЬ
  
   В судной избе войт созвал почтенное собрание. Среди прочих дел, значительных и важных, предстояло одно неприятное: разобрать донос о чародействе.
   Речицкие власти не жаловали чародеев!
   Каждый из мужей, входивших в состав магистрата, с радостью присягнул бы на чём угодно в том, что этого сорта людей никогда не встречал в своей долгой, славной и достойной жизни и, следовательно, надо исключить вопрос о чародействе навсегда, и не морочить добрым людям головы. Может, в Великом Княжестве были города и местечки, в которых колдуны и ведьмы творили свой беспредел, но не здесь. В Речице, видно, батюшки молились как следует: истово, и звоны звонили чаще и чище, чем в тех, погрязших в колдовстве и ереси городах. В общем, колдуны здесь не плодились и не водились, у местных бабёнок исстари рождались исключительно нормальные детишки, чему пан войт был очень рад. А все наговоры на проверку оказывались хитростями недругов и завистников и, как правило, исходили от халупников*, не всегда друживших со своей головой. Но сколько времени отнимали подобные разборки! Бог мой! Властный и решительный войт брезгливо кривился от одной мысли, что, будь он в другом, не таком мирном и благословенном городе, ему бы пришлось отправлять в петлю или на дыбу глупых баб или мужиков, спьяну сболтнувших лишнего.
   ...За халупников говорить хотел беглый из крепостных Гапон. Он прожил в городе десять лет, получил все права горожанина и мог не бояться произвола своего пана. А характер у Гапона был не подарок. Может, поэтому его прежний хозяин и не стал слишком настойчиво добиваться возвращения строптивого и упрямого, как баран, своего селянина.
   ...Собрались радцы - всего восемь человек, и лавники - шесть достойных горожан, выбранных самим паном войтом. В светлице к их приходу уже сидели во главе стола бургомистр и староста. Отдельно примостились два дьяка-писаря, они же ключники, хозяйничавшие в каморах с магистратскими бумагами. Войт возглавлял почтенное собрание. Люди расселись вдоль трёх стен: радцы - на зеделях, деревянных табуретах с резными низкими спинками, лавники - напротив них, на лавах.
   Это потом, через годы, наступят времена, когда мужи разделят свои обязанности и станут спорить за старшинство. Вот тогда радцы, избранные собранием всех горожан и потому желавшие оправдать доверие, оставят ставленников войта - лавников судить только головщину, не допуская их вмешательства в дела города. А пока и те, и другие заседали вместе и вместе принимали все решения. Просторная светлица теперь, при полном собрании достойных мужей, перестала казаться такой уж просторной.
   На стенах магистратской судной избы между окнами прибиты были лиштвы - резные полки, на которых стояли кое-какие письменные прилады в плоских липовых ларчиках. Противоположная от окон стена по высоте наполовину обита гарусной тканью. А по краю гаруса тянулся резной деревянный фриз. Рядом с низкой дверью в светлицу стоял камин, выложенный зелёной кафельной плиткой. Комната освещалась днём через мелкие круглые стёклышки в свинцовых рамах окон, а вечерами на камине в специальных нишах огнисках горели лучины. Кроме того, над столом к потолку подвешена была решётка, на которой, в случае особо важных многолюдных собраний, жгли лучину. Лучник имел латунный комин-дымоход, выведенный на чердак. Непростой комин, с фигурным краем - нездешние мастера сработали! И ждали заготовленные для таких сходов смолистые корешки, горевшие ровно и долго.
  
   Всю эту роскошь рассматривали несвежие мужики с бедняцкой стороны, тесно застроенной жалкими лачугами, по местному, халупами.
   Домишки их лепились по склонам горы над Днепром и со стороны мелкой Речицы. Халупники не держали никакой скотины, не было у них ни хозяйства, ни сада. Многие были бессемейные. С ними постоянно что-то случалось: драки и разборки происходили у них часто и, если начинался пожар, то загоралось, как правило, тоже у них. Стражникам было приказано внимательно наблюдать сверху, из замка, за пожарами на Подоле. И не раз они колотили в медное било, и люди сбегались тушить пожар раньше, чем огонь замечали сами хозяева.
  С радостью город избавился бы от этого опустившегося сброда, но кто тогда будет за медяки
  выполнять чёрную работу?
   Город не мог обойтись без рабочих рук, чистивших канавы, по которым сбегали нечистоты в огромное, уходившее за горизонт, Щукино болото. Не мог город без спин, перетаскивавших на пристани тяжёлые грузы, без надорванных животов, ворочавших лес, сплавлявшийся по реке. Без чумазых землекопов и могильщиков. Без женщин Подола, которые стирали приезжим, убирались в корчме и шинках. А кто бы стал пить пиво и горелку, которую щедро разливали по бочкам в броварнях?
   Мастеровые знают меру даже по праздникам: их ждёт работа, а выгода заставляет не останавливаться. К тому же, - как пить мастеру, когда у него под началом пара-тройка учеников: у кого - сын, у кого - крестник, у кого - дальний родственник, приставленный познавать ремесло? И ребятам этим придумать надо дело на каждый час - не держать же парнишек просто так, чтобы задаром ели хлеб?
   А как пить подмастерью, за которым в оба глаза смотрит суровый мастер?
   И жёны речицкие держат себя строго: в домах стараются, хозяйничают, растят детей, ожидая по справедливости, что будут замечены их старания и прослывут они добрыми хозяйками, почтительными невестками, любезными жёнами. А вот друг перед другом строят из себя паненок: гордятся собой и своим родом, моют руки огуречным соком, надеясь, что станут деликатнее, и любят наряжаться, пользуясь относительным благополучием своих супругов.
   И правда - какие славные настали времена!
   Мещане вольного города, даже уплатив все налоги и подати, имеют в три раза больший доход, чем самый трудолюбивый крестьянин. К тому же многие из мещан ещё и приторговывают сами или отправляют с поверенными людьми собственный товар в другие города. Так бортник Бод, которому всегда сопутствует удача, возит не только свой мёд и воск, но мёд и воск других бортников, одичавших по лесам возле своих бортей. Порой нагружает товаром двое саней! Воск согласно закону, плавят только на городской воскобойне, дабы обеспечить надлежащее качество и вес. Затем в мернице ставят на восковые слитки местную печать с указанием веса. Скупщики в Чернигове и Киеве, различив речицкий знак, охотно забирают товар - качеству верят! Мытные книги хранят записи о том, сколько перевозил молчаливый бортник этого добра с речицкой земли в бойкие торговые города.
   Чем ещё пробавляются? Уплатив вепревщину*, промышляют лесного зверя и дикую птицу: охотятся время от времени ради удовольствия и на пользу, притаскивая домой то лисью шкуру - кушнеру* на выделку, то рябчиков к столу. А бывает, мужчины собираются вместе: загнать лося или дикого вепря, их мясо ценится высоко. Да и отлов волков - дело чести. Из-за серых злыдней опасны здешние дороги.
   С чем выходят на зверя?
   Оружие есть у каждого. Хоть какое, но есть. Известное дело, а как же без него мужчине? Каждый владелец дома по магистратскому установлению обязан иметь ручницу, порох, пули. Или мушкет, саблю, бердыш или палаш. Или хоть верный дедовский самострел*. Другое дело, что не каждый может собрать хоть что из этого набора, и халупники, когда собирает войт всех мужчин на пописы* в Верхний замок, являются порой с одними вилами. А пан войт, оглядывая толпу разношерстных своих ратников, переводя суровый взор с гонорливых шляхтичей и крепких мещан на толпу люзных*, недобро собирает лицо в морщины, глядя на этих, опирающихся на свои вилы, неудачников, с торбами через плечо, оттянутыми каменьем*. Протрезвевшие гультаи* мнутся с ноги на ногу, стесняясь своего убогого вида. А тот из них, кто помоложе, проглатывая злой ком, шевелит кадыком и думает, зло щуря глаза, что, случись какая заварушка, сумеет раздобыть себе кое-что получше.... Только не видали вы войны, хлопцы! И пока будете люто пырять вилами перед собой, пытаясь дотянуться до человеческой плоти, чтобы выместить свою обиду на весь неласковый белый свет, не прикроет вашу хилую спину верный поплечник, знающий, как обращаться с ручницей да с острой саблей...
   Но Бог милует этот край, и, вот, говорят, даже мещане Бобруйска уж решают, не отозвать ли им свою стражу* из Речицы, Мозыря и Лоевой Горы?
   Ну, да не о том разговор...
  
   У большинства горожан есть огороды за посадской стеной. Во дворах в свинарнике хрюкает пара свиней, а в птичнике толкутся куры, гуси, утки. На всё лето отдают хозяева своих овечек в городское стадо. И на ведрыцких сочных лугах скотина пасется днём, а ночью пастухи сгоняют овец в большие плетёные из лозы сараи - кошары, что поставлены посреди охраняемого злыми псами загона.
   Летом старики и дети собирают лесные ягоды, грибы, орехи, дикие груши и мелкие яблочки, и хозяйки сушат всё это в невиданных количествах впрок, на долгие постные дни.
   И лежит это добро в берестяных туесах, в плетёных лозовых коробах, висит вязанками по стенам клетей и подклетов, наполняя сухую клеть приятным лесным духом, а хозяйское сердце - счастливой уверенностью в завтрашнем дне. Там же стоят дубовые бочки и бочонки - это солятся грибы и капуста. И каждый день хозяин своим ключом отпирает хитрый замок на клети, а хозяйка, вечная забота которой - чем накормить семью, - открывает дверь, и набирает грибов для супа-крупника; ягод черники - приправить кашу; груши - для компота; клюкву или калину - на густой кисель. Хозяин же опытным глазом окидывает запасы твёрдого сыра, колбас, сала и солонины и выдаёт то один, то другой кусок: вот этого будет достаточно семье на день, так он решил. И только на время своих отъездов кормилец доверит ключи от клети или матери своей, или отцу, ну, а если уж жене - значит, пришло её время вести хозяйство и быть за старшую. И тогда держитесь, соседушки! Хозяйка придумает, как сделать так, чтобы все вы увидели, что это бренчит у неё на поясе.
   А что город? Как справляются мужи гминные?
   Вольный город кормит деревня, которой владеет магистрат речицкий от имени всех горожан и на всеобщую пользу. Правда, злые языки твердят, что не столько дохода имеет речицкая казна, сколько пара высокородных фамилий, ну, на то они и злые языки: мелют слухи, не ленятся.
   Кстати, как не сказать о мельницах. И мельницы, и шинки, и корчма, и городские пекарни отданы в аренду оборотистым хозяевам из мещан и шляхтичей. В пекарнях пекут хлеб, продавая его и приезжим людям, и местным, не имеющим в доме хлебной печи или бабы, а чаще всего, и того, и другого. Из зерна делают горелку в городских броварнях. А часть урожая держат необмолоченным в скирдах - на всякий случай. Из этой своей же деревни доставляют всякий другой провиант для речицкого гарнизона.
   Всякие разные заботы города обсуждают уважаемые люди.
   Каждый год на общем сходе приглашают в раду самых достойных: тех, кто трудом своим и усердием заработал себе не только почёт, но и достаток немалый. Только такой человек может по-хозяйски вести большие дела. И ещё надо, чтобы был он женат и был семьянин достойный: такой не обманет, не поручится за ненадёжного, не будет давать ложных клятв, покрывая свой род позором.
   Решением рады созывают жителей на толоку засевать овес для перекладных коней, которых содержит город для гонцов-вестовых, и других людей, проезжающих по важным державным делам, и для коней местных стражей. Выходят мещане мостить прогрузшие в болотистую почву дороги, подновлять городские стены и уличные деревянные настилы, когда надо - строить храмы или восстанавливать место своё после пожара. А для этого нужно сначала отправить мужчин в леса: заготавливать брёвна, колоть дыли, рубить хворост для гатей. Случается, выводят народ прочищать дороги от завалов после бури. И такие повинности считаются тяжёлыми, ибо отрывают людей надолго от своих дел. Но и это ещё не всё: военные обязанности есть у каждого. Войт и бургомистр расписывают дни, когда и где нести караул* мужчинам и ребятам-выросткам, которым минуло уже шестнадцать лет.
   В стенах же самой магистратской избы решают судебные тяжбы между горожанами, карают и милуют злоумышленников, утверждают брачные договоры и завещания, дела об усыновлении и опеке над детьми и стариками. Занимаются благотворительностью и заботятся о нищих, уважая и их право на корку хлеба каждый день. И ежегодно всем мужским населением заново выбирают новый состав радцев и лавников, дабы и самые достойные чувствовали, что не на своей вотчине сидят, и не чинили людям несправедливость.
   Так и живёт трудолюбивый старательный здешний народ.
  
  ***
   ...За открытыми настежь окнами судной избы вовсю припекло весеннее солнце, заливая светом узкие короткие улочки, разбежавшиеся от Верхнего замка. Дружно начали зеленеть деревья. Разбуженный теплом, просох, оживился город. Зазвенели детские голоса. То там, то здесь окликают ребяток женщины, и над заборами несётся: "Рыгор! Антось! Михась!" Задиристо и невпопад кричат петухи, а по утрам во всех дворах непристойно сокочут и вскрикивают куры. Прилетели, загалдели скворцы, устраивая свои гнёзда в скворечниках - скрученных из коры свитках, поднятых на высоких шестах заботливыми хозяевами. Снизу, с реки, вместе с вкусной свежестью заднепровских травных лугов доносится гулкий стук. Это громко бьют качалками прачки, стирая-отбивая на мостках бельё. И далеко разносятся над водой голоса мужчин: грузчиков и рыбаков...
   ...А радцы, заседавшие с самого утра, ещё не решили всех дел.
   Но вот осталось выслушать шумного Гапона, разомлевшего на просохшем крыльце у входа в собрание. Долго пришлось ему ждать, пока позовут.
   Гапон, начав свою речь смирно, вскоре стал размахивать руками и трясти пальцами, распространяя вокруг себя дух немытого мужского тела. Глядел больше на священника Феодосия, бывшего в числе радцев.
   - Пилипа уличить хочу в чародействе, почтенные!
   - Кто такой?
   - Как? - удивился Гапон. - Разве не знаете Пилипа кожемяку со свёрнутым набок носом?
   - Отвечай, человек, на вопросы и не пустословь. За тобой писец пишет.
  Писец тем временем привычной рукой вывел первые строки: "Року тисеча пяцьсот семдесят четвёртого, месеца соковику двадцать четвёртого дня... Перед нами, бургомистром, райцами и лавниками, того року на справах судовых в ратуше речицкой будучыми...". В конце листа надумал сразу приписать и концовку, решив, что нечего переводить бумагу, надо всё вместить между ними на одну страницу: "Которое таковое признание его есть до книг местских речицких записано". Вот так-то! Писец поменял хрустнувшее гусиное перо, сам себя похвалил: не замарал книгу чернильным пятном.
   Гапон, стараясь наскрести пристойных слов,
  как того требовал случай, продолжил:
  - Пилип кожемяка, мой сосед.
   - В чём его вина?
   - Седмицу назад он тянул меня из шинка за ноги волоком, будто я не христианин, а соха. И тянул он меня ногами вперёд, как покойника! Наутро я подняться не мог - скрутило мне все члены и лежал я неподвижно, как мёртвый. Когда прошла ломота, я при Пилипе нагнулся борсать* лапоть, а он стоял и посмеивался надо мной и говорил:
  - Шиш разогнёшься! - И я и вправду не смог разогнуть спину. Как мне жить, если спина моя переломилась в пояснице? Как взвалю на себя мех или бочку? Пилип по злому умыслу увечил меня своим колдовством - заставьте заплатить за порчу! А ещё проверить его надо: пусть целует крест. И посмотрите, как он крестится. Да, посмотрите, посмотрите, как крестится он!
  - Что ещё имеешь сказать?
  - Пилип напустил порчу не только на меня: у Афанасия, и Ефима, и Андрея после его наговоров зудит и чешется тело. А как только не видят они Пилипа, тело перестаёт чесаться. С чего бы это? Если сознается Пилип в колдовстве, то и им пусть уплатит, что достопочтенное собрание назначит. Правую руку он всегда держит за пазухой. Наверное, складывает её в кукиш - беса тешит. Пилип - колдун! Спросите народ - он ведьмак.
  - Что ещё сделал плохого тебе Пилип?
  - Моя бабенка сбежала к нему. И это он сделал своим чародейством. Я силой привёл её обратно, но она сказала, что я ей стал противен, и не побоялась побоев, ушла опять.
  - Так может, ты не люб ей?
  - Конечно, стал не люб! Пилип околдовал мою Алену! А она добрая и работящая была баба и меня всегда жалела.
   Бургомистр сказал:
   - Знай, если слова твои не подтвердятся, и окажется,
  что Пилип кожемяка честный христианин, то ты, Гапон, сядешь в острог, и вы все, - бургомистр кивнул на мужиков-свидетелей, - заплатите кожевнику за обиду.
  - Да я побожусь: он колдун! - заверещал Гапон, шепелявя: передний зуб он потерял в лихих драках бесшабашной юности.
  Афанасий, Ефим и Андрей кивали головами, с которых они сняли шапки, а волосы расчесали-пригладили пальцами. Но они уже пожалели, что пришли сюда с Гапоном. А вдруг дело решится не в их пользу, и чего- то там, сказали, им надо будет платить?
   - Он дружит с Мокошихой - тоже ведьмой! Все видели, что Мокошиха не раз давала ему зелье. Этим он, видно, и опоил Алену. Они в сговоре! Мокошиха...
   Но тут среди радцев и лавников пробежал как будто лёгкий ветерок: все зашевелились, загудели, и вскоре буря бушевала в судной избе - все говорили разом и дружно накинулись на Гапона, а скудоумный грузчик пытался ещё что-то доказывать, но его гневно перебили, заставив замолчать.
   Было, было одно давнее дело против местной лекарки Мокошихи, которое до сих пор не забыли речицкие мужи!
   А началось с того, что одна батрачка из пришлых накрутила одну мещанку, заходившую в шинок чаще, чем в собственную хату, и они вдвоём донесли на Мокошиху, обвинив её в колдовстве и ставя старухе в вину гибель ребёнка. Речицкий цирюльник, он же - аптекарь, а с ним и батюшка, и сама Мокошиха твердили, что ребёнку для того, чтобы умереть, не понадобилось никакого колдовства. Бестолковая баба приспала его во время кормления, привалив грудью носик и рот младенца. Дитя задохнулось - дело обычное. Разобрались с этим быстро и по справедливости. Мокошиху обижать никто не стал: лучшей повитухи и лекарки не знала
  здешняя земля. Но что же было потом! Ого! Мокошиха всё равно обиделась не на шутку.
   И права старуха - ей лечить людей, а затем терпеть от них же наветы? Хитрая знахарка объявила бабам, что навсегда покидает город.
  - Вы, вы все допустили такое! - напала она на мещанок. - Вы, маловерные, усомнились! Возвели на меня! Это вашими устами говорила Семка (такое прозвище было у обидчицы-батрачки), и с ней - Варвара Макуха. Уйду я от вас! Знаю, везде окажут мне почёт и уважение, - брызгала слюной грозная Мокошиха, сверля смутившихся женщин своими тёмными бездонными глазами.
   - Не оставляй нас! - первыми расплакались беременные молодки, не
  представляя, как разродятся без этой умелой и умевшей быть и доброй, и ласковой, старухи.
   За ними заголосили все бабы: попробуй вырастить сопливых детишек, если никто в трудный час не даст добрый совет. Цирюльник? Что он понимает? Его порошки и пузырьки стоят так дорого! А Мокошиха лечит бесплатно, и неважно, что потом женщины несут ей то одно, то другое, - что скажет, то и несут, - но ведь сначала выздоравливает дитя.
  - Что же нам делать, бабушка? - стали кланяться травнице юные молодки.
  - Искупить вину. Слушать меня! Делать, что скажу и не перечить. А кто не сделает - я узнаю, узнаю я! Не утаите! - гремела Мокошиха.
   - Согласны! Согласны! - дружно закивали мещанки.
   И чем напугала баб старуха, какой властью взяла с них обещание - мужчинам не ведомо...
   Тогда весь христианский мужской люд только дождался конца строгого поста, только подошёл с лаской к своим женам, а в ответ - нет! Мокошиха - сила! Мокошиха - непреклонней мытника, поважнее старосты и грознее самого войта: сказала - нельзя, значит, нельзя! Бабы закрылись, как Верхний замок во время учений.
   Тимофей Иванович, речицкий просол и старый холостяк, державший лавку, дивился: как охотно стали к нему захаживать за покупками разного звания мужики. Один спросит сначала про огниво, а купит резной нарядный гребень. Другой зайдёт вроде за шилом, а уходит, завернув в пояс звонкое монисто. Третий разглядывает кольца для лошадиной сбруи, а потом раз! - и покупает колечко на женский пальчик. И все делают вид, что так, между прочим, берут мелочный бабий товар.
   Пирожник Алексей вообще попался, так попался. После долго не мог отмахаться от насмешливых мужиков, вспоминавших, как он, молодой женатик, будучи тогда ещё подмастерьем, отпросился у старшего выйти, а пошёл, как и все, с оглядкой, в лавку. Купил там цветной платочек, да и встретил на пороге своего же мастера, тоже отлучившегося, пока нет ученика, за покупкой. Мастер рассердился, зашумел:
  - Ты что здесь делаешь? Тесто перестоит!
  - Вот, - сказал простоватый Алексей, - я платочек купил, мне понадобился...
  - Ты по большой нужде пошёл, и платочек понадобился? В коновке* что, воды не хватило? - гаркнул с досадой, что пресёкся здесь со своим же подмастерьем, старший пирожник.
  - Ладно, - остыл он, - купи хоть платочек, хоть целый отрез сукна, но своё кое-что и, главное, руки, руки оботри как следует! Тебе тесто месить, парень!
  
   ...Через пару дней у мужчин возник новый интерес: чья крепость падёт раньше?
   У просолов стали разгребать разные женские штучки, не зная, долго ли будет в силе запрет коварной Мокошихи (точно, ведьмы!), взявшей такую власть над речицкими бабами?
   В Верхнем замке, с городней, обращённых в сторону реки, весело ржали стражники, наблюдая, как торопится, пробирается вниз по спуску то гончар, то кузнец, и все - в лавку. Купцы теперь в открытую покрикивали перед мужчинами:
  - Купишь шаль да перстень - к утру будешь весел!
   Были и такие мужики, которые поколотили своих жён, но получилось ещё хуже: бабы в долгу не остались. Вспомнили обычай, пришли в магистрат, показывали синяки и жаловались, грозясь, что если не найдут защиту у закона, то нажалуются отцу или брату, а те уж постоят за них перед городскими властями.
  
   Скоро бабий бунт пошёл на спад. Перестали собираться у колодцев шумные бабьи сборища. Успокоились мужики. Вернулась Мокошиха. Но с той поры мужи речицкие, лишь услышав от кого-нибудь слово "ведьма" морщились, как от уксуса, в досаде сплёвывали и обязательно спешили отойти в сторону, бурча про себя, что Бог лепил бабу, а вышел чёрт...
   И вот теперь, и пяти лет не прошло, халупники опять туда же! Лекарка снова виновата! Пан войт решил на этот раз разобраться с доносом так, чтобы надолго отбить у этого сброда охоту чинить наветы.
  На следующий день с утра начали разбор: пристрастно допросили Андрея, Ефима, Афанасия. Мужики и, правда, жаловались на некий зуд по телу,
  но больше ни в чём не упорствовали.
   Привели Пилипа и Алену.
   Пилип был трезв. Крупный, здоровый (как все кожемяки) он стоял, боязливо переминаясь с ноги на ногу, и заметно волновался. Огромными ручищами, которыми мял бычьи шкуры, он скручивал и раскручивал свою шапку. Его заставили говорить, но толку не добились. Велели перекреститься, и Пилип от страха перепутал левую руку с правой - он с рождения был левша, и проклятая левая рука всё время лезла вперёд. Пилип заплакал, спрятав лицо в шапке. Обвинение в чародействе - дело нешуточное!
   Вызвали почтительно старую Мокошиху.
  Дружила ли она с Пилипом?
  - У меня в таких друзьях весь город, - заявила Мокошиха. - У парня огневица начинается, когда дубит шкуры. Разъедает ему кожу, чешется тело. Чувствуете, как пахнет от него? Как из котла, в котором вымачивают шкуры. Не удивлюсь, если и у вас у кого-то чих начнётся или засвербит...
   Спросили бойкую пухлую Алену, чем причаровал её парень?
  - Известно, чем, - стрельнула глазами бабёнка. - Чем и вы причаровали своих жён, дядечки! - И тут же, ни капли не смутившись, добавила звонким задиристым голосом:
   - Ночами являет мне он своё чудо!
   Гминные напрасно попытались спрятать улыбку; дьяк-писарь принялся дробно клевать длинным носом книгу записей, а поп Феодосий перекрестился в крайней досаде - как распустились нравы в последнее время!
   А Алена продолжала, шевеля задорным утиным носиком:
  - Пилип меня слушается, не пьёт почти, копейку в дом несёт. А Гапон надоел: дерётся, болтает без устали - заткнуть бы ему рот, да не наберётся у меня во всём доме столько тряпья. Вот, глядите на него: и сейчас раскрывает пасть от уха до уха, словно сом.
   Гапон зашумел, полез биться к Пилипу. Кожевник толкнул его в грудь легонько, и Гапон отлетел, вписался спиной в стену. Слуги местские скрутили обоих, увели в замок, откуда вскоре выпустили Пилипа. Гапона же долго держали впроголодь под замком, а затем с позором изгнали из Речицы, объявив горожанам, что так поступят с каждым, кто порочит честных людей.
  
   Примечания:
  *Халупники - беднейшие жители, которые, чтобы приобрести статус горожанина, построили
  какое-то подобие дома.
  *Вепревщина - налог на право охоты в частновладельческих лесах.
  *Кушнер - мастер, выделывающий пушнину, шьющий шубы.
  *Самострел - арбалет
  *Попис - одна из форм поддержания военной дисциплины в мирное время: перепись городских ополчений. В назначенное время мужское население должно было построиться на площадке внутри Верхнего замка или на лугу за предместьем, имея при себе исправное оружие и должное снаряжение.
  *Люзные - голытьба.
  * "...с торбами, оттянутыми каменьями". Бедные приносили с собой на сборы пять камней величиной с кулак. Их оставляли в замке для изготовления каменных ядер.
  * Гультаи (бел.) - бездельники
  * "Сторожа бобруйских мещан". В Речице, Мозыре и Лоевой Горе бобруйчане содержали постоянную круглогодичную 'сторожу': собственных гонцов-вестовых, чтобы "иметь ведомость о постороннем неприятеле". Речичане так же имели "сторожу" в Лоевой горе.
   * "...когда и где нести караул". На мещан и в мирное время возлагались военные обязанности. Ежедневно менялась дневная и ночная стража у въездов в город и в Верхнем замке.
  *Борсать лапоть - продевать завязки сквозь ушки лаптя
  *Коновка - металлическая или, чаще, оловяная кружка. Коновкой пользовались для зачерпывания воды с разными целями. Для питьевой воды брали деревянный ковш.
  
  
  
  
  МУЖЧИНЫ
  
   Бортник Бод c мальчиком Кастусём, - возницей* и помощником, - в который раз двумя подводами вёз товар в Чернигов.
   Речицкие мещане и зажиточные селяне волости собрались в один обоз. Ехали вместе и вместе возвращались, хоть товар везли разный.
  
   В шумном городе Чернигове большие купцы скупят мелкие партии товара у вольных людей, снарядят богатые караваны, когда по двадцать, а когда и по тридцать возов. В этих караванах в каждый воз впрягут четвёрку, а то и шесть лошадей, и повезут купцы горы всякого добра прямиком в далёкие заходние страны, в те богатые страны, куда хлынуло злато и серебро из-за океана.
   Бод, теперь семейный человек, много находился среди людей. Но с чужими (а роднёй считал только семью Кондрата) был по-прежнему неразговорчив.
   На него за это кто обижался, кто шутил. Он знал, что у речицких появилась новая поговорка. Когда не хотели что-то объяснять, говорили: 'У Бода спроси, он расскажет!' Но в одном мужчины были согласны: бортнику можно доверять и дела, и деньги. Удачлив человек. В расчётах тоже честен: скупо, коротко, толково объяснит весь денежный расклад. Тех, кто пытался поначалу усомниться в его честности, бортник больше не брал в компаньоны ни под каким предлогом.
   Когда готовы были уезжать из Чернигова, возникла неожиданная задержка.
   Неумело прижимая к себе свёрток, притащился к подводам Кастусь. Мальчишка так расстроился, что даже заплетался ногами.
   Некоторые мужчины из обоза были ещё в городе, но другие успели решить свои дела и теперь отдыхали на пустых возах, чинили одежду и конскую упряжь, играли в орлянку*. Они только закончили подшучивать над богатым деревенским парнем, которого отец впервые одного отпустил в дальний путь.
   Спросили парня: что возил? Тот отвечал: зерно, пеньку. Мужчины не поверили. Зерно возили, но не в Чернигов, а в заходние земли, где его охотно раскупали и дорого платили - ляшские и особенно немецкие города нуждались в провианте. И торгом этим занимались не поднепровские люди, а жители центральных земель Великого княжества, да ещё селяне из-под Могилёва. В Чернигове, ближе к границе с Московией, зерно тоже было в цене, но не настолько.
   Парня обложили вопросами:
   - Только ли зерном нагрузил тебя батька?
   - Ну, ещё кой-чего...
  - Бобры или соболя просили продать кой-чего из своей одёжи? - съехидничали
  догадливые мужчины.
   - Бобры... - признался молодой крестьянин.
   - Так, значит, товара грошей на тридцать, а то и больше. Мытное хоть как положено платил?
   Парень покраснел, отвечал уклончиво.
   Тут, против обыкновения, в разговор вступил Бод:
   - Больше с нами не поедешь, Артемий. Выручать тебя из Черниговского острога да вносить залог не хочется. Пока я езжу, местные власти мне доверяют, верят на слово. И помогают, чем могут. Ссориться с ними из-за тебя не стану.
   После слов бортника мужчины вдруг задумались. Вспомнили, как в прошлую поездку Бод, ничего не объясняя, отказался выезжать из Чернигова. Скупо отвечал:
  - Поберегусь, и вам советую. Задержитесь на день-два, целее будете.
  Ему поверили, остались. Только двое, сердясь,
  не согласились выжидать. Дорога вроде как была изъезженной и исхоженной, бояться нечего: решили, что быстро налегке доберутся до Любеча, а там обязательно найдутся попутчики дальше. К Боду подошли с обвинениями, что он завёл себе тут свой интерес и держит остальных.
   Напраслина, но бортник стерпел. Спокойно ответил:
   - Не спеши, не то успеешь.
   Но мужчины вскипели, стали раздувать ссору. Бод молча отвернулся.
   Остальные подорожники испугались за бортника - уверены были, что получит он сейчас удар в спину. Но обошлось. Расстались без навязок.
   Через сутки в город пришло известие, что на гостинце случилось страшное.
   Отряд разбойников захватил богатый купеческий обоз. Это, скорее всего, были беглые московиты всех званий, спасавшиеся, кто как мог, от ужасов и беззакония опричнины. Они, пробираясь в литовские земли, не брезговали разбоем. Купцов и слабую охрану, - никто не ожидал такой дерзкой вылазки! - припугнули, отогнали, но оставили в живых. Но вот перед этим убили двоих путешествующих. Говорили, что, видно, те с перепуга или по другой причине попытались махать топорами или ножичками перед отчаянным лесным народом, вот и не пощадили их. Речицкие мещане по совету бортника немедленно отправились в путь, - разбойники на время затаятся. Мужчины спрашивали Бода: как узнал про опасность? Но он сослался на плохой сон. Теперь же, после разговора с Артемием, в голове у каждого мелькнула догадка - а не на мытне ли шепнули мудрому бортнику про воровской разгул? И кто знает, какими путями сбывают краденое лихие люди? И почему, и кто допустил их промышлять так далеко от границы с Московским царством?.. В этот
  момент и принёс Кастусь свою находку.
   Свёрток крикнул громко и хрипловато. Крохотный младенец нашёл силы заявить о себе.
   Мужчины попрыгали с подвод, сбежались.
   - Это ещё откуда?
   Кто-то пошутил:
   - О, парень удачно гроши вложил - купил себе ляльку.
   На весельчака зашипели. Что делать с ребёнком? Кастусь, чувствуя себя без вины виноватым, что притащил такую обузу, рассказал, как нашёл мёртвой молодую женщину, скрутившуюся на земле, а под ней так же, как сейчас, громко крикнул ребёнок. Вокруг ходили, принюхиваясь, большие злые собаки. Кастусю стало жаль младенца. Он не решился убежать, чтобы позвать на помощь людей: собаки могли порвать дитя, и взял свёрток на руки и понёс. Один и другой встречный, которым он пытался показать ребёнка, отмахнулись от него. Не удивительно - кому такое добро надо?! И Кастусь пошёл к своим.
  - Хлопец или девка? - спросили дядьки.
  - Не знаю. Как потом обратно скрутить пелены?
  - Это богатырь. Гаркнул громко, как маршалок*.
  - У нашей старостихи тоже голос не слабый, хоть и не маршалок.
  - Чем кормить будем? Что за народ - двенадцать человек, да ещё трое недорослей, и все не молочные!
   Кастусь готов был размокнуть от огорчения. Он уже подумывал: не спрятаться ли ему, затаиться под подводами, чтобы не отправили обратно в город заносить младенца?
   Но Бод забрал свёрток у него из рук, проговорил про себя: "Ну, вот мы и встретились, человечек". Внимательно посмотрел на спутников. Среди растерявшихся мужчин, в ворохе их спутанных мыслей, зацепил одну.
   Козьма, тот самый Козьма, который когда-то расплатился с ним за нанесённые побои, дрогнул сердцем. У Козьмы только-только умерла мать. И взрослому человеку впервые взглянуло в лицо одиночество. Глядя на младенца, он задумался - с кем рядом встретит старость? Кто будет его, Козьму, хоронить, как он недавно похоронил старую мать?
   Бод встретился с Козьмой глазами. Они не были приятелями, но и врагами не стали.
   - Пойдёмте со мной, Козьма и Кастусь, поищем мамку грудничку, - обратился к ним чародей.
   По пути выспросил у Кастуся: было ли синим лицо покойной? Тот подтвердил.
  - Сердце остановилось, - вздохнул Бод.
   Они принялись расспрашивать не мужчин - женщин. Скоро выяснили, что в городе сейчас немало беглых и одиноких баб, падавших с ног от голода и несчастий. Скорее всего, сказали женщины, покойная была из них. С таким крохотным младенцем не положено выходить из дома: опасались сглаза. Раз пошла, значит, без родни, без приюта. Может, хотела избавиться от ребёнка. Значит, это дитя теперь круглая сирота.
  Где найти кормилицу?
  Бабы надумались не сразу, но потом показали бедную хату, в которой из милости старики приютили одну молодуху, родившую мальчика чуть ли не на пороге у них. Не согласится ли она покормить найдёныша?
   Туда и зашли.
   Молодка была в доме одна. Ох, как она испугалась прихода чужих мужчин! Задрожала, завыла по-бабьи, кинулась к младенцу, дремавшему в колыбели - деревянном корыте, подвешенном на верёвках. Это Бод забыл произнести на пороге особые слова.
   После того, как он сотворил про себя благое пожелание, круглолицая Матрёна успокоилась. Быстро высушила свои слёзы и за хорошее вознаграждение с готовностью согласилась приложить ребёнка к груди.
   Она украдкой косилась на рыжего Козьму. А Козьма без суеты опустился на лаву, всем своим видом давая понять, что не сойдёт с места, пока ребёнок не будет накормлен как следует. Он откровенно рассматривал молодую женщину, думал о своём, любовался открывшейся её грудью, которую бедняжке и прикрыть от мужского глаза нечем в бедной избе.
   И при чём тут Бод, если Козьма, оценив покатые плечи, крепкую шею молодухи, наглядевшись на её простоватое, круглое, как луна, доброе лицо, вдруг предложил:
  - Матрёна, не бойся меня. Поезжай со мной. Моему дому нужна хозяйка - я живу один. Не обижу тебя, и мальчика твоего выращу. Веришь?
   Бод молча кивнул, подтверждая, что да - Козьма мужик стоящий! Но Матрёна совсем не глядела на Бода. Опустив голову, словно рассматривая дитя у своей груди, она всхлипнула и согласилась.
  
   Вот и вернулся обоз в Речицу.
   Все везли гостинцы, а Козьма Косач - молодуху с младенцем.
   Матрёна преданно смотрела на Козьму, ходила за ним по пятам, не спуская с рук своего сына, чуть ли не дышала Козьме в спину. И весь её вид говорил о том, что она готова целовать ему сапоги. Козьме это льстило. Он был горд, и яркая его борода гордо торчала вперёд. Он теперь не боялся возвращения в пустой и стылый свой дом.
   Боду Косач поставил условие: найдёныша принёс Кастусь, а над мальчишкой Бод старший, поэтому и позаботиться о ребёнке надо самому бортнику. А пока, в дороге, - пожалуйста, - его молодка будет кормить двоих мальчиков, за что бортник с ним должен рассчитаться по справедливости.
  
   Так вот появился чародей на пороге своего дома с младенцем на руках. Лизаветка и Катеринка бросились к нему, опережая мать, стали просить взглянуть на "богданочку".
   Анна, невиданно расцветшая, счастливая, спокойная, сама держала на руках их двухмесячного сына.
   Козьма знал, что говорил!
   Анна велела дочкам унести младенцев, и Бод прогудел в небритую бороду, что теперь девочки не будут ссориться: каждой няньке по ляльке.
   Муж и жена притянулись друг к другу, миловались. Так они встречались всегда, даже если расставались на день. Анна теперь знала всю историю жизни своего чародея, и оба были уверены, что только ради такой их любви, чтобы стала возможной их встреча, и сложилась его необыкновенная, небывалая судьба. А Бод подумал, что и у него в доме наступило благословенное равновесие: мужского и женского поровну, и это хорошо.
  
   Примечания:
  * 'Кастусь-возница'. Ребят брали в помощники из соображений выгоды: мальчишке не надо платить так, как опытному наёмному вознице. Работы по перевозке купеческих товаров были очень высокооплачиваемыми.
   *Орлянка - игра, подкидывание монетки.
   *Маршалок - предводитель дворянства
  
  
  СЕМЬЯ
  
   Время шло.
   Жарким летом, как ни трудно было ему сдержать обещание, - занят был немало - Бод повёз Анну и детей в потайную лесную избушку.
   Раньше они бывали там несколько раз с Анной. И эти поездки доставили ей столько радости!
   Анна называла это место благословенным, и сказала, что согласна жить там, как на хуторе. Но Бод, несмотря на потайную глухомань, стерёгся оставить здесь одних жену и детей даже под защитой заклинаний. Да и Анна не привыкла вести всю домашнюю работу: бортник жалел и берёг жену-красавицу, и охотно платил женщинам, помогавшим обстирывать-обшивать семью. Его доходов хватало на всё. Часто он покупал готовые пироги и хлеб, мясо брал из ятков - мясных лавок, как делали занятые преуспевающие мастера-ремесленники. Раньше ему приходилось иногда, охотясь, убивать животных, хоть ел он мясо не всегда, и из мяса - только баранину, птицу или дичь. Часто не принимал пищу вообще, и тогда на него нисходили предвидения. Сейчас он мог себе позволить не возиться с мясом и гордился, что живёт, не проливая ничьей крови. Для него, чародея, это был очень хороший знак, как и безбедное существование его семьи.
   Они с Анной когда-то говорили о природе богатства, и Бод, к своему удовольствию, узнал, что Анна сведуща в этом вопросе. Она не удивилась, когда чародей сообщил ей о том, что полная луна и особенно молодой нарождающийся месяц не должны застать человека без денег.
   - Да, - согласилась Анна, - мои родители меня так учили. И в семье Кондрата об этом знают. Мы показывали молодому месяцу денежку. А сыновья Кондрата, даже младшие, в эти дни закручивают в кушак и носят на себе деньги. И ещё нельзя, чтобы луна видела пустое дно. Поэтому в нашем роду следят за посудой, и переворачивают её вверх дном, или кладут туда что-нибудь, или накрывают.
   - С этим связана и примета: плохо, когда перейдут дорогу с пустым ведром. Только люди не ведают её смысл.
   - Какой же?
   - Рассуди сама.
   - Видеть пустое, наверное, не так хорошо, как видеть полное?
   - Конечно, люба моя. Видеть хорошее - хорошо. А зрить плохое - плохо. Это как предупреждение. А ты знаешь, что в больших городах, да и здесь, у нас, случись что, люди бегут смотреть на казни и наказания, как на праздник? Как ты думаешь, прибывает им после этого счастье?
  - Ой, нет! - отвечала его премудрая нежная женушка.
   - А отказываться от денег - хорошо ли это?
   Анна подумала (муж научил её вникать в сказанное), и переспросила:
   - От денег как платы за сделанное? Или вообще?
   - От вознаграждения.
   - Нет, - уверенно произнесла она. - Это похоже на отказ от заслуженного божьего дара.
   Бод остался доволен ответом.
   - Ну, а что ждёт того, кто отказывается из скромности?
   Анна лежала рядом с ним на траве в тени липы. Пощекотала мужа травинкой, погрызла стебелёк, и рассмеялась:
   - Если я вышью тебе сорочку и подарю богатый пояс, а ты откажешься, скажешь - это слишком нарядная одежда для меня, для простого бортника, то в следующий раз я не стану дарить тебе красивых вещей. Наверное, так и с вознаграждением: если человек не ценит деньги, то зачем провидению заботиться о том, чтобы они у него водились?
   Бод застонал, довольный, потому что она сейчас же уселась на него сверху и тормошила, и оглаживала его.
  - Ладно. А если человек неразумный слишком полюбит деньги и начнёт их подгребать под себя всеми правдами и неправдами, что тогда?
  - Не ведаю, - задумалась Анна. Что-то у неё не сходилось.
   - Нравится ли ковшу быть полным?
   - Наверное.
   - А если застоится вода в ковше навсегда?
   - Ну и гадость. Вряд ли кого-нибудь порадует такая вода, и ковш сгниёт без толка.
  - Так, так. Но случится ещё вот что: в полный ковш больше не будет прибывать свежая вода на радость и потребу хозяину, потому что не выплёскивалась старая. Так и со скупцом: пусть даже он сам себе кажется полон, но случись что, - притока новой воды, то есть грошей, к нему не будет. Потому я первый бегу делать богатые вклады на храм и исправно плачу всё, что должно быть уплачено: пусть льётся денежный поток!
   Анна подумала: оказывается, всё разумно и просто устроено.
   - Знаешь, - сказала она, не переставая дразнить и раззадоривать своего чародея, - что сделала Марья, чтобы проверить, подходят ли они с Кондратом друг другу?
   Бод знал только, что Кондрат - этот почтенный и крепкий хозяин, - пошёл когда-то примаком в семью Марьи. И как удалось Марье заполучить бедного, но гордого хлопца? Парни соглашались стать примаком очень неохотно. Скорее выбирали пару по себе.
   - Они уходили вдвоём в молодое жито. Посевы после них поднялись, как ни в чём не бывало, и жито поспело, не осыпалось. Марья побожилась, что они - настоящая, истинная пара, а значит, им будет только прибывать, и всё будет ладиться. И Кондрат поверил ей, и готов был пойти за ней не только в примы, но и на край света.
  - Да, это очень древнее знание*, - подтвердил чародей. И обрадовал Анну, заявив, что их двойняшки тоже будут жить в достатке, потому что родились в месяце нивене*.
   - Женщины, рождённые в это время, приносят благосостояние семье родителей, а в замужестве - мужу. А ещё мы с тобой, моя голубка, и без проверки в жите тоже славная пара, потому что если сходятся вместе женщина месяца кострычника и мужчина месяца снеженя*, то этому мужчине начинают идти деньги с разных сторон. И если он не будет жаден с женой, благодаря которой и слаживается всё так благополучно, то кошель его постоянно будет пополняться.
   Тут Бод вспомнил, как к нему после знакомства с Анной повалил неожиданный доход со всех сторон. От Козьмы; от книжника Константина, сердечно просившего взять деньги за заботу и спасение Терезы; от пана Мирского за победу над Чёрным волком; и даже от цыган, вернувших деньги за кинжал. И торговые дела его теперь шли с размахом: торговал своим и не только, скупал мёд, воск в соседних деревнях. Семья: жена, дети - сделали его уважаемым, солидным, заслуживающим доверия человеком. Он влился в негласное мужское братство мещан-семьянинов, имевших общие заботы и готовых отстаивать и защищать свои права. И сам порой становился свидетелем разборок, в которых речицкие мужи при случае ущемляли интересы неженатых парней лишь по той причине, что те не имеют нахлебников а, значит, при любом раскладе, прокормят себя.
   "Что ж, - думал Бод, - и это можно понять: довольно разумный подход. Детей надо растить во что бы то ни стало - кто с этим поспорит?"
   И было ещё много причин благодарить судьбу за те перемены, которые произошли в его жизни. Как раньше мог он обходиться без женского тепла и ласки? Без детского смеха, без этих маленьких ручонок, которые с готовностью тянулись к нему! Откуда бы он ни возвращался, дети бежали ему навстречу, а жена сияла, светлея лицом, и он радовался, что теперь познаёт истинный, неразбавленный вкус настоящей жизни.
   - Ты довольна моей щедростью?
   - Люблю тебя! - ворковала женщина.
   - А ещё неплохо бы знать нашим девочкам про спарыши. Как только найдут себе милых, пусть ищут с ними парные предметы и берегут их на счастье.
   - Не только сдвоенные орешки? - переспросила Анна.
   - Нет, любые одинаковые штуки, пришедшие к ним парой, - Бод вспомнил кое-что, - да, моя люба: мы с тобой давно не разглядывали наши кольца. Посмотрим на них при свете дня - может, додумаемся наконец, на что они годятся?
   Они достали два одинаковых перстня из расшитых мешочков.
  За годы, прошедшие со времени встречи со своей суженой, чародею удалось только выяснить, что перстень помогал ему и Анне чувствовать друг друга на расстоянии. Ему удалось убедить жену, что лучше отложить перстень: если что-то случится с ним в дальней дороге, Анна вряд ли поможет ему. Достаточно того, что дочки знали заговор, отводящий беды и опасности и вместе с молитвами произносили его, желая удачи отцу.
   Теперь, подняв кольца на ладони, Бод принялся внимательно рассматривать их. Ему показалось - знаки на перстнях другие?
   - Анна, что ты скажешь про то?
   - О! Да письмена теперь идут в другом порядке!
   - Возможно ли это?
   - Нет, нет, я не могу ошибиться, я же мастерица.
   - Прошу тебя, вышей быстрой своей иглой эти знаки, - придумал Бод. - И будем каждый день рассматривать надписи.
   Через день они обнаружили, что по ободу перстней тянутся другие слова. Анна вышила их снова. После Бод узнал, что гравировка изменяется каждые сутки в полночный час, и так девять ночей подряд. На десятую ночь слова повторились.
   Чародей призвал на помощь Катерину и Лизавету.
   Сёстрам занятно было всё, чему учил он их. Но учение его было неполным. Оказывается, не всё, что мог усвоить мальчик, годилось для девочек. Видимо были где-то другие места, в которых передавались знания именно по женской линии, но про то чародею неведомо. А Катеринке и Лизаветке хватало и тех чудес, которым обучил их наречённый отец. Только со временем Бода стало беспокоить, что дочери всё больше отдаляются от него и матери. Они часто заслонялись, отгораживались, не позволяя родителям догадываться о том, какие птицы-мысли носятся между ними. А разговаривать друг с другом, не открывая рта, девчонки научились быстрее и охотнее всего, и Бод не знал примера, у кого бы это получалось так легко и просто.
   Лизавета и Катерина водили пальцами по вышитым коротким строчкам.
  Потом Катерина сказала:
   - Батюшка, у тебя есть и коробочка с такими письменами. Вот бы посмотреть на неё?
   Бод извлёк круглую серебряную коробочку, удивляясь, как не догадался об этом раньше. И они все вместе убедились, что на коробочке надписи девятого дня.
   - Наверное, таких мазей всего девять, и пользоваться ими надо по указанию знаков на перстнях! - додумались юные чародейки. - Ты разрешишь нам испробовать это?
   - Нет! - решительно отказал им Бод. - Чародейство незнаемое, я не стану рисковать. - И он почувствовал, что дочери обмениваются мыслями между собой, поставив защиту. Он только вздохнул: вмешиваться и тем более наказывать за это не имеет права. Между учеником и учителем редко наблюдалось полное единодушие. Чаще Знающие шли каждый своим путём...
   Хорошо, что Анна отказалась от желания обучиться чародейству.
  
   Бод объяснил ей, что чародейство - это труд, непрерывный и обязательный. Только и всего!
  - Ты должна будешь делать некоторые вещи каждый день, не ожидая взамен ничего, - лишь для того, чтобы не растерять уже достигнутое. А это нелегко. Потом, чародеи - странные люди. Раньше, когда я жил один, и изучал свойства каменей и растений, я порой разговаривал сам с собой, с корнями и животными. Теперь мало занимаюсь этим, дорожу каждым мгновением рядом с тобой и детьми. А посмотри на меня, когда я замираю, уединившись в каморе, на целый день или на целую ночь. На кого я похож? Лучше не смотреть на меня в это время! (Анна знала, что больше всего Бод похож в эти часы на покойника - он не принадлежал этому миру во время своих бдений). Вспомни Мокошиху: старую, больную, которая вынуждена срываться с места в любой час дня и ночи, и бежать на помощь, потому что это - её путь. Но самое суровое в служении: чародею нельзя вредить людям. Бывает, нельзя даже уклониться от врага, схитрить. Я три десятка лет практиковался избегать подобных случаев, и всё равно, умудрялся попадать в них - знаешь сама. Я могу туманить сознание человека, но не сминать его волю - буду наказан жестоко! Когда встретил Козьма свою Матрёну, я просто ускорил его решение. Без меня он бы несколько раз, наезжая в Чернигов, заново приходил к Матрёне, прежде чем решился бы забрать её с собой. И они успели бы настрадаться, намучиться от одиночества. А Матрёна могла не перенести лишений. Так что я тогда правильно почувствовал его печаль, только и всего... Ты нужна нам такая, какая есть - моя драгоценная женщина! И моих знаний хватит на всех нас. Я обещаю быть мудрым и предусмотрительным.
   - Я поняла, - сказала Анна после молчаливого раздумья, - орлу надобно гнездо, чтобы было куда возвращаться на покой. Дикая кобылица бежит медленнее, когда рядом с ней сосунок. Жеребец знает это и, свободный, вырывается вперёд: вести табун, или лягать в зубы волка. Я буду рядом с мужем моим, чтобы в порядке было гнездо и сыты птенцы, - она глянула на Бода - Только не собирай младенцев по дорогам, мудрый чародей Я до сих пор не забыла, как жадны были наши сосунки до меня - думала, съедят!
   - О! Я тогда ревновал тебя к ним! - вздохнул, улыбнувшись, Бод.
  ***
   Дети, все четверо, впервые увидели избушку под могучими липами.
   Избушка тесна, и Бод соорудил камышовый шалаш рядом. Кое-как разместились, решив, что могут остаться здесь на седмицу - лето выдалось очень жарким.
   Чародей показал детям на берегу мелкой речки место, где по глине любили скатываться выдры. Смешные эти зверушки собирались сюда специально - покататься. Чистили влажный бережок от соринок и веточек и, убедившись, что всё в порядке, начинали съезжать на брюшке, с шумом плюхаясь в воду. Мокрыми длинными тельцами смачивали, проворные, раскатывали глину ещё больше, и начиналась такая потеха! Дети вскоре сами стали бегать туда: посмеяться, глядя на неутомимых в забавах выдр.
   Чуть глубже в лесу Бод обнаружил лисью нору. И они ходили смотреть, как крепли, смелели и с каждым днём доставляли лисице всё больше хлопот забавные шустрые лисята.
   Птицы округи оказались памятливы. Заметив, что в избушку вернулись хозяева, подлетали к людям клевать угощение прямо из рук.
   Славное это было лето!
   Анна рассказывала детям о цветах и целебных травах, показала съедобные коренья, которые люди выкапывали и ели в голодные годы, предупредив при этом, что некоторые корни, такие, как капелюшник, сначала надо вываривать и высушивать - только тогда он годен в пищу.
   - Мама, ведь не думаешь ты, что мы это будем когда-нибудь есть? - спросили её дочки.
   - Надеюсь на то, - скупо промолвила Анна, действительно надеясь, что её детей обойдёт стороной лихая судьба.
  
  Уже много лет и в городе, и в сёлах мальчиков рождалось больше, чем девочек - мальчики, говорят, к войне рождаются. И уже тридцать лет длилась, не кончалась, разоряя земли на полночь от Речицы, война литовцев с московским грозным царём.
  
  - За эти знания люди когда-то жизнями заплатили. И многим они жизнь спасли. Как же не передать вам, что знаю сама?
  
  
  
   Примечания:
   * "Уходили вдвоём в молодое жито" - действительно очень древнее сакральное знание славянских женщин. Девушка расставалась с возлюбленным, если посевы после них зачахнут. Века христианства стёрли из памяти людей этот обряд, испробовать который решалась не каждая девушка. Вряд ли ещё кто-то, кроме рода Марьи, хранил в Речице тайное знание, как всё сделать правильно. Но сакральный смысл обряда не был полностью забыт, и в старинных песнях вспоминали о высоких травах или хлебах на месте встреч молодой пары.
   *Нивень - придуманное название. Автор не считает нужным давать указание на этот месяц.
  *...женщина месяца кострычника и мужчина месяца снежня" - зодиакальная пара женщина-скорпион, мужчина - козерог (но не наоборот!).
  
  ЗЛО
   Серый Навгун бодрой рысцой вёз возок с семейством бортника обратно в Речицу. Уже видна была вершина груши во дворе Кондрата, а Бода взволновало тяжёлое предчувствие. Ему стало тревожно, так тревожно, что ослабели, задрожали руки, державшие вожжи. Не желая, чтобы Анна о чём-нибудь догадалась, он сделал вид, что глубоко задумался. А сам едва дышал: показалось, что страшный жар разлился по телу, кажется, даже дыхание обжигает губы!
   Анна не смотрела на него; впереди, на дороге, она увидела тощую, закутанную в чёрное, женскую фигуру. Одинокая странница медленно брела по обочине, переставляя негнущиеся ноги, сгорбившись, опустив голову.
   Бод решил остановить коня, проверить, всё ли в порядке: не прохудилась ли упряжь, хорошо ли сидят на осях колёса? Отчего внезапное предчувствие потери и необъяснимой утраты грызёт сердце?
   Анна вздохнула с облегчением, радуясь остановке. Прошептала, чтобы не слышали младшие мальчики:
  - Впереди страшная незнакомка. (Она не решилась произнести имя*- пусть лучше не звучит лишний раз, не хватало только поморка в городе!) - Может, задержимся, не будем обгонять бабу в чёрном? И дети пусть разомнут ноги, - и тут же нахмурила тонкие брови, заглядывая в лицо чародею, - муж мой, всё ли хорошо?
   Лизавета и Катерина, как и отец, почувствовали недоброе - испугались, стояли возле возка, уставившись на чародея, не понимая, что бы это значило?
   Только четырёхлетние Микита и Микола запрыгали в повозке, радуясь жизни. У этих маленьких ребятишек детские голоса низкие, с хрипотцой.
   "Твои мужички" - говорила про них Анна Боду. Его жена оказалась слишком утончённой для воспитания мальчиков. Бод ждал, что ещё год-другой, и он начнёт брать "своих мужичков" за собой как можно чаще - нужно приучать обоих сыновей к суровым правиламжизни среди мужчин, а не то как бы не разбаловали их ласковые сёстры да нежная мать...
  
   ...Серый Навгун вдруг задрожал всем телом и всхрапнул.
  - Берегись! - страшным голосом закричал чародей. Прыгнув, смял в охапку Анну - жена стояла впереди коня, а Навгун без причины взвился на дыбы. Конь ржал и вырывал поводья, пятясь в ужасе задом, - возок толкнуло назад...
   Бод с Анной упали на дорогу.
   Он вскочил первым, пытаясь схватить коня под уздцы, - конь опять стал на дыбы, и последнее, что видел чародей, попавший под удар копытом: это отражение языков пламени в зрачках верного Навгуна. Конь рванулся вперёд: вожжи теперь держала женщина, бросившаяся в возок. Там, свалившись от первого толчка, не своим голосом кричали мальчики. Голос Микиты был слышен лучше, Микола же, видно, зашедшийся от боли, схватил ртом воздух, крикнул и затих.
   Бода, неловко ухватившего колесо, потащило по земле.
   И тут Екатерина произнесла в спину страшной незнакомке нужное Слово, вложив, как учил отец, в Слово полный и первородный его смысл.
  - Сто-ой!!! - закричала она, распев-растянув на низких тонах. А за ней подхватила Лизавета. У них получилось: конь остановился так быстро, как вообще был способен, возок опять сильно тряхнуло, и снова от неведомой боли Микола перекричал брата Микиту.
   Женщина, бледная лицом, с горящими, как угли, чёрными глазами, проворно спрыгнула с повозки, унося обмякшего в её руках Микиту.
   ...Чародей разбился. Он лежал на дороге, пытаясь подняться: конь ударил его копытом в плечо, по левой стороне тела прошлась острая боль.
  Анна, испуганная, в слезах, пеленой застлавших глаза, бросилась было за страшной бабой, - но ту уже не догнать! Мать метнулась обратно: в возке разметался мальчик, подвернув переломанные ножки, судорожно хватая воздух открытым ртом. От боли его зрачки подкатились.
   Анна оглянулась - где дочки? Катерина и Лизавета тяжело дышали, не в силах отделаться от ужасного наваждения. Но как только сёстры стали приходить в себя, как только поняли, что случилось с братцем, - не сговариваясь, стали у него с двух сторон, взявшись за руки, заключили бедного Миколу в кольцо своих рук, и произнесли струящимся шёпотом спасительные заклинания. Ребёнок ровно задышал, забылся сном.
   Бод, сумевший к тому времени кое-как подняться, удивился их искусству:
  - Спасибо, драгоценные мои, - только и сказал он. А у самого две слезы выкатились из глаз, оставив след на запылённом лице. Он тоже понимал, что не станет догонять горвальскую ведьму - а это она, больше некому. Не до погони сейчас! Миколу нужно спасать, иначе умрёт, зайдётся дитя от боли. Ребёнок покалечен. До дома он будет спать, ничего не чувствуя, благодаря чародейству двух сестёр, а дальше Бода ждал тяжёлый труд - нужно лечить кости как можно быстрее. Тогда остаётся надежда, что успеет вернуть и Микиту.
   Для чего украла мальчика ведьма? В голове всплыли давние слова цыганки Галлы: "Скольких детей она съела!.." - и у отца волосы зашевелились на голове от ужаса.
  Он нахлёстывал верного коня, пытался утешить Анну, залитую слезами, горевавшую о потере сына. За обоих мальчишечек одинаково болит-разрывается её сердце.
   Ночь прошла в заботах и тревоге.
   Бод не спал, лечил переломы ребёнка и свою боль в левом плече, беспокоившую при каждом вздохе. Учил Лизавету и Катерину, что надо исполнить, когда он уйдёт из дома на поиски украденного сына.
   На рассвете чародей нашёл время остаться одному.
  Стал обдумывать, отчего пришла беда, как не сумел предвидеть напасть, охранить семью? Лесная ведьма нацелила на него своё колдовство. Это ясно. Но почему? Знающие не мешали друг другу, так было всегда! И размышляя, он поймал, наконец, одну мысль: сначала должен увидеть лекарку Мокошь - таково настоящее, неоткрытое другим, её имя.
   Бод уходил из дома, не представляя, что его ждёт и, с грустью взглянув на дочек, пожалел, что нельзя им действовать вместе в этом испытании: девочки знали ещё слишком мало.
   За одну эту ночь поседели его виски.
  
  ***
  ...Низкая дверь с замысловатым кольцом-антабой. Бронзовая антаба искусно выкована кто его знает, как давно. У неё форма свившейся кольцом змеи, закусившей свой хвост - символ вечности для тех, кому дано понимать это.
  
   Дверь открылась.
   В дом лекарки Мокоши вошёл речицкий бортник Бод.
   Он застал её на месте - хорошо!
   С лекаркой жили две старухи-помощницы, повитухи, помогавшие молодкам в первые дни после рождения дитяти. Если в семье роженицы не было другой женщины, то, пока мать не вставала с постели, эти старухи готовили и приносили еду на всех домочадцев, купали и пеленали младенца, могли и постирать, и досмотреть других детей - таковы, по обычаю, их заботы.
   Мокошь этого гостя не ждала.
  В дом бортника её позвали только один раз. Четыре года назад жена бортника, - любимица старухи, Анна, - быстренько произвела на свет крепкого, хорошего мальчика. Вот и всё. Мокошь плохо помнила, как дело было? Неудивительно, сколько ей приходится ходить по хатам! С чем теперь пожаловал папаша?
   - Матушка, - попросил вежливый бортник, - не откажи, нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.
   И этому не удивилась лекарка. Мало ли какие болезни бывают у людей? Не каждому исповедоваться хочется при всех.
   Старушки убрались из дома.
   Бод взглянул на Мокошиху. Словно пелена упала с глаз старухи. Да это не простой человек вошёл к ней?!
   И тут же Мокошь вздрогнула: в её голове прозвучал голос местича:
  - Уважаемая хозяйка! Не досмотрела ты свою внучку. Пока не поздно, исправь дело: вина на тебя ляжет за то зло, что она сделала. А после нашего разговора, если отвергнешь мою помощь, вина твоя утроится. Наследите обе так, что не расквитаетесь за целую вечность!
   "Как? Бортник - Знающий?!" - чего-чего, а этого Мокошь не ожидала. Как стояла, так и села на лаву. Она привыкла думать, что все чародеи живут где-то в чужих краях, а на этой земле она одна такая. Да ещё её внучка Серафима - внучка на беду...
  - Значит, зовут её Серафима? - тут же отозвался в голове голос бортника.
  - Ты кто таков? - спросила его Мокошиха, не мигая,
  глядя в пристальные глаза гостя. - Почему так дерзок со мной? Хочешь, чтобы свела со свету всю твою семью?
  - Э, лекарка! Не бросайся словами! Знаешь сама - слово не воробей... Люди говорят дальше "...вылетит, не поймаешь". Но мы-то с тобой знаем, что порой слово, наоборот, улететь от нас не может: собственным словом подавиться можно, станет поперёк горла.
   У Мокоши побелело лицо: говорит, как в воду глядит! Неужели настолько силён бортник, что знает даже, какой смертью умрёт она? Или просто так сказал, к слову? Но он прав: грозила, не подумав. Нельзя грозиться - это верно.
   - Ладно. Живите во здравии. Почему раньше я о тебе ничего не слыхала? - опять спросила Мокошь.
   - Зачем? Нам с тобой делить нечего.
  - А сейчас что, есть чего делить? Или поучать меня пришёл?
  И лекарка почувствовала, что у Бода есть и такое право - поучать её. А значит, он сильнее. Древо или земля - как проверить?
  - Древо, - ответил Бод, прочитав её мысли. - А ты - вода. Даже не зная тебя, по имени догадаться легко. - Он замолчал, потому что сейчас, в доме старухи, понял, что она - стихийная чародейка. И даже не то, чтобы чародейка - учеников-то так и не оставила, - а, скорее, знахарка, ведунья от Бога. А вот внучка её - сильна ли внучка? И он приступил к главному:
  - Мать, плохо дело: Серафима украла моего сына!
   - Что ты?! Господи, как сумела? Того мальчика, которого я у Анны принимала?
   - Да.
   - Не верю! Если бы по силам моей бедной внучке сделать такое, то она узнала бы про твоё могущество и не осмелилась бы!
  Бод только повёл плечами. Теперь он проверит и то, что ощутил на дороге:
  - Внучка твоя, Серафима, - огонь?
   Старуха совсем растерялась: от бортника не ускользала ни одна мысль, как бы она не закрывалась: не помогло даже скрещивание рук и ног, и особое слово. Но уж про огненную природу внучки знахарка сейчас и подумать не успела - это точно.
   "Могущественный настолько?"
   - Отвечай, знахарка! - упёрся в неё глазами чародей.
   - Да...
   Тогда нежданный гость склонил перед ней голову, и, положа руку на сердце, просил:
   - Помоги, мать, заклинаю! Без тебя мне будет трудно. Добром отплачу за твоё добро!
   Мокошь взвилась, как будто невидимая сила подбросила её на лаве:
  - Ах, ты так? Заклинать меня вздумал?! Я уже сама не вольна решать, что делать? Как пойду я против внучки - это же гибель для нас обеих: сам ведаешь, что бывает, когда встречаются вода и пламень! - и старуха зашептала, признаваясь в том, в чём не признавалась до сих пор никому:
  - Серафима у потерянной моей дочери родилась, о которой я всю жизнь думала, что не выжило моё дитя... Серафима дошла сюда, ко мне, от самой Венгрии. Эта девка - последняя в нашем роду. А род наш, - знай, чародей, - старше, чем ведрыцкие священные дубы!
  - Так может, потому и оскудел род, что позволили себе творить зло людям? - грозно зашептал Бод в ответ.
   Старуха Мокошь опустила глаза. Она сидела, скорбно поджав губы, молчала. И в этом молчании было признание.
  - Где был ты раньше, чародей? - на старуху теперь жалко было смотреть. - Мы, женщины трёх последних поколений, так и не смогли найти себе учителей. Искали мудрость сами, потому что чувствовали, что можем многое, - больше, чем могут обычные бабы... Нашёлся бы нам учитель - и всё, наверное, было бы по-другому: не пришлось бы делать ошибки одну за другой, вслепую тычась, бросаясь из стороны в сторону. Не суди нас: мы запутались! Особенно Серафима, бедняжка...
   Мокошь заплакала навзрыд, завыла.
   "О, Мокрая!* Ну, лей, лей свою воду - станет легче" - подумал Бод. Ждал, когда успокоится старуха. Понимал, почему не заладилось с внучкой.
   Славяне - весь род - принадлежали стихии древа. Уж так, видно, распорядился тот, кто творил эту Явь.
   Мокошь - вода, древо подкрепляющая, прижилась здесь, исцеляя и поддерживая людей. И люди, чувствуя её благодатную силу, не противились влиянию знахарки, не гнали, не преследовали.
   Но огненная Серафима зря устремилась в эти земли: ничего хорошего из этого не получится - люди отторгнут её! Ей бы идти на полдень, откуда родом был и сам Бод. Судьба не случайно убрала его оттуда: сильный чародей, опорой которого было древо, погиб бы в чужеродном окружении раньше, чем раскрылся в полную силу его талант. И Бод с содроганием вспомнил, что все его юные годы, прошедшие в тех полднёвых краях знака огня, были отмечены тяжкими страхами, и душевными и телесными муками, рубцы от которых до сих пор носит он на своей исполосованной спине. А как только добрался юный чародей до карпатских заповедных лесов, сразу почувствовал, что наконец-то он - дома.
  
   Новая мысль пришла ему в голову, и он ухватился за неё. Огонь и земля хорошо ладили между собой. А до тевтонских краёв путь прост. Не выход ли это? Немцы и полночные норманны, с их излюбленными сказками про гномов-рудокопов, подземных троллей и королей пещер - народ стихии земли. Недаром именно они додумались ходить в бой в кованых доспехах, понятное дело - железо, дар земли, придавало им силы.
   Вот среди кого могла бы найти своё призвание Серафима!
   Но тут Мокошь, слёзы которой ещё не утихли, неожиданно заговорила:
  - Я всю жизнь помогала людям, и через мои руки пришло в мир множество детей. А скольких я спасала от хворей! Скажи, может, Бог простит мне грехи молодости? Я загубила только троих младенцев, остальное - наветы!
   Бод отвёл глаза.
   Мокошь поняла. Нет... Сделанного не вернёшь, не исправишь... Настроение её
   опять изменилось, как меняется подвижная вода, она закричала:
  - Раз так, и говорить больше нечего! Уходи, чародей! Не будет толку с нашего разговора!
  - Это твой ответ? - промолвил бортник, вставая. - И не хочешь помочь, поддержав и укрепив меня?
   Знахарка молча отвернулась.
  - Ну, пусть случится то, чему суждено... - И он переступил порог, выходя, смирившись с уготованным ему неведомым испытанием.
  
   Он шёл, творя особые заклинания, которые делали его для посторонних почти безумцем: он плохо видел окружающее, но хорошо чувствовал, куда надо идти. Несколько случайных встречных, с которыми он не поздоровался, вскоре узнали в городе, что у мещанина Бода вчера в пути украли одного сына и покалечили другого.
   - Человек умом тронулся от горя! - посочувствовали они, рассказывая всем, как шёл, не видя земли под ногами, бортник.
   А Бод вскоре свернул с гостинца на лесную дорогу, но ещё нескоро свернул с этой дороги на едва заметную звериную тропу, петлявшую в непролазной чаще. Хутор, похожий на тот, в котором остановились когда-то за Горвалем, чернел перед ним гнилыми боками старых, давно заброшенных хат, и сильное заклинание окружало и стерегло это место.
  
   ...Девушка вышла навстречу, такая прекрасная, что чародей закрыл глаза.
   Он не мог перевести дух, испытывая на себе мощное колдовство грубого обольщения. Чёрные глаза девы-пламени, казалось, пожирали его. Бод забыл, зачем пришёл, думая лишь о том, как отгородиться: её призыв нёс с собой смерть. Это даже не чародейство сирены, - не эрос, от которого теряли чувство времени, но не умирали. Это - враждебная стихия, выше его собственной, задумавшая уничтожить его во что бы то ни стало, без следа - пеплом развеять по ветру!
   "Ветер! Ветер несёт огонь на меня! Кажется, я знаю, кто - ветер!" - с горечью подумал Бод, удивляясь женскому коварству, обращённому против него. Бода корчило. Ему казалось, что он то горит в огне, то пылает страстью, и опять - страдает в огне, и вот, снова - другой пожар, закипает кровь!
   Вот мука! И что спасёт его?!
   Ничего!
   Он один!
   Стихия огня выше, чем его собственная...
   А Серафима умело показывается в своей немыслимой красоте. От кого узнала, что эти жесты не оставят равнодушным ни одного мужчину?! Серафиме нужно только одно: чтобы подпустил близко, раскрылся чародей ей навстречу.
  - Боишься? Зачем? - заговорило с ним это обольщение, с каждым его вздохом приближаясь всё ближе, ближе.
  - Просто покорись мне: я сильнее. В моих жарких объятиях тебе будет сладко! Один миг со мной - не пожалеешь, и никогда не забудешь. Тебе и остался-то только один миг: так будь же со мной! - ведьма захохотала. - Это - прекрасный конец для тебя, чародей! Мы достойны друг друга! Ну, смелее!
   "Как устоять?! Почему не выждал, не склонил на свою сторону Мокошь? Пропадаю!" - испугался чародей, мимо воли представив, что, продлись колдовство ещё столько же, и он в безумии поползёт на коленях к этой ведьме, умоляя её...
   И вдруг: языками пламени бесы заплясали вокруг девы так, что длинные волосы её взметнулись вверх.
  - Не-е-ет! - зарычал чародей, поняв: чтобы заполучить его, Навь не остановится ни перед чем - и прорыв не закрыть тогда никому!
   "Ищи, что поможет, действуй, действуй, действуй! Не бойся последствий, не бойся оступиться: лучше сойти с Пути и ответить самому пред лицом Вечности, чем стать вратами для Зла!"
   Верное решение пришло: он выхватил флягу, наполенную водой из ручья, что за Тиселем, торопливо открыл, и, не думая, просто размахнувшись, - со звериным рычанием сквозь сжатые зубы, - плеснул водой на ведьму и на огненный хоровод тварей Нижнего мира.
   Повернувшись вокруг себя, вылил воду по кругу, замкнув охранное кольцо.
   Бесы, заверещав, исчезли.
  Серафима отшатнулась с криком боли. Боль - как будто обдали кипятком! Чары развеялись...
   И теперь Бод увидел перед собой темноволосую деву, с бледным, без единой кровинки, лицом, с узким прямым носом, начинавшимся высоко - между разлетевшимися, с крутым капризным изломом, чёрными бровями. Лишь пристальные неумолимые глаза остались те же: глаза жадно горели на восковом лице Серафимы. Крупные уши не закрыты неприбранными волосами, откинутыми за спину. Тонкое гнутое тело бледной Серафимы стало жалким, оно больше не годилось для страстного
   призыва...
   Серафима бросилась в осевшую хату, ища себе убежища. Мотнулись и рассыпались по костлявым плечам тёмные, отливавшие на свету огненно-рыжим, спутанные космы. Бод содрогнулся от отвращения: и эта Мара* раскрывала ему свои объятия, чтобы слиться с ним, и, насытившись, став сильнее, убить?!
   Бод теперь был уверен, что тело, в котором встретила его ведьма, было телом Анны.
   Его затрясло от страха: где милая? Где сын? Он поворачивался в круге, боясь покинуть его. Трясущимися от волнения руками достал кольцо с алым лалом и впервые примерил его на палец. Кольцо подошло только на мизинец.
   - Муж мой, я здесь, - прозвучал голос Анны за его спиной.
  
   Как это?!
   Бод обернулся. Его женщина стояла на тропинке, выходившей из чащи, хоть ещё миг назад здесь никого не было. Рядом стояла Мокошь. Впрочем, Мокошь тут же отшатнулась назад, - старуха явно была озадачена, и с удивлением оглядывалась...
  - Ты? Это ты?! - протянул к ней руки сильный чародей, чувствуя, что ведьма чуть не сделала его сумасшедшим, и теперь он нуждался в помощи и опоре, в чём-то проверенном и неизменном, что не подведёт, не превратится, не обманет. Он по-прежнему не покидал очерченный водой круг, который спас его, сделав неуязвимым для огненной Серафимы и её Навей.
  - Бабушка Мокошиха велела не медля ехать за тобой, - приняла его Анна, подойдя близко-близко и открывая свои объятия, - сосед запряг Навгуна, и мы поехали лесной дорогой, а когда сошли с возка и продирались по тропинке сквозь бурелом, вдруг через несколько шагов оказались здесь.
  Жена дрожала и оглядывалась, она тоже ещё не пришла в себя от такой неожиданности.
  - Анна моя, Анна! - Бод, только взяв её за плечи, начал успокаиваться. Для него всё снова стало возвращаться на свои места.
   Старуха лекарка, искоса взглянув на супругов, которые тихо целовали друг другу сплетённые пальцы рук, буркнула:
  - Не время!
  - Мокошь, помоги же мне! Анна, проси Мокошь стать на мою сторону! - взмолился Бод.
  - Для того и принеслась сюда, как на крыльях ветра, - снова пробурчала суровая старуха, не в силах отделаться от впечатления, что её и Анну, сократив им путь, перенесла сюда какая-то таинственная сила - обе глазом моргнуть не успели!
  - Покидай свой зачарованный круг. Я с тобой, - махнула она бортнику рукой.
   Тот при словах о ветре встрепенулся:
   - Мокошь, Серафима не одна, с ней... - и договаривать ему не пришлось.
   В чёрном проёме перекошенных дверей показалась старуха Галла, она толкала перед собой насмерть перепуганного ребёнка. Микита, чумазый и грязный, с осунувшимся личиком, со взглядом маленького затравленного зверька, сначала зажмурил глазки от яркого солнца, а затем кинулся, крича и плача, к родителям.
   Бод подхватил сына. Ребёнок, трепыхнувшись, метнулся с его рук на руки матери, и прижимаясь к ней всем телом, повис на шее Анны.
   Микита голосил, не переставая. Жизнерадостное и доверчивое это дитя было насмерть перепугано.
  - Прочь, суроки-пристреки! - зашептала над ребёнком Мокошь, сплёвывая через левое плечо. Она не заметила, что Бод сотворил мелким движением пальцев в воздухе особый знак, сказал, что положено, шевеля одними губами, и его сын стал успокаиваться,
  приходить в чувство.
   Мокошь с гордостью глянула на родителей: "Вот так-то!"
   Бод и Анна, спустившая тяжелого мальчика с рук, склонили головы, молча благодарили ничего не подозревавшую довольную собой шептуху.
  На всё это не понадобилось много времени: орёл, паривший в вышине, не успел взмахнуть крылами, а цыганка не успела, посовываясь вдоль старых стен, скрыться из глаз.
   Бод, в отчаянии схватившись руками за голову, заметался в круге. Галла виновна в том, что произошло здесь!
   Именно она - тот ветер, что раздувал страсти непонятной ведьмы Серафимы, пытавшейся перейти дорогу чародею. И вдвоём они чуть не одолели его! Ещё немного, и погиб и сам чародей, и ребёнок; и осталась бы Анна чёрной вдовой, одна с тремя детьми, а ещё осталось бы незаконченное дело - то, которое и привело чародея когда-то в эти края... Что ему делать с коварной старухой? Был бы просто мещанин, вышиб дух - и готово! Но ему - НЕЛЬЗЯ!
   Алый самоцвет вспыхнул на мизинце.
   Анна в ярости рванулась к цыганке.
   Так стремительно, что льняное платье стало узко в шаге. И Бод увидел, как его кроткая голубица на ходу рванула рукой свой подол так, что затрещала ткань сбоку, оголив ногу выше колена. Ничего не мешало ей, и Анна метнулась, словно болотная рысь, на старуху, и что она делала - никогда не думал, что она на такое
  способна...
  - Бей её, бабушка Мокошиха! - кричала в исступлении Анна. Она чуть не погубила моего мужа, моих деток! Это она, злобная, заморочила твою внучку! Научила! Змея подколодная! Убью!!!
   В жилах Анны вскипела здоровая горячая кровь женщин, вынужденных из века в век выживать рядом с суровыми мужчинами в бедах и страстях войн и вражьих набегов. И теперь эта кровь напомнила ей, что делали разъярённые женщины, если приходилось самим заступаться за себя и своих детей.
   Ого!
   Не убьёт же Анна старуху?!
   Ему пора вмешаться?
   Анна выхватила раздвоенный сук, воткнутый в землю у кострища. И, прищемив развилкой шею цыганки к стене, пылая гневом и решимостью, произнесла над старой Галлой:
   - Ты думаешь, он, - Анна кивнула на мужа, - пощадит тебя? Ты не боишься его? Правильно. Но слишком много ты знаешь. А потому не уйдёшь отсюда. Бойся моего гнева! Я не... (Анна запнулась: чуть не произнесла слово "чаровница", но вовремя опомнилась - не для чужих ушей!), дёрнела рогатину:
  - Я не он - уж мне-то, простой, всё дозволено. Ты, ты навела ведьму на мою семью! Помогала ей! Мучила моё дитя, покусилась на мужа - убью тебя! - и Анна потянула рогатину вверх, задрав старухе подбородок.
   Галла почувствовала, что женщина не шутит. Она зыркнула на людей. В глазах лекарки такая же ярость и угроза, а в глазах Бода - ничего. Если он промолчит, сейчас разобьют её бедную голову! А, может, ещё не всё потеряно? И Галла прохрипела:
  - Пусть твой хозяин тебе подтвердит: женщина, обагрившая руки кровью, лишает всю семью ангелов-хранителей. А про смертный грех ты и сама знаешь. Подумай, прежде чем карать меня!
   И Анна сдалась - отступила, тяжело дыша.
  - Живи и бойся! - произнесла она, наведя указательный палец, как дуло гаковницы*, на старуху. И цыганка прекрасно поняла смысл сказанного, и никогда, до самой смерти, не забыла, как трепала эта яростная волчица её старое тело, не простила Анне её приговор.
  
  ***
  Самка всегда смелее и отчаяннее самца. Самка дерётся до самозабвения,
  презрев опасность, в то время как самец поджимает свой хвост.
   Слухи о мужской неустрашимости сильно преувеличены. Что касается собственных подвигов, ратных и любовных, - мужчины самые большие сказочники во всём свете.
  
   Бод со времён бегства из далёких полднёвых краёв не видел ужасов нашествий. Чародей на войне - это самое плохое, что только может случиться. Это как немилость, как предупреждение, что Знающий совершил непоправимую ошибку и теперь должен её искупать.
   Но слышал, как часто вспоминали мужчины о лихих и кровавых делах. Сам молчал, но за молчанием скрывалось многое. Он по-другому, не как все, познавал мир. Перед ним проносились во всей неприкрытой правде мысли рассказчика - ведь человек не мог врать сам себе. И чародей давно сделал вывод, что неукротимое желание выжить, как у зверя, спасающего свою шкуру, заставляло мужчину, лишившись дружеского плеча, отступать и спасаться, забывая о своём долге перед теми, кого вышел защищать. Мужчины способны показывать чудеса героизма в стае, то есть, вместе; но, оказавшись одни лицом к лицу с опасностью, чаще всего пасовали. А почему так? Неизвестно. Ему приходилось только сокрушенно качать головой, когда народ заслушивался, верил песне о подвиге рыцаря-одиночки: славного князя, или богатыря, застигнутого лихом-бедой в чистом поле. А теперь он подвёл черту: "Мужчина, тебе нужен зритель, свидетель твоего подвига, иначе ты забудешь про честь и про любимую деву тотчас же, как пропоёт пуля у твоего уха или защекочет бок острая сабля! Не такова женщина - вот где истинное, отчаянное самопожертвование!"
   Чародей, глядя на Анну, теперь ведал совершенно точно: не только на жалкую старуху, но на любого обидчика так же смело бросится эта женщина.
   "Я не допущу больше этого! - сжал кулаки чародей, - а сейчас спасибо тебе, моя маленькая отважная жена. Спасибо за науку, за то, что стала той былинкой, которая удержала, не дала мне погрузиться в омут страстей. Думал я о своём могуществе, но оказался слаб и никчемен перед людским со всем своим чародейством".
  
  ***
   ...Безумную Серафиму нашли в углу тёмной гнилой хаты. Несчастная, от которой отстранились, прикрывшись неведомыми заклинаниями, и родная бабка, и этот незнакомый мужчина, тихо выла, не зная, что ей делать дальше?
   Жить, жить, жить!
   Страсти пища её! Темные, мрачные - упоение её! Не так важен хлеб, как ужас, испытанный кем-то, не так нужен свет, как тьма - таинственная спутница мрачного колдовства.
   Жить, жить, жить страстями!
  А для этого ей надо находиться среди людей. Но люди быстро уничтожили бы её. Когда в темноте, крадучись, Серафима подходила к деревенскому жилью, умело пользуясь отрывочными своими ведами охраны и защиты, селянам начинали сниться страшные сны, мерещилась нечисть или удивительные явления.
   Низко пала ты, Серафима! И как ей показаться людям на глаза, как поселиться
  рядом? И суток не прошло бы - почувствовали бы её злое колдовство, забросали камнями, живьём закопали бы в землю, забив осиновый кол на её могилу...
  
   - Что будем делать с внучкой, ведунья? - спросил Бод, с одного взгляда на молодую ведьму понявший, что она - одержимая. - Можешь её излечить?
  - Открылась ли тебе причина, почему обезумела моя Серафима? Не всегда же она была такой?
  - Не всегда. Она из ложной гордыни, а может, из любопытства, попробовала поставить на службу себе низкое существо, а выпустила сонм тварей: вот и поплатилась. Теперь низшие помыкают ею.
  - Ох-хо! - вздохнула старуха. - Но ведь мы вместе могли бы ей помочь?
  -Здесь? У нас нет всего необходимого для изгнания бесов, и в городе мы лучше защищены: там наши храмы, там веками возносят люди к небу молитвы. Мне увозить надо семью.
  -Я знаю, что сделаю: только помоги мне скормить Серафиме это, - старуха распустила свой широкий шелковый пояс, в котором оказались закручены несколько косточек, камешков, корешков, разноцветные верёвочки, старинная гривна и затейливое, видно, очень древнее украшение - всё её богатство. Выбрала небольшой сухой корешок.
  - Это мутожник, корень редкий. Усыпляет сразу. Но я не справлюсь с внучкой: мы с ней только мучаем и испытываем друг друга.
   - Ладно, - согласился чародей, - давай сюда корень. Из моих рук она съест его.
   И он поднёс корень к Серафиме. Серафима жадно выхватила корень зубами прямо у него из пальцев. ("Так огонь набрасывается на дерево!" - невольно подметила старуха Мокошь).
  
  ***
   Оступившаяся Серафима жила, год за годом всё больше теряя разум, но чутко ловя-собирая чужие мысли. Как и всякая сумасшедшая, Серафима убедила себя в своей исключительности. (Мокоши пришлось признаться самой себе, чьё заблуждение подхватила дева!). Несчастная верила, что повинна в смерти селян от зубов Чёрного волка, что может насылать на людей недуги, и, - о ужас, когда только выплеснула старуха-знахарка на неё такую мысль? - способна лечить детей! Но не только верила во всё это, и многое другое, нет. Она, рождённая в семье потомственных прорицательниц, ведуний, травниц и знахарок, обладая неподвластной ей силой, швыряла, как могла, всё выловленное в чужом сознании в Явь, - вредя и нарушая хрупкое равновесие. И чем сильнее попадался человек на пути Серафимы, тем сильнее становилась она, отражающая обратно эту силу - дело понятное.
   "То, чем дорожу, чем дышу - моя любовь к Анне, - чуть не погубило меня!" - думал чародей. "Наверное, не хватит жизни, чтобы постигнуть все тонкости переплетения-отражения Сил!"
   Что же делать с этой бесноватой?
   Бод вместе со старухой Мокошью добился от девы более-менее связного рассказа о том, как пришла в голову несчастной мысль погубить чародея?
  ...Цыганка Галла не сразу отыскала Серафиму: племя кочевало по разным землям. Когда этой весной цыгане опять остановились в здешних краях, любопытная Галла нашла способ повстречаться с молодой ведьмой. Цыганка, кроме нескольких штучек да гаданий, ничего не умела, и ей занятно было наблюдать, что творит, не слишком отдавая себе в этом отчёт, Серафима. До сих пор старухе хватало своего умения, но теперь неплохо бы поучиться у ведьмы: а вдруг и у Галлы так получится? И почему бы не попробовать покрутить девкой? Что, если опять закинуть удочку на речицкого бортника? Вдруг удастся присушить к молодой ведьме? По силам ли это Серафиме? Главное, найти способ, как привести бортника сюда. Правда, девка не в своём уме, костлява и некрасива, ну, так вместе они постараются: охмурят мужчину. Вот бы посмеяться, глядя, как ладный бортник, потеряв голову, станет услуживать этой кикиморе! Может, удастся то, что хотела когда-то цыганка: подставить руку под его звонкие монеты?
   И Галла нашептала ведьме о мужской любви, о том, что пора ей быть в паре, и человек для этого есть подходящий.
  - Украдём у него сына - станет у вас семья, - убеждала она Серафиму.
   А Серафиме много уговоров не понадобилось: ей, всемогущей, всё подвластно! После того, как эта добрая старуха нашла её, Серафиме всё стало удаваться. Рядом с цыганкой она чувствовала небывалый прилив сил.
   Серафима перестала показываться на глаза родной бабке Мокоши. Ждала прихода цыганки, радовалась ей.
  Вскоре Серафима отправилась в путь за Речицу и подкарауливала возок с семьёй бортника. Призналась, что ясно почувствовала приближение чародея и ещё каких-то необыкновенных людей. ("Это Екатерина и Елизавета!" - подумал бортник, глубоко запрятав мысли от чуткой сумасшедшей).
   Одержимая ведьма, унося ребёнка, упивалась своей невиданной мощью. Чародей сжал челюсти, негодуя: "Ты подкрепилась от меня и моих дочерей!"
   ...Она не замечала, что тащит мальчика, больно перехватив его за бока цепкими и сильными, как у всех сумасшедших, пальцами, - не давая ребёнку дышать. Старуха Галла приняла из её рук полуживого Микиту и привела дитя в чувство. А потом запугала малыша так, как умеют запугивать цыганки.
   Но толком не смогла вспомнить Серафима, что делала, когда явился к ней Бод.
   Вроде бы она вышла навстречу этому мужчине, гордясь собой и своей красотой. В неотразимости убедила её цыганка: научила, как ступить, как повернуться. А потом Серафима почувствовала, что этот мужчина послужит её цели. Ей пришла пора стать самой сильной и всемогущей! И она не замечала, как корчился перед ней человек, она желала только добраться до него, не зная, что будет делать потом, но предвкушая свою великую победу. И сквозь огненное кольцо демонов Серафима уже видела себя, торжествующую над обугленным телом.
   Выслушав внучку, Мокошь посмотрела в лицо бортника. Она не всё поняла из этого бреда. От Мокоши ускользнуло то, что сила Серафимы - всего лишь отражение силы Знающего.
   "И не обязательно всё знать тебе, бабушка!" - решил чародей.
  
  ***
   Выбрав по луне самое подходящее время, Бод и Мокошь провели ночь, не смыкая глаз, в доме у знахарки, творя над привязанной к лаве бесновавшейся Серафимой долгие заклинания. С восходом солнца закончилось их служение. Низкие сущности Нави покинули Серафиму.
   Чародей, бледный, измученный, сказал:
   - Мокошь, увози внучку в место, которое укажу тебе.
   - Чем хорош твой совет? - еле слышно отозвалась Мокошь, чувствуя, что за спасение внучки заплатила дорогой ценой. Незнаемое чародейство лишило её сил: у старой лекарки тряслись руки и ноги, онемело всё тело, и голова раскалывалась, страдая тысячей болей. Слишком велико было напряжение, слишком ответственным было задание: надёжно перекрыть пути низшим. Старуха теперь думала, что проживёт недолго.
   - Я приведу вас к волшебному ручью. Вода в нём не замерзает, она греется огнями земных глубин. Этой водой я остановил безумство Серафимы.
  - У выхода воды лежат четыре огромных камня, плоские сверху? - спросила, слабо шевельнувшись, старуха.
  - Так!
  - И на одном камне вьётся выбитый желобок, закручиваясь, как мужская шейная гривна*? Я храню такую - это сильный оберег!
   - Да.
   - А на другом - знак Ярилы?
   - Есть и это.
  - На третьем и четвёртом камне женские знаки Поуни и Рода*?
  - Знаешь это место?
  - Я когда-то пришла в эти края в поисках источника. Но указания были скупы, и я, как ни старалась, не нашла его. Но и уйти отсюда не решилась. Так и живу! - Мокошь опять заплакала. - А за мной, следуя тем же указаниям, хранимым в нашем роду из поколения в поколение, сюда притащилась и слабая духом моя Серафима. Первое время и она искала горюч-ключ. Пока не случилось, сам знаешь, что... - причитала старуха, исторгнув из себя целые потоки воды.
   "Ну, я рад, что навёл вас на это место. Значит, судьба вам стать хозяйками волшебного ручья", - подумал чародей. И произнёс:
   - Чувствую я, что горячая вода источника успокоит несчастную девушку. Редкая вода дружит с огнём так, как эта.
   Он, посмотрев на вытянувшуюся на лаве тихо спящую Серафиму, решил, что не ошибся. И добавил, чтобы утешить старуху:
  - Всё, что ни делается, к лучшему, лекарка! Хорошо, что до сих пор не нашла горюч-ключ Серафима. Вода погубила бы её: эта светлая вода для того и вышла на поверхность, чтобы противостоять злу. А вот теперь в самый раз отвезти внучку туда. Я покажу вам путь.
  
   Примечания:
   * Пошесть - имя страшной чёрной бабы, приносящей, по поверью, мор, эпидемию.
   * Мокошь ("Мокрая") - имя славянской языческой богини, покровительницы вод. Позднее её считали охранительницей колодцев. В дохристианские времена ей был посвящён пятый день недели.
   *Мара - женщина-чудовище, меняющая свою внешность
   *Гаковница - тяжелое ручное огнестрельное оружие (вес 12-20 кг); пушка.
   *Шейная гривна - древнее мужское украшение из 'тордированной' - перекрученной - проволоки. Символ мужской силы и непобедимости, украшение воинов.
   *Поуня - (бел.) Полная Луна.
   *Род - особой формы ромб, знак непрерывности, продолжения рода.
  
  
  ЗЛАТО
  
   В мастерской кушнера Петро Хруса сидел речицкий просол Тимофей Иванович. И мял в руках мягкую рухлядь*, вываленную перед ним, проверял мездру, придирчиво поворачивал к свету, разглядывал мех, и дул на него, и потряхивал. Наконец, когда хозяин устал гадать, с чего бы это старый купчина заинтересовался мехами, ведь торг у них разный, Тимофей Иванович небрежно спросил:
   - Сколько шкурок может продать мне хозяин Петро?
  Хрус про себя подумал: "Да хоть все! На то и сижу, чтобы их сбывать". Но вслух высказаться не спешил. Прикинул что-то в уме, потянул важно:
  - Времена не те. Опытные охотники перевелись, да и в панских лесах не дюже поохотишься - дорогое удовольствие. Мех уж не тот пошёл. А селяне если и привозят штуку-другую, так дрянь, сохранить как следует не умеют. Не с чем работать! Ну, из уважения к вам, Тимофей Иванович, несколько шкурок я подберу, подберу из того, что получше.
  - Я с тобой толкую: сколько продашь сейчас? - отбросил в сторону дьячкову дипломатию просол.
   Петро насторожился.
   - Пан товар сменить решил?
   - Ты торговать будешь, или исповедовать меня? - огрызнулся купец.
   "Ну, торговать, так торговать!" - подумал Петро. Сгреб меха в охапку, ответил:
   - Товар в цене нынче. Потому, Тимофей Иванович, за шкурки возьму...
   И он назвал цифирь, которая вроде не сильно отличалась от обычной, но нравилась ему больше, чем устоявшаяся цена его товара.
   Купец, вот диво, торговаться не стал.
  Ударили по рукам, старик пересчитал весь товар, велел сложить в короб и доставить к нему в дом. Там и заплатит за меха звонкой пражской монетой.
   Кушнер тотчас же закрыл свою лавчонку при мастерской. Шёл в дом просола, бубня под нос слова про хитро сделанную купеческую породу. Стал думать: что такое он мог упустить? У кого бы узнать, почему вдруг ушёл у него весть товар сразу? И кому и где думает сбывать меха купец, торгующий разной мелочью? Если в Речице - то это не по закону, нет, не по закону! Можно тогда и перед замковым судом* поставить старого просола.
  А когда Петро Хрус проходил улицей мимо
  собравшихся в кружок речицких мещанок, да услышал, как повторяли бабы, болтая о своём: "пусто", "пусто", Петро даже выругался - так расстроился:
  - Тьфу! Языки бы укоротить вам, бабы!
   Мещанки не поняли, что не понравилось кушнеру? Но, известное дело, не смолчали.
  - А Вы знатный молодец! - ответила одна из бойких тёток, самая языкастая. - Можете так и сказать своей жёнке, пусть гордится! Гляньте, бабоньки: всё у нашего кушнера как надо: пузо круглО, под пузом длиннО, только ни себе, ни людям оно! - и бабы прыснули так, что одна из них даже зашлась-закашлялась от смеха.
   "Что такое сказала Ефимова Ганна?" - недоумевал Хрус, чувствуя, как краска заливает лицо, пока не обнаружил, что под животом, и правда, круглым, развязался его длинный пояс и тащится, спустившись между ног, метётся по грязной земле. Тьфу!
  
  ***
   Незадолго до ярмарки к Тимофею Ивановичу заглянул вестовой: панцирный* слуга пинского пана Чадовича.
   Этот сухопарый гонец полжизни провёл в седле. Мотался с поручениями по полесским шляхам и гостинцам от Берестья до Чернигова. Бывая в Речице, непременно захаживал в лавку к старому купцу.
   На этот раз вестовой Фёдор, разведя вежливую неспешную беседу, достал из-за пазухи несколько горностаевых шкурок отличной выделки.
  - Не примете ли, Тимофей Иванович? В знак моего к вам хорошего расположения.
  - Дорог подарок!
  - Ну, отдарите когда-нибудь, не в последний раз видимся, - глазом не моргнув, отвечал тёртый Фёдор,
  даже не глядя на драгоценные маленькие шкурки.
  - Лучше сразу, - заметил купец. - Мне с тобой детей не крестить. Сколько хочешь за них?
  - Дадите полкопы грошей, и спасибо, - предложил гонец, ловко и осторожно обстряпывавший свои дела попутно с панской службой.
   Тимофей Иванович насторожился. Цена на шкурки запрошена ярмарочная. За товар из-под полы такую не называют.
  - Что-то глуховат я становлюсь, не всегда хорошо слышу, - пожаловался купец. - Иногда кажется, люди странные вещи говорят?
   Вестовой придвинулся к нему:
  - Тимофей Иванович! - сказал он, ничуть не смутившись, - только вам, уважаемый, говорю по секрету: скоро у вас цена на рухлядь поднимется неимоверно! - голос Фёдора скрипел. С таким поскрипыванием разговаривали жители его родной стороны. В Речице Фёдора за это прозвали Коростель*.
  - Ну?! - не поверил просол.
   - За мной едет кобринский гость* - Шмойла Нахимович. Он не спешит: задумал прибыть сюда аккуратно к концу ярмарки. Остановится в Речице. Может, пошлёт своего человека в крепость Горваль, к управляющему панов Сангушек*, и всё. Дальше не поедет, потому так договорено у него с другим купцом, Еской Пейсаховичем. А охрана у евреев немалая, сам видел. Вот и смекайте, чего и сколько скупать будут в ваших краях?
   Тимофей Иванович встрепенулся. Имя большого купчины-шубника ему хорошо знакомо. Это крупная рыба, такая крупная, что, когда проплывёт рядом, придёт в движение стоячая вода: забурлит торговля! Эх, не упустить бы! И хозяин лавчонки внутренне подобрался, но равнодушно-сонное выражение с лица своего сгонять не стал.
  - Тебе-то какой интерес? - лениво спросил он Фёдора.
   Тот вздохнул.
  - Мой интерес мужицкий. Шкурками этими меня отблагодарили за одно дело. Не нужны они мне, я так человеку тогда и сказал. Но уж очень просили принять, неудобно было обидеть человека. Очень просили. Взял. А куда девать? Вот и вспомнил про вас, Тимофей Иванович. Вы по доброте своей меня всегда выручаете. И за это я вам служить готов, и быть полезен, чем могу. Вот и представился случай: я вам не просто сбыть хочу эти ничтожные шкурки, вы в накладе не останетесь, Тимофей Иванович, и дружбе нашей продолжаться.
   "Ещё бы!" - подумал хозяин, - "Ничтожные" шкурки сбыть хочешь по такой цене, по какой сбывают люди, уплатив перед тем немалое торговое померное*! Ловкий холоп, небось, имеет в каждой крепостце по "другу" - в обход мытных законов возит разные штучки. И все вещицы как бы мимоходом попали к нему, и нуждаются в настоящем хозяине, который заберёт их: не за так, само собой.
   Но рассудить иначе: Фёдору можно доверять. Не было такого, чтобы подвёл.
   Не раз Тимофей Иванович передавал с ним кое-что знакомым людям в Мозырь и в Туров. Случилось однажды передать даже немалые фанты* черниговскому лихвяру*.
   Вестовой справлялся. Фанты завёз, деньги, полученные от менялы, доставил на обратном пути. Всегда, зайдя в лавчонку, гонец поздоровается вежливо, потопчется, терпеливо дожидаясь, когда уйдёт покупатель, и только тогда начнёт говорить о деле: передаст весточку от нужного человека, на словах добавит, что велено было добавить на словах. Голова работает: памятлив, надёжен, исполнителен. Чего же ещё? И в нечестности ни разу уличён не был. А что не по закону живёт, так ведь крепостным один закон: исполнять господскую волю. Ну, пусть и крутится человек, как умеет!
   Так, теперь рассудить надо, отчего у Шмойлы
  вдруг недостача, что едет подгребать товар? У ляхов да немцев моль все шубы разом поточила?
  И об этом спросил гонца:
  - Не помню я, чтобы рухлядь в цене поднималась. Кожи - да. Те перед войной вздорожать могут в разы. Харч* в лихой год так же в цене, и с ним овёс для лошадей. А кому вдруг наша пушнина понадобилась? Ляхам? Те не раскошелятся. А Москве не нужно и подавно, у них такого добра больше нашего по лесам скачет.
  - Османские султаны всегда охотно скупали меха.
   - Через крымчаков?
   - Через них. А крымчаки откуда брали? У нас. А теперь вот уж сколько лет им дорога сюда непроста - Запорожская Сечь на пути.
  - И слава Богу! Чтоб и навечно заколодела! - перекрестился купец. - Знаем, знаем, не забыли, что творили крымские татары в округе во времена перемирных лет* с Московией! Ага!
   "Это сколько ж надо, чтоб забыли люди татарские набеги! Только в крепость Речицу не смели сунуться: сильно боялись тогдашнего князя-наместника Сеньку Полозовича, хитрого, коварного, как истинный змей!"
   И дальше размышлял старик: "Шмойла купец богатый, известный. Торгует широко. Значит, теперь пробивает торговую дорогу на полдень. Раз поделил с напарником земли, в которых закупаться будет, значит, у крупных купцов дело пойдёт крупное - выгодное дело! Успеть бы только повернуться раньше всех; так всё рассчитать, чтобы в барыше остаться, не сходя с места*.
   Так-так! А почему Шмойла Нахимович не торопится к началу торгов? Ага! Да он людей своих зашлёт - понемногу скупать начнут. Иначе цена на товар подскочит: магистрат же на меха цены не держит*. Вот оно что: точно, цена взлетит! Умно! Что ж, спеши, поворачивайся, Тимофей Иванович!"
   От Речицы и по окрестным сёлам, как круги на воде, побежали слухи.
   "Мех! Мех!" - шелестели осенние липы и клёны.
   "Мех! Мех!" - шуршали листья под ногами.
   "Мм-е-е-х!" - говорила всем болтливая коза корчмаря Моисея.
   Кушнер Хрус кусал себе локти за то, что поспешил распродать весь свой товар. Но не один он попался! Ещё не началась ярмарка, а шкурок ни у кого не найти: сначала, не подумав, продали местному просолу, а затем - припрятали, ожидая, когда на мех поднимутся цены. Мало того: подсуетились, бросились по сёлам и хуторам прикупить кто - десяток, кто - хоть штуку, хоть две: хочется верить, что сбудут по цене небывалой, такой, что потом долго будут вспоминать, гордиться своей удачей.
  
  ***
   И снова наступила весёлая, суматошная ярмарочная седмица.
   И опять съехались торговцы и люди из окрестных сёл. В весовую избу очередь: приезжие взвешивают свой товар местными мерами. Мытники спешат-поворачиваются, собирая с прибывающих по реке водное мыто*. Зато остальные поборы не взимаются в Речице в эти дни: тем и привлекательна ярмарка!
   Вестовой Фёдор на обратном пути заехал в крепость и попал как раз к началу торгов. У вестового отдых, так по закону положено. Федор пошёл поглазеть, потоптаться среди людей: когда ещё выпадет такой случай? Завтра ему опять в дорогу, и скакать с короткими остановками до самого великого Пинска*.
   По всему берегу продавали.
  В одном месте - деревянную домашнюю утварь: бочки и бочонки, тяжкие ступы и толкачи, вёдра, корыта, ложки и ковши с резной ручкой, и точёные миски-братины. Там же блестели свежими боками из местной хорошей глины лепленные горшки, миски, крынки. Вот красуются выправкой, как солдаты в строю, глиняные кухоли - пивные кружки. В другом месте ходят люди смотреть железные котелки на трёх ножках, нужные путешествующим. В третьем - конскую сбрую, сёдла, стремена, колёса. А подалее - обувь кожаную шитую, обувь валяную. А вон там - любуются на сундуки, лари, прялки, колыбельки, выбирают детские забавы: лошадок, вертушки, свистульки, глиняных зверей и лялек.
   Предлагают печиво: пироги с начинкой, свежий хлеб, бублики-баранки, коржи и пряники. Носят в лотках сладости: леденцы, орешки, семечки в меду, печёную тыкву, засахаренную репу и клюкву, мочёные яблочки.
   В ятках торговцы, закатав рукава повыше, продают масло, и мясо, и колбасы, и рыбу, и всё это - свежее, вяленое, присоленное всегда находит спрос!
   Крестьяне привели скот, привезли домашнюю птицу. Сбывают полотно, лён, пеньку, зерно, кожи, шкурки хорьков и белок, птичье перо на перины, корзины, короба, веретёна, плетённые из соломы циновки, из той же соломы сделанные круглые коробки с крышечками, которые служат деревенским девушкам шкатулками, и другие нехитрые свои изделия: ложки, веретёна - сотнями! Предлагают маслице, сало, сыр, яйца, овощи, лесную ягоду, грибы свежие и сушёные.
   Шныряют туда-сюда смышлёные местные ребята, носят на продажу самодельные дудки-жалейки, плетёные рыболовные снасти, мелкую рыбёшку, лозу и корзины.
   У одного мальчишки, одетого в свежую рубашку, с чистой мордашкой и чистыми ладошками, Фёдор купил домашнее горячее варево в горшочке. Ребёнок стоял рядом, терпеливо ждал, пока вестовой хлебал своей ложкой сытный борщ, забеленный сметаной. Вестовой порасспросил мальчишку, есть ли у того отец, или мамка вдова? Оказалось, отец есть. Из городских огородников. Значит, не в отъезде, дома. Огородники - они от земли никуда. "Что ж, пролетел!.." - вздохнул Фёдор, думая о своём, вылил в рот остатки похлёбки из горшочка и вернул мамкину посудину довольному ребёнку, разжившемуся мелкой монетой.
  
  ***
  А местные кушнеры терпеливо ждали, когда появятся покупатели мягкой рухляди, и раскупят сначала, по закону, панский товар, а затем повернутся и к ним. Но не приехал большой гость Нахимович. Пан Халецкий, пан-боярин Мирский, видя такое дело, указали своим людям не упорствовать в цене, сбыли часть пушнины черниговским перекупщикам и, придержав на случай часть скопившейся в фольварках рухляди, разрешили торговать всему остальному люду*.
   Купец Шмойла Найхимович так и не появился в городе.
   Ближе к концу ярмарки явился человек от кобринского жида. Зашёл на поклон во двор старосты, а затем заглянул и в лавку к Тимофею Ивановичу. Жаловался на лихие времена, на высокие пошлины на торговых путях, и под конец согласился скупить пушнину по цене, и близко не похожей на ту, что ожидалась.
   Старик просол аппетит потерял: где невиданная
  прибыль? Где барыш? Обманул, провёл его Федька-холоп?
   Вдруг одна догадка осенила его. Где-где, сказывали, остановился занедуживший Шмойла? Чтоб ему обрасти с головы до ног тем самым мехом, за которым он не явился! На хуторе Волчья Гора?
   В шести верстах от ярмарки лежит-отдыхает большой купец, выслав вместо себя родственника, унылого Шеклу с глазами обиженной коровы?
   Э-э! Нет такой болезни, которая бы удержала купца под периной, когда куётся злато!
   И Тимофей Иванович велел своему дворовому запрягать коня в возок, и ждать его наготове. А сам (только чтобы отвести глаза сборщикам налога), продал малую часть меха Шекле, уплатил шаферам*, что положено с продажи, остальное добро, таясь, забрал с собой, и выехал из города по грязной дороге через Щукино болото. Про себя то проклинал еврейскую хитрость, то радовался, что сумел её разгадать.
   Когда ближе к вечеру подкатил Тимофей Иванович к хутору, оттуда как раз отъезжал эконом пана Воловича, и самолично - бургомистр Александр Горностай. Вот так встреча!
   - Боже мой! - встретил просола пинский купец, в болезни своей, - вот дела! - не снимавший дорогой кафтан из густо-красного сафьяна с золотой отделкой и двумя рядами золочёных пуговиц.
   И продолжал нараспев, вертясь и поворачиваясь:
  - Боже мой! Какое место! Какие люди! Золото, а не люди! Они едут и едут к больному старику! Они не дадут умереть Найхимовичу в этой дыре. Нет! Бедному Шмойле нельзя умирать - некогда умирать. Двери в хату не закрываются. Приляжешь, сложишь руки, чтобы умереть, - но Вихор* просквозит тебе кости так, что больше не встанешь! - и, когда купчина выдохся причитать, Тимофей Иванович вставил вежливое своё слово:
  - Любезнейшему купцу от меня наилучшие пожелания здравствовать многие лета, на радость супруге и многочисленному потомству.
  - Э-эх! - проскрипел больной, махнув рукой в ответ на пожелания. И вопросительно глянул на гостя...
   ...Шмойла Найхимович купил у речицкого просола все шкурки.
   Цену заплатил хорошую, хоть напряг сильно: торговался долго и яростно. Забыв свои немочи, бегал по низкой светлице, дёргал себя за длинные пейсы, клялся, что отдаёт последние гроши, и платит такую цену лишь из уважения к славному купцу Тимофею Ивановичу - почтеннейшему и достойнейшему человеку.
   "Где-то я уже слыхал такие речи" - размышлял старик, выжидая, пока
  перестанет сновать туда-сюда перед ним весь какой-то дёрганный, костлявый Шмойла.
  "Не от тебя ли, купчина, научился хитрый Федька? Не ты ли продал гонцу по сходной цене дорогие шкурки? За какую такую услугу? Ох, и племя!"
   Прикидывая, сколько сэкономил Найхимович на своей хвори, не доехав до торгового места, не уплатив торговое померное, Тимофей Иванович, довольный, что не остался в дураках, хоть и переволновался немало, вернулся домой. "Сколько налога недосчитался город!"
   А кому пойдёт рассказывать купец про это дело, если удалось всё-таки сорвать неплохой барыш? И что, доложит Тимофей на кобринского еврея в замковый суд, если сам пан Волович и почтенный пан бургомистр Горностай провёли сделку за спиной своего же магистрата?
   "Горностай продал мех - вот смех!" - подумал старый просол. "Славная шутка! Узнали бы скоморохи - растрезвонили бы по всем городам и местечкам про то, как делаются дела в вольном городе Речице.
   Но нет, не узнают. Молчание - злато!"
  
  ***
   А здоровье Шмойлы Найхимовича никак не поправлялось. Обижаясь на такую свою неудачу, сопровождаемый бывалой стражей, купец, уезжая с хутора, всем рассказал, что остановится отдыхать в Бояричах. И мелкие кушнеры, правильно догадавшись, не надеясь больше на последний ярмарочный день, рванули в недалёкие Бояричи, надеясь сплавить непроданную рухлядь, чтобы не зависла она до следующей ярмарки в клетях, где придётся год перетряхивать её, опасаясь мышей и моли. Но, приехав справиться о здоровье славного купца Шмойлы, едва-едва вернули свои гроши, вложенные в товар. Купец воротил нос, брать шкурки по штуке-другой не хотел. Но не везти же кушнерам меха обратно, в Речицу? Отдали за так.
  
  ***
   До сих пор хранятся в Варшаве документы тех лет, в которых написано, что кобринский еврей Шмойла Нахимович приобрёл для продажи меха куницы, соболя, горностая, бобров на общую сумму 610 коп грошей, а его товарищ берестейский еврей Еска Песахович имел такого же товара на 950 коп грошей. И весь товар был закуплен в речицком и мозырском староствах.
  
   Примечания:
   * Мягкая рухлядь - меха, пушнина
   *Замковый суд - суд, рассматривавший торговые махинации и дела о контрабанде. Хрус хорошо знает, что просол, у которого другой товар, не имеет право сбывать меха в Речице.
   *Панцирный слуга - слуга по особым поручениям, в данном случае, гонец для доставки государственной корреспонденции. За его работу доход имел пан-хозяин крепостного.
   *Коростель - полевая птица с резким скрипучим голосом
   *Гость - большой купец, ведущий торговлю с другими государствами.
   *Из этого рода и Р. Ф. Сангушка, сменивший в Речице великокняжеского наместника А. Горностая. Роман Фёдорович.
   *Торговое померное - налог на продажу, собираемый в городскую казну.
   *Фанты - векселя, закладные, которые можно было обналичить у менял.
   *Лихвяр - меняла, ростовщик. В XVI веке деятельность ростовщиков приобрела такой размах, что государство стало облагать их деятельность 10% налогом.
   *Харч (бел.) - провиант.
   *'Перемирные лета' - междоусобицы с московским государством из-за приграничных и спорных территорий в первой трети XVI века.
   * "...не сходя с места" - купцам-просолам не разрешалось торговать в сёлах. В основном, они продавали то, что перекупили во время ежегодных ярмарок.
   *'Магистрат цены на меха не держит' - в XVI веке городские власти регулировали цены на жизненно важные товары: зерно, масло, полотно. Остальные цены регулировал рынок.
   *Водное мыто - налог с прибывающих по реке особым разрешением дозволено было взимать некоторым городам, в том числе и Речице.
   *Пинск - в XVI веке крупнейший город Великого Княжества
   * "Разрешили торговать всему остальному люду" - право первой продажи принадлежало дворянам. Как только была продана продукция их хозяйств - фольварков, торговать аналогичным товаром могли все участники ярмарки. Но придерживаться цен, утверждённых магистратом, "держать цену справедливую", обязаны были и помещики.
   *Шаферы - сборщики налога.
   * Вихор - дух ветра, сквозняк.
  
  
  СВАДЬБА
  
   В доме Кондрата опять была свадьба. Кондрат выдавал замуж младшую из дочерей - Татьяну.
   С уходом этой дочери совсем опустеет просторная хата.
   Давно умерли старики-родители.
   Давно замужем старшие девоньки.
   Не вернулся из путешествия Егор: понравился ему торговый город Могилёв, а особенно понравилась строгая Евфросинья из слободы мастеров-резчиков.
   Вышла замуж крестница Марьи Ульяна.
   Вот уж сколько лет женат Иван: совсем детьми были, когда полюбились с Марусечкой. Как ни уговаривали родители сначала обручиться, подождать, нет - настояли на своём; липли друг к другу, целовались в углах так, что распухали губы. Родители, понятно, бросились венчать их поскорей. И молодые взялись за дело сразу: родили богатыря Александра.
  
   Застрял в холостяках насмешник-Василь, который то ли перебирал невест, то ли страдал о ком-то, кому замены так и не нашёл - кто знает?
   Вот теперь увезут Танюшку, и, скорее всего, не дав Кондрату передышки, соберётся жениться взрослый парень Кастусь. А за ним, оглянуться не успеешь, подойдёт черёд четырнадцатилетнего Степана.
   Устал седой Кондрат.
  Но дети крепко держат его на земле. По-прежнему работает отец в мастерской с сыновьями, по-прежнему выбирают его в раду, где рядом с недавних пор сидит и его Иван. Марью тоже не подкосили годы: жена Кондрата терпелива, трудолюбива, как и в былые времена. Только недавно призналась Марья, что уж поскорей бы привели сыновья в дом молодых невесток: порой хочется ей остановиться, присесть под старой грушей, замереть, подставив лицо ласковому осеннему солнышку...
   А пока некогда грустить им и рано думать о покое: в доме шумит свадьба.
   Дружки* жениха забыли свою службу - разглядели Анниных дочек: Екатерину и Елизавету.
   Как летит время! Двойняшкам этой осенью исполнится шестнадцать. Строгий отец впервые вывел их в люди, и вот - пожалуйста! - за столами все парни сделались косыми на оба глаза: так разглядывают сестёр. Ещё и наряжает своих красавиц Бод: прямо не девушки, а жар-птицы! Что там блестит у каждой на пальчике? Перстень с алым лалом - у одной, и у другой. Хоть бы разные колечки купил папаша, девчонки как были похожи, так и остались: чужие люди различить их не могут.
   Дружки вьются возле Анны с Бодом: себя показать хотят, хитрецы. И на родительскую чету посмотреть приятно: племянница, хоть в намитку эту нездешнюю замотана по-старушечьи, а всё равно, свежа, как юрьевская роса. И Бод ещё крепок, плечист, только рано пробилась седина. Как всегда, строг и неразговорчив. Ну, привыкли к нему такому. А человек он надёжный, верный человек.
  "И почему за эти годы не предложили выбрать бортника в лавники? Ему, похоже, всё равно, но как так могло получиться: не замечает никто этого солидного мещанина?!" - подумал, удивляясь, Кондрат и пошёл напомнить молодым парням, для чего их пригласил жених, доверив почётную свадебную должность? Уж никак не сверлить глазами дырки в девушках.
  
  ***
   - Алексей, - сказал дружка молодого, Илья, выбежав из душной избы, - ты видел этих сестёр?
  - Нет, ты знаешь, я слепой, - возмутился второй дружка, Алёша. - Как их можно не заметить, если по сравнению с ними другие девушки - точно серые уточки рядом с лебедями? Мне кажется, если незрячий просунется мимо них - и тот почувствует таких прелестных лялечек.
   - Зачарован? - подцепил друга детства Илья.
   - Перестань. Что делать? Мне девушка нравится ужасно!
   - Которая из двоих?
   - Э, не знаю ещё. Наверное, та, что сидит левее.
   - Ну, значит, мне нравится правая. Так и будем их называть. А если поменяются местами, то всё равно, будем любить ты - левую, а я - правую, уговор?
  - Какое, любить? Я обручен с десяти лет. Дочке шевца* Статкевича уже исполнилось шестнадцать, я и так упросил отца не торопить меня с женитьбой - ещё бы год-два погулять на свободе.
  - Ну и что? Смотрин же ещё не было: можно заплатить девке отступное*, и всё.
  - Тебе просто говорить, ты у родителей один. А нас в семье четверо. Это только у дядьки Кондрата так всё ладится: восемь родил - десять растил*, и все в достатке, и не убыло от него нисколько. А мои родители от хорошего приданого не откажутся. Да и за что девушку обижать, она же не виновата... - вздохнул второй шафер.
  - А что, без женитьбы с девкой - никак?
  - Знаешь, я пошёл, - ответил осторожный Алексей. Когда успел друг Ильюшка так набраться?
  
  ***
   Бод недоволен. Лизавета и Катерина ведут себя достойно - придраться не к чему, - но то, что закручивается вокруг них, не уберёшь никаким чародейством.
   Пока девчонки бегали в простых сорочках, нацепив на шею бусы из красной рябины, было ещё ничего. Но в последний год, как только нанизали себе длинные нитки бисера, расшили искусными узорами одежды из тонкого полотна, обули ботиночки вместо кожаных постолов, - началась у Бода головная боль. Анна настояла на том, что дочек, пусть и премудрых чародеек, пора отпустить погулять, дать покрасоваться перед парнями, пока не окольцевали, не то в бабах будут злы да завистливы.
   После этой свадьбы, разглядев сестёр, парни в городе начнут упрашивать родителей засылать сватов - это точно. Боду пришлось свезти чуть ли не на всё лето девчонок из города, потому что о замужестве они даже слышать не хотят, и красоту свою скрывать не желают. А ведь могли бы. Чуть-чуть туману - и успокоились бы речицкие ребята. Спокойно определились бы дочки, кто им нравится, да и пошли под венец.
   Бод стал ещё более мрачен.
   Дочкам придётся забыть, оставить всё, чему он их научил. Обе умны, обе смелы и любопытны, и к чародейству способны, как никто другой. Да только пригодность Знающего - первая плата. А потом платишь самим собой, прилагая силы и всё, всё остальное, чтобы идти по этой, недоступной остальным, дороге. Платишь любовью, а взамен тебе отвешивают одиночество длиной в целую жизнь... Всё даром! Всё пропадёт даром! Женщине не дано такое право - жить жизнью духа. Мужчина может себе позволить путешествовать, мечтать, искать мудрости, рыскать по свету в поисках, в сомнениях, в тоске по неизведанному и несбывшемуся. Женщина же, как земля: неподвижна, верна, постоянна, и за это почитаема. Она всегда здесь и сегодня, она погружена в юдоль, и на самом деле, она-то и держит этот мир, обнимая его мягкими руками...
   Анна когда-то приняла его, диковатого отшельника, таким, какой есть; поверила, и вот уж сколько лет хранит и оберегает его тайну. А что скажут мужья двойняшек, когда увидят, что жена пальцами закрывает раны, останавливает кровь, договаривается не только со зверьём, но даже со змеями, а словом может развести огонь в печи? Ничего хорошего из этого не будет. И что им делать со своим чародейством?
   Бод спрашивал Анну, какой она была в возрасте Катерины и Лизаветы: так же хотела нравиться? Анна призналась, что когда ей купили взрослые одежды, подарили украшения и позволили носить всё это - сразу нашёлся жених, увёз из дома. Вот и всё. Родители не хотели расставаться с ненаглядной дочкой, шестнадцать лет - рановато для замужества*, но уступили: слишком настойчив был парень, да и завидный жених, такого в Речице не найдёшь! А через два года у неё родились двойняшки.
   "Да. Так просто. Но Анна-красавица не была чародейкой. Как и все, покорилась родительской воле. А девоньки-то умны, способны - невиданно способны! Чего они хотят? - думал чародей, передвигая на столе чарки с горелкой и наливками, и незаметно подсунул свою, нетронутую, раскрасневшемуся соседу.
   Вот и первая забота: у подошедшего дружки в голове бордовая муть. И кружат его мысли вокруг обеих дочек. Что ещё за ерунда? Э, понятно, парню они кажутся похожи. А Анна сидит, как ни в чём ни бывало: беседует".
  
  ***
   С Анной без умолку трещала пышнотелая крутобокая мещанка Ольга, считавшая себя первой в городе красавицей.
  - Пропустила я, как садили молодую на дежу*, - сказала Ольга, намекая на важность этого обряда, открывавшего порой девичий грех.
  - Татьяне двадцать два года - засиделась в девках. Шляхтич Копылович посватался к ней три зимы тому назад, и сразу на заручинах ботиночки ей обул*: хороший парень, молоденький. Ведь Танюшечка на два лета его старше?
   Анна знала, что обедневшие дворяне Копыловичи всё никак не могли решиться на такой брак. Весь город ждал: не передумают ли? Заранее жалели младшую дочь Кондрата, у которой шли годы... Что, если отберут у Яна Копыловича герб за то, что берёт в жёны мещанку?
  - Родословную терять кому хочется? И как удалось Кондрату обкрутить это дело? А теперь Татьяна - паненка, и дети её будут панские дети. Удачно выдал всех своих девок старик Кондрат, - продолжала Ольга, за разговором успевая разглядывать мужа Анны, Бода, чинно сидевшего по другую сторону от жены. Разглядывала и удивлялась: и почему Анна вышла за этого молчаливого хмыря? Да рядом с ним завянет любая!
   Ольга покосилась на Анну - нет, не завяла, цветёт. С чего бы это? Приглядеться надо, может, пропустили людские глаза какой секрет? Что, не нашлось бы такой видной бабёнке кого-нибудь повеселее, - даже из неженатых молодцев? А-а! Так она тогда и сама была слезливая, бессловесная и малость не в себе, - вспомнила мещанка. - Теперь с ней и поговорить можно, а раньше бесполезно было подходить".
   Ольга не заметила, что говорит-то она одна. Анна сидела, приветливо повернувшись к соседке по столу, слушала, глядя той в глаза мягким взором, и время от времени кивала головой.
   Ольга продолжала:
  - Речицкие бабы говорили, что Танюшка, - нет, нет, я ничего такого не хочу сказать про воспитанную, достойную девушку! - но мещанки говорили: не сядет Танюша на дежу... Чем бы она удержала возле себя Яна Копыловича?
   Анна подумала - неплохо спросить у мужа - за что такое испытание Яну и Танюше? Три года ждать решения малого сойма*? А если бы сойм решил не в пользу Яна?
   "Нет, ну вы посмотрите на этого бортника - как суров. Ну и что, если ребята потрутся возле его девчонок? Запугал, наверное, дочек - боятся лишний раз улыбнуться, зубки жемчужные показать!" - возмутилась Ольга, зыркнув быстрыми глазами в сторону молодёжи.
   "А какие миленькие! Личики беленькие, чистые, - думала Ольга, хватив чарочку наливки и закусывая куриным крылышком. (Хорошо угощают!) - Правда, я бы им щёчки свеклой чуть-чуть тронула. Но и Анна щёки не подкрасила, а зря - у всех, даже у Танюшки-невесты румянец.
   Мещанок наших не узнать! Ух, кобылки: нарядились, собой загордились! Юбки надели из яркого дорогого адамашка*. Сорочки тонкие, у кого - с вышивкой, у кого - с кружевом, с завязками, из самого деликатного выбеленного полотна. Кабаты у всех расшиты цветной тесьмой и строчкой, кроены в талию, пуговицы - рядами. На голове чепцы с вышитым круглым донцем, со сборками по краю, а у некоторых - нарядные шапочки с ушками, и через ткань ушек продеты металлические кольца, и висят эти кольца, спускаясь почти до шеи. На шеях бусы из цветного стекла, да в несколько нитей, а шеи красные, горячие, как и пылающие от наливок и весёлых песен лица. А вон сидят белобрысые бесцветные молодухи из посада: брови сажей подвели и тоже стали красавицы.
   Но лучше всех - эти сестрицы, приёмные дочери бортника. Станики* обтянули девичьи фигурки: ни заломов, ни морщин - сидят, как влитые, а вышиты тонкими узорами золотой нитью. Сорочки на девоньках под самое горло, но под сорочками, в глубоком вырезе станика-корсета всё, что положено у девушки - кругло, выразительно. То-то падают глаза ребят в это место! И юбочки короткие, чуть пониже колена, - стройные ножки в красных ботиночках напоказ. Кто же первым посватается к ним? Ведь скоро посватают - это точно! Такие лёли не засидятся в девках. Приданое будет хорошее: бортник зажиточен, а девушки, как и Анна, хорошие вышивальщицы. Ну, поживём-увидим", - закончила обгладывать куриные косточки Ольга, и вслух принялась хвалить Анне её мужа: хороший человек ей попался. Девочек удочерил, вено каждой отписал, младшего мальчика-найдёныша пожалел.
   (Ольга подумала: "Чего тебе это стоило, милая? Где это видано: муж из дальних краёв едет и ребёночка привозит. Хорошо ещё, не притащил, как рыжий Козьма, себе жену с той стороны. Так Козьма холост был. Мужчины, правда, все, как один, божились, что это Кастусь дитя нашёл, да только не все бабы поверили. Ну, не наше это дело", - остановила себя мещанка).
  - И на мальчика супруг ваш через радцев бумаги провёл, усыновил скоренько, хоть младенцу тогда и года не исполнилось.
  (Сама смотрела на Анну: не дрогнет ли что у молодицы при этом намёке? Нет - спокойна, и бровью не повела. Видно, верит мужу, почитает).
   - И радцы, и даже дьяк-писарь убеждали вашего супруга не спешить: дети до года не все доживают, да и до трёх лет - не каждый, но он, рассказывали, посмотрел на всех строго, отвечал, что ребёнок крепкий, вырастет. Вот и правда, Микола растёт шустрый, здоровый - хороший мальчик, дай Бог каждому!
   Затем и о родном сыне супругов, Миките, Ольга вставила льстивое слово. Пересказала Анне то, что та и сама знала: священник, обучающий нескольких посадских ребяток грамоте, сильно хвалит Микиту за невиданный ум и способности. Повезло родителям с детками!
   Анна порозовела: ей было лестно. И она в свою очередь наговорила болтливой мещанке вежливых и приятных слов. Потом Ольга всем рассказывала, что они с бортниковой женой подружки.
  
  ***
   Бод поискал глазами среди сидящих Василя.
   Сына Кондрата загораживал пышный букет калиновых ветвей с красными ягодами, поставленный, по обычаю, напротив молодых.
   Василь любезен - ведь это свадьба его сестры - разговаривает весело, но глаза серьёзные, грустные глаза.
   Он, старший из неженатых братьев невесты, рука об руку ходил во время свадебной церемонии с Татьяной до тех пор, пока не пришла пора подвести невесту к жениху. Расплетал косу сестре и мазал ей голову мёдом крест-накрест от сглаза и для будущего благополучия.
   Похоже, он ещё не поверил, что теперь его участие в свадебном обряде не понадобится, можно уже и разгуляться. А как поверил - стал тихо, медленно, с каким-то мрачным злорадством напиваться, наливая себе и гостям. Знал, что скоро весёлые девушки начнут подмигивать ему со всех сторон, тянуть за руки из-за стола, и уж лучше напиться, опустить хмельную голову ниже, может, тогда оставят в покое...
  ...Отец настаивает на женитьбе. Мать ждёт, когда в дом придёт молодая невестка, чтобы было с кем разделить женские хлопоты. Всё понимает Василь. Только, как подумает, что, заручись он с этой девонькой или вон с той - всё равно: будет топтаться вокруг него глупая баба, знающая только свои горшки да городские сплетни...
   ...После того, как десять лет назад уехали из города братья Букавецкие и с ними Тереза, Василь стал сторониться местных девчат. Скучал в присутствии девушек. Речицкие невесты на вечеринках сразу начинали заигрывать с ним, стоило только подсесть поближе; вертелись и хихикали, ожидая, когда он тайком, как принято у ребят, начнёт трогать их... Если Василь замолкал, устав сыпать, как в пустоту, остроты, - молчали и девки...
   "Не-ет!" - Василь покрутил головой, которую что-то не брал хмель.
   В прошлое Рождество из города Могилёва приехал в гости старший брат
  Егор с женой Фросей и двумя детьми. Егор к слову вспомнил, как однажды на рынке увидел бравого военного, на поясе которого висела сабля подхорунжего*.
  - Ой, взял бы меня в осаду этот пан подхорунжий! - закричала бойкая молодка, затесавшаяся в толпе рядом с мастерской Егора.
  - И меня тоже! - хохотнула её товарка, откровенно любуясь яркими голубыми глазами, крепкой спиной и шляхецкой выправкой* молодого верхового.
   Унылый мещанин с постным лицом, проходивший мимо, неодобрительно покачал головой:
  - В ваших крепостях давно выбиты ворота и стража разбежалась! - и за это получил от кокеток тумаки и ругательства.
   Удальца окликнули товарищи.
  Звучное имя прозвенело над толпой: "Владислав Букавецкий".
   Василь почему-то обрадовался. Брат Терезы, выбившись в люди, не даст пропасть сестре: как прописано в законе*, обеспечит хоть каким приданым. Скорее всего, она уже выдана замуж...
  
   Сейчас, среди общего веселья, ему бы затесаться в кампанию взрослых мужчин, решивших хорошо погудеть на свадьбе: за те столы, где много пили, ели и шумел общий разговор. Туда не пойдут приглашать его в игры незамужние девушки.
   Василь задумался: согласится Лизавета играть в вишенку*? Надо проследить! Если согласится, то и он пойдёт - сторожить! Шиш кто из ребят дотянется до этой "ягодки"! И вспомнил ещё кое-что.
   Может, не надо с молодым об этом?
   Ну, а может - надо...
   Тогда лучше намекнуть...
   Стал засматривать в лицо жениха. Ян почувствовал взгляд, устало улыбнулся своему шурину. Танюшка, сидевшая сама не своя - свадебное веселье утомительно длинное, - тоже ласково кивнула брату, и опустила взор. Ей было тяжело в нарядных одеждах и душно в тесноте заполненной людьми светлицы.
   Василь сделал жениху знак глазами: не пропусти. Сорвал из букета красную ягоду калины, положил в рот, зажал между крепкими зубами. Хитро поглядывая, обнажив зубы, сдавил так, что брызнула из костистой ягоды капелька сока, повиснув на губе. Ян покраснел, моргнул, кивнул в ответ.
   Семья Яна, бедные шляхтичи, - из тех, кого называли заплотными, - жили в селе как обычные зажиточные крестьяне. Воспитан, однако, Ян был в строгих правилах дворянской гордости и, хоть тоже утомился на свадьбе, твёрдо держал прямую спину: сидел, гордо выпятив грудь, и казался людям надутым и важным. Только юное лицо жениха не портила печать надменного достоинства, свойственная многим людям его породы.
   Ян сжал под столом руку своей драгоценной Танюшки, и подумал, что зря беспокоятся родственники, переживая и волнуясь за них. Он жизнь готов отдать за молодую жену! Не даст поглумиться над девушкой, опозорить новую родню.
   "Не дождётесь! - злорадствовал Ян, зная, с каким жадным любопытством будет ждать исхода первой брачной ночи кое-кто из гостей. Особенно те, кто не зван за свадебные столы, но, по обычаю, стоит в дверях, угощается, заглядываясь на веселье. О, сунут они свой нос в самое святое, самое тайное! С какой гнусной радостью ждут повода под улюлюканье и свист, надев на шею отцу невесты хомут, вести его по улицам! Скоморохи! Свиньи, думающие лишь о том, как позабавиться, потешить пустые глаза, хоть чем-то занять пустоту души своей! В наше, потаённое, не смейте сунуться, никчемные!"
   ...Вчера, накануне свадьбы, крёстный отец (родитель Яна не дожил до счастливого дня) говорил с ним. О девичьей чести, о гордости дворянина, и внимательно наблюдал за молодым. Яну казалось, что он хорошо выдержал это испытание, но цепкий взгляд умудрённого годами мужчины заметил другое. Под конец разговора в голосе крёстного исчезла суровость и он сказал что-то совсем не в лад:
   - Невинная девушка - калина красная. Берёшь калину, парень!
   Утром сего дня мимоходом виделся с тестем, которого уважал. Мало того, Ян преклонялся перед достойным, несгибаемым этим местичем. Дорогой тесть Кондрат Данилыч, на зависть всем, теперь, в красивой старости своей был окружён многочисленной дружной роднёй, населившей чуть не полгорода.
   Тесть, почти не таясь, выдал:
  - Дураки оглядываются да переживают, что скажут люди. А с оглядкой далеко не уйдёшь, и счастье своё не поймаешь. Думай своей головой, хлопец! Если любишь по-настоящему, сделай всё, чтобы дочери моей было хорошо с тобой, и ни обида, ни предательство, ни насмешки да пересуды скудоумных не висели над вашим счастьем и не мешали с грязью нашу породу!
   И после этого разговора Ян знал, что сделает перед приходом постельниц*. И ещё он положил две золотые монеты в свои сапоги*. Это было неприкосновенное, невиданное богатство, тратить которое не собирался, но сейчас передумал. Та летняя ночь в молодом жите была первой для них двоих - самая прекрасная ночь, за которую он вечно будет благодарен Татьяне. Она правду сказала, всё у них будет на счастье и на радость. Уже стали выправляться плачевные дела его бедного рода, откуда ни возьмись, стало прибывать в семью . "Она достойна самого лучшего, моя панна", - подумал Ян.
   Он осторожно потянул кончик Танюшкиного богатого пояса, положил красную бахрому на столе перед собой, так, чтобы за мисками с нетронутым угощением не видно было гостям. Нежно гладил бахрому пальцами, косясь на невесту глазами.
   Тогда Татьяна сделала то же с его поясом. Это была их тайная игра, и они тихо забавлялись, терпеливо ожидая конца свадебной пирушки.
  
  
   Примечания:
   *Дружки - свита жениха, которого в те времена иногда величали "князем"
   *Шевец - сапожник
  *Отступное - нарушение предварительного брачного договора сопровождалось выплатой суммы другой стороне. Размеры отступного оговаривались заранее.
   * "Восемь родил - десять растил" - оказывается, в Речице не забыли, что у Кондрата выросли восемь родных детей, и двое приёмных - Ульяна и Кастусь, и обо всех он заботился одинаково.
   *Руда - кровь
   * "...шестнадцать лет - рановато для замужества". Обычный брачный возраст и тогда был восемнадцать лет. Но, если в деревне спешили к этому возрасту обязательно переженить всю молодёжь, то в городах парни вступали в брак позднее. Это было связано с необходимостью получить статус мастера, стать материально независимым.
   *Садить невесту на дежу - обряд, которому придавалось большое значение, особенно в сёлах. Девушка, утратившая невинность до замужества ни за что не садилась на дежу, в которой замешивали хлебное тесто, боясь, что ей не будет счастья в жизни.
  *"Ботиночки обул" - подарить девушке обувь во время обручения: залог твёрдости принятого решения
   * Малый сойм, соймик - на совете дворян одной волости решались подобные спорные вопросы. В случае женитьбы с неродовитой девушкой герб и родословная, а с ними и право дворянства отнимались. Или, наоборот, это право начинало распространяться на избранницу дворянина и их потомков. В XVI веке браки небогатых шляхтичей с девушками мещанками или крестьянками случались. Были примеры, когда дворовый слуга женился на своей госпоже-дворянке. И она или теряла свой титул, или же её муж становился дворянином - мелким шляхтичем.
   *Адамашек - узорчатая или гладкая материя, названная по месту производства (г. Дамаск). Использовалась для пошива юбок, и не только: адамашком покрывались сверху шубы. Была модной и распространённой тканью в XVI - XVIII столетиях. Цвета адамашка - зелёный, голубой (лазоревый), малиновый.
   *Станик (гарсет, кабат, шнуровка) - жилетка, пригнанная по фигуре, застёгивалась на множество пуговиц или зашнуровывалась спереди.
   *Шляхецкая выправка - обязательная часть дворянского воспитания, гордая осанка, умение правильно держать корпус.
   * "... брат не даст пропасть сестре... как прописано в законе" - брат вместо отца обязан был позаботиться о незамужней сестре, обеспечив приданым и выдав замуж.
   *Постельницы - женщины из числа родни, стелившие молодым постель и убиравшие её.
   * "Положил монеты в сапоги" - молодая разувала молодого перед первой брачной ночью. Монеты, вложенные женихом в сапоги, доставались ей.
  
  СЁСТРЫ
  
   Бод склонился к уху Василя, попросил:
   - Прошу, присматривай за Катериной и Лизаветой. Я уйду.
   Благодарный Василь пожелал, чтобы сейчас началось бедствие, и ему удалось спасти и сохранить сестёр! Нет, лучше чтобы он нёс, прижимая к себе, Лизавету, а о Катерине позаботился бы другой достойный молодец: сколько зелёных ребят крутится вокруг них.
  
   Василь Седько заглянул однажды в голубые глаза Лизаветы и утонул в них, и остался в той тихой
  чарующей глубине...
   На правах родственника, по делам и поручениям, ему случалось бывать в семье бортника. В последнее лето отец Лизаветы и Катерины был с ним особо приветлив. Василю показалось, что Бод будто что-то отметил в нём, и после этого Василя стали задерживать до той поры, пока ударят в замке в медное било, подавая сигнал закрывать на ночь въезды в город.
   Младшие мальчики во все глаза наблюдали за ним, чтобы потом важно подражать походке и жестам; так и он вёл себя в свои девять лет.
   Сёстры Лизавета и Катерина...
   Ох, эти сёстры!
   Хозяйничают, помогая матери подавать на стол вечерю. Присаживаются напротив...
   "Ведаешь, как узнать, какова будет погода на каждую седмицу нынешней зимы?" - рассказывают такое, чему удивляется Василь.
   "Смотри: тут, тут и тут - места, только тронь которые, и у человека боль хоть и не уйдёт, но перестанет терзать его, человек успокоится" - это показывает, бродя пальцами близко над шеей и висками Василя, Лизавета. Тонкие розовые пальцы, пальцы мастерицы, как у матери, - как хочется почувствовать их прикосновение на своей коже! А от сестёр веет свежестью молодого берёзового леса, у парня слегка кружится голова. Это, наверное, из-за отваров так благоухают их длинные косы?
   Лизавета приветливо улыбается...
   ...Недавно Василь подошёл к матери, спросил с намёком, насколько близкая родня ему Катерина и Лизавета?
   Мать его озадачила. Марья, глядя куда-то в угол, грустно ответила:
  - Родня неблизкая. Они хорошие девоньки, но себе на уме, и вряд ли позавидуешь их мужьям... - И что она
  хотела этим сказать, так и осталось для Василя загадкой.
  
  ***
   Второй день свадьбы справляли в доме жениха, в небольшом именьице за городом.
  Илья-шафер, новый его друг Яков и мутный парень из квартала халупников, Тишка, явившийся на свадьбу, пользуясь правом, по которому и случайному гостю не отказывали в угощении, придумали, как развлечься. Взрослый Илья давно втихаря заходил к халупнику Тишке. Тишка оставлял его со своей сестрой... Тишка и придумал, как они обойдутся с дочерьми бортника.
  - Девчонки сидели дома, беспечные и ничего не понимают. Конечно, сначала испугаются, но тут вы постарайтесь - придумайте, как успокоить, или припугните. А в следующий раз они уже смелее будут: вы опять потискайте да уговорите... Отцу жаловаться побоятся, - я знаю. Если скажут матери, та вряд ли их выдаст: пожалеет, потому что отец у них суровый и, наверное, злой, как чёрт. А мамаша тихая и добрая. Так оно у баб часто делается. Скоро девки станут ручные! - говорил Тишка. Врал, но сам себе верил - не хотел терять такого знакомого, как Илья. Илья жил в городской юридике* пана Халецкого, где свой закон и порядок, и налоги меньше. А вдруг Илья поможет, и Тишка перейдёт из халупников в юридику, выслужится до путного слуги, или даже до дворового - чем плохо?!
   ...Илья вывел из-за стола Лизавету, пригласил развеяться на свежем воздухе. Катерину позвал красногубый Яшка. Сначала они подошли к Анне, почтительно просили прогуляться с девушками во дворе под липами. Анна несколько растерялась - мужа с ней не было, но и просьба парней обычная, вон молодёжь снуёт туда и сюда. И разрешила.
   Взрослые неженатики слонялись рядом с девушками.
   Сёстрам сразу, только вышли, стало тревожно и сиротливо. Они из вежливости решили пройтись под липами до ворот, за которыми проходил гостинец, сожалея о том, что эти гуляния не так уж интересны...
   ...Их приглашали в игры, но молоденькие сёстры так смутились, узнав, что надо будет целоваться по очереди с разными парнями, даже вон с теми - некрасивыми и разгульными, - что расплакались. Городские мещаночки и весёлые бойкие сельские девушки поутешали их, посмеялись и отстали; перестали уговаривать и тянуть в круг. И потом без них в толпе молодёжи хохотали и весело взвизгивали: резвились вовсю!..
  ...За столом разные ребята наперебой подсовывали Катерине и Лизавете всякие сласти. Потом, попробовав наливок, стали важно поворачиваться, выпячивать грудь колесом; некоторые подмигивали, старались протереться в тесноте мимо них, дёргали, как бы невзначай, роскошные косы. И сёстры опускали глаза от досады, а парни думали, что они скромницы, робкие девушки, вышедшие в первый раз на люди, и пускали слюнки.
  Но и с этими мордастыми Ильёй и Яковом не веселее... Нет, не веселее! Надо вернуться обратно в дом, к столам и тесному душному многолюдью - к маме!
   Илья оглянулся.
  На дворе переминался с ноги на ногу брат невесты, Василь.
  "Скоро снова начнут обсыпать молодых зерном, говорить пожелания и брат уйдёт в дом", - решил дружка, совсем позабыв, что и ему по обычаю надо быть возле молодых в это время.
  - Пойдёмте, осмотрим двор жениха, - сказал хитрый Яков, поворачивая за дворовые клети, подальше от шума застолья.
   Сёстры настороженно переглянулись.
   - Осмотрим двор? - пропела Катерина, подняв пристальные глаза на Якова.
   Яков немного оробел.
   "Дурочка-малолетка, - подумал он. - Полапаю я тебя, беленькая моя козочка! Потрогаю твои..." - и ярко представил, что сейчас будут делать его руки.
   Рядом так же говорила с Ильёй Лизавета. Илья ухмыльнулся, дрогнув крутой бровью, и ещё более откровенные мысли прочла Лизавета в ответ.
  Так вот они какие, эти парни?!
   Не дано им узнать, что теперь чародеек поздно лапать. Особенные эти девушки пережили всё так, будто с ними уже происходит задуманное бесчестье. Как будто их бесстыдно схватили, прижав к стене, и больно мнут им груди, и лезут руками ниже, навалившись, не дают вырваться. И выдыхают в лицо вместе с запахом наливок угрозу не говорить никому ничего, и ловят, открывают им рот мужские жадные губы...
   Юные девушки обезумели от ужаса, стыда и брезгливости.
   Их испачкали, лишили чистоты, сломили, опозорили! Смяли волю,
  надругались! Как посмели?! Что с того, что ничего ещё на самом деле не успело произойти-проявиться?! Что с того? Полохливым стрижом от них понеслась птица-мысль: "Отец!!!"
   И Яков, и Илья, глядевшие во все глаза каждый на свою "козочку", в намерении вот сейчас навалиться, обхватить тонкий стан, - только руки распяли, и вдруг увидели: воздух задрожал и потёк. Не сговариваясь, сёстры, нарушая суровый запрет, забыв клятву тайны, на виду у парней рванулись - и исчезли, словно растворились...
  
  ***
   Василь наскочил на Илью и Якова. Девушек рядом не было.
   Их и близко не было.
   У слегка подвыпивших парней, - с чего бы это? - остекленели выпученные глаза, а рты открылись. И в эти гладкие распотевшие морды, сначала от всей души - Илье, и во вторую очередь, быстро - Якову, Василь заехал кулаком, разбив в кровь свою руку и чужие носы.
  - Где сёстры?! - рычал Василь, схватив их за нарядные рубахи, - одного левой, другого правой рукой. Ошалевшие от удивления Илья и Яков, получив по носу, пришли в себя, разъярились, стали месить Василя.
   ...Илья успел заметить, как ветвистая липа размахнулась нижней тяжкой веткой и ударила его, опрокинув на землю. Второй взмах ветви сверху вниз - так, что полетели не только жёлтые листья, но и мелкие древесные сучья - и рядом лежит испуганный Яша, а вокруг кружится и шевелится, не успев улечься на землю, густо насыпанная листва с дерева, только что шумевшего этой листвой над их головами.
  
  - Приведи нашу маму! - просительным голосом Лизаветы, а, может, Катерины, молвила облетевшая липа Василю, который с трудом, опираясь на ствол, вставал после драки.
   Василь подумал: это оттого, что раскалывается его голова...
  - Приведи нашу маму! - ещё раз едва слышно попросила липа. И добавила: - Василько!
   Парень пошёл в дом, оглядываясь на дерево. Почему-то обязательно надо сказать Анне, что дочки звали её под липу. Заодно пусть выйдет и мать Марья, кажется, и ей что-то надо здесь...
   Анна под липой тихо сказала Марье:
  - Мужа надо позвать, он вызволит дочек. Только бы хозяева не обиделись, что мы ушли. И я не знаю, как доберусь домой?
  - Василь, вези Анну! - так же тихо приказала Марья. - Вернёшься, скажешь, что отвёз всех: и мать, и дочек. Ты здоров? - положила она руку на лоб сыну.
   И Василь, не решаясь на виду у женщин сплёвывать кровь, которой наполнялся его разбитый рот, пошёл к коновязи. Отвозил Анну, удивился: бортник уже скакал на взмыленном коне из города им навстречу.
  
   Илья и Яков выбрались из вороха листьев. Глаза, волосы, одежда - всё засыпано, запорошено.
  Отошли за клети, подальше от людских глаз. Долго отряхивали друг друга, расправляли-разглаживали рубахи с выдранными у ворота красными завязками. Зажимали пальцами расквашенные носы. Послали какого-то парнишку посмотреть: нет ли Лизаветы и Катерины среди гостей?
   Нет...
  - Пойдёшь к столам? - спросил притихший Яков Илью. - Расскажем?
   Всего увиденного достаточно, чтобы обвинить сестёр пред людьми в чародействе, но... Знали, что и заикнуться об этом нельзя.
   Нет, не пожалели девушек. Какое?
   Просто вся свадьба видела, что они, Илья и Яков, уводили Лизавету и Катерину, а назад, как положено, к матери, - не вернули. А девушек нет!
   - Тихон где?
   - Он тут ни при чём. Ты же сам видел: сёстры исчезли. Ведьмы!
   - Они ведьмы, а допрос учинят нам. Девок нам поручили. И народ нынче весел: только мать заломит руки - поломают нам все рёбра! Глянь: вон стоит бортник Бод, говорит с Василём.
  - Не тычь пальцем, - папаша на нас косит глазом. Хмурый чёрт!
   Парни успели только подумать, что вот, сейчас отец подойдёт разбираться - скажет, что захочет, и поверят ему, а не раскисшему Илье или Якову на мягких ногах...
   Дружка и его приятель упали, где стояли, и захрапели.
  Какой позор был родителям: увозили сыновей в свинском состоянии.
   Были те, что осудили такой разгул: молоды парни, а меры не знают. Но были и приметливые мещанки, которые утешали родителей:
  - Наверное, дочки бортника сильно им понравились, а отец рано их забрал, не дал погулять. Разволновались ребята, вот и не заметили, как упились. Бывает!
  
  ***
   - Сегодня вы мне всё равно не скажете правду! - рычал Бод, едва сдерживаясь, чтобы не махать грозно руками. У Анны, слышавшей такое впервые, брови поползли вверх от удивления. Двойняшки-чародейки стояли, опустив глаза, и даже не смели обмениваться мыслями.
  - Но завтра готовьтесь под страхом клятвы рассказать всё - явленное и помысленное! Да будет так! - и Бод начертал в воздухе знак, смысл которого девушкам известен: этот знак прекращал любое чародейство.
   "Вот что может их отец и учитель? Это волшебство сильнее всякого другого!"
   На какое время папенька лишил их чародейства? Они не знали. Может, не знает и он сам? Лизавета и Катерина никогда не видели отца в таком гневе. И каждая подумала: "Что с ним? Что он себе позволяет?"
   Немыслимо - чародей злится?
   Но это было только начало. Бортник принёс в дом уздечку: показал сёстрам, пригрозив, что если ещё раз такое повторится, будет бить их уздечкой, а уж если они и впредь выйдут из повиновения, то, сколько бы ни жили, после смерти станут русалками - родители проклянут их.
   Раньше Лизавета и Катерина посмеялись бы над этим: русалки - выдумки, сёстры-чародейки прекрасно это знают.
   (Летом они не удержались, чтобы не порезвиться. Показались туповатым деревенским парням, рубившим сушняк, такими великолепными русалками! Ах, ах! Те сначала пробовали словить их, а потом испугались, один даже стал заикаться, и сёстрам стало стыдно, и они прекратили свою игру. А Катерина ходила потом в село, чтобы встретить как будто невзначай этого парня, и отшептала его - боялась, что про их выходку дознается отец).
   "Много ли ты знаешь,Учитель, о том, что мы умеем? Ещё бы вздумал пугать Кикиморами или Железной Бабой*"
   Но сейчас им было не до смеха.
   Братцы от грозного отца скрутились из дома и не возвращались. Видно, напросились на ночлег к дядюшке Кондрату - так испугались.
   Мать, притихнув, ходила у печи странная видом: она не надела домашний чепец, обернула вокруг лица свою намитку, закусив зубами кончик длинного полотнища в знак того, что не промолвит ни слова.
   На перстеньках, подаренных сёстрам этой осенью, тянулись надписи Первого дня...
  
  Катерина и Лизавета попытались поговорить
  друг с другом незаметно от всех, но ничего не получилось - заклинания не работали. Тогда пробовали щёлкать пальцами: загорится или потухнет огонь в очаге? Опять ничего... Бод, уходивший и возвращавшийся, сердитый, заметил им:
  - Наигрались, довольно. Захотите огня - берите трут и огниво, а захотите хороводить парней - готовьтесь ко всякому. Что заслужите, то и получите. Я вам не слуга местский, и не паук ваш любимый, который провожает вас по замёту до весничек и обратно: у меня только два глаза, не восемь, чтобы за вами уследить.
   Сёстры не спорили. Мудрый учитель спас их от застенка.
  То, что они не сумели скрыть явное чародейство, закончилось бы для них или сырой ямой, или виселицей, или - о- ох! Не надо даже думать в тёмную сторону! Забыть, забыть скорее об этом!
   "Так вот что случается терпеть обыкновенным девушкам! Отец своей властью решает, наказывать или миловать, и слова ему не скажи? Как будто они - вещь?
   Лизавета впервые с тоской подумала про Василя. - Может, пойти за него замуж? Неужели Василь допустит, чтобы её, Лизавету, обижал пусть даже и отец?"
   И тут она вспомнила, что жизнь их до сих пор была безмятежной именно благодаря Учителю. А Василь - кто он такой? Обыкновенный парень, хоть и хороший мастер. Никакой Василь не сумел бы их выручить и защитить так, как это может отец. Как жаль! Нет, пусть Василь ещё подождёт. Чего же добивается папенька?"
  
   Утром по ободу перстней вились вязью надписи второго дня...
   К концу седмицы Елизавета и Екатерина, смирившись без чародейства, здорово облегчавшего им жизнь, дарившего развлечения, разговаривая друг с другом как обычные девушки, пришли к выводу, что их отец ждёт всего лишь, когда они попросят прощения.
   Какие они были глупые! Ну, конечно, им надо покаяться за свою гордыню, за самонадеянную спесь, за тайное непослушание, прикрытое вежливостью! Они не вняли его советам, жили по своему разумению. И вот - результат! А ведь могущественный чародей и учитель ещё и просто живой человек: их наречённый отец, честно растивший и оберегавший от невзгод, любящий, заботливый. И он достоин уважения и почитания, как когда-то они клялись ему. И он прав, он всегда прав: им надо определиться, как они будут жить дальше, что для чародеек важнее? Откладывать нельзя.
   Сколько ещё отец продержит свой запрет на волшебство? Как же он всесилен!
   Они стояли на коленях перед Бодом, искренне надеясь на его прощение. У чародея отлегло от сердца. Он почувствовал, что внутри дочерей совершается сейчас великая работа.
   Сколько пришлось поломать голову, прежде чем решился проучить зарвавшихся чаровниц, возомнивших, что не пропадут в этой жизни. Он навсегда запомнил урок, преподанный ему Анной на хуторе. Оказывается, иногда проще решать дела, будучи обыкновенным человеком. Чародей же связан по рукам и ногам множеством суровых запретов, и временами просто беспомощен, как дитя.
   Он, Бод, как учитель не имеет права направлять жизнь своих учениц. Но как отец? Что сделал бы отец, - простой мещанин, - вырастивший двух неосмотрительных дочек-невест? Заставил бы слушаться. Призвал бы к порядку. И множество поверий, и условностей, и запретов, овеянных мудростью поколений, были бы на его стороне. Так надо испробовать всё это!
   Боду с повзрослевшими девчонками было нелегко. Чародеи держались обособленно (дабы не нарушать равновесие сил). Бод подозревал, что его семейная жизнь - редкое, небывалое исключение. Всё-таки люди, наделённые Даром, настолько далеки от всего мирского, так погружены в себя, что эта их отстранённость дарит им большую неуязвимость.
   С любушкой Анной просто; она стала второй половинкой его. Когда-то он понял, что и без колец они с женой делят эту жизнь пополам, и его возможности легко служат и Анне.
   Но девчонки на своём пути...
   А между тем за них так волнуется его душа, так сжимается разными предчувствиями сердце!
   За сыновей Бод никогда так не беспокоился. Найдёныш Микола и родной сын Микита не несли в себе ни искры того дара, которым наделён он и к которому так восприимчива Анна... Что ж, и это по-своему неплохо. По крайней мере, в старости родителям будут опорой эти мальчишки.
   После всех размышлений пришло решение: только поступившись даром чародея он сможет или образумить дочерей, или заставить их и себя на время забыть о своих возможностях. И сделает он всё это с помощью парных колец. Потому уговорил Анну подарить их дочерям.
   Был у них с женой один разговор. Он просил Анну вспомнить, как она впервые надела перстень? О чём думала тогда?
  - Я примерила его на палец, собираясь на ярмарку, - призналась Анна. Она прекрасно помнила всё, что было связано с днём их первой встречи:
  - Накануне мне приснилось кольцо на моём безымянном пальце. Я решила, что мне нужно его надеть. Кольцо на безымянном пальце - к замужеству. Я разглядывала его на своей руке, и вдруг представила себя в покое и безопасности, и подумала - вот это было бы счастье! Я тогда твёрдо решила, что не пойду замуж, разве что чудо случится. И чудо случилось - глазом моргнуть не успела: явился ты, мой прекрасный сокол, мой сладкий, жизнь моя! - Анна, обвив руками шею, увлекла его за собой. Так чувство радости и полноты жизни, переполнявшее её, всегда проявлялось пылкой страстью к мужу-чародею.
   Когда они успокоились, Бод, мысленно сложив свои разрозненные догадки, сделал вывод: "Вот она, тайна перстня: с его помощью помысленное исполняется в точности". Позже пришло понимание, что кольцо исполняет желания, если человек упорен в своих мыслях.
   Цыганке мешало кольцо. Ещё бы, цыгане никогда не утруждали себя глубокими размышлениями.
   Но сильное свойство перстней с алым лалом имело и противоположную сторону. Потом девять дней никакое чародейство не действовало. А густое зелье из серебряной коробочки,- мазь Девятого дня, - без кольца было просто средством от головной боли, как и поведали ему когда-то в златом Киеве, уверив, что, если держать коробочку закрытой, средство с годами будет только прибавлять в лечебной силе. Но зелье это, применённое с кольцом (он долго, целый год, испытывал эти два необыкновенных предмета, и всё что-то ускользало тогда от его понимания!), - с кольцом зелье помогало человеку разобраться в своих разных, порой противоречивых желаниях. И хозяину кольца открывалась истина о самом себе.
   Выбор, совершённый с помощью зелья, был единственно правильным.
   Потому-то Бод намазал себе виски, когда шёл на поиски украденного сына. Потому, попав под власть колдовства сумасшедшей, надел кольцо, - а надев, загадал, чтобы Анна стала ему надёжной опорой. И так как времени на ожидание у него не было, он безотчётно попросил о НЕМЕДЛЕННОМ её появлении. Удивил тогда и Анну, и старуху Мокошь, в мгновение ока представших пред ним.
   Теперь осталось ждать два дня, когда заработают снова его заговоры, вернутся способности к его дочкам. Только бы всё было спокойно!
  
  ***
   Лизавете слегка нездоровилось.
   Катерина, заскучав, вздумала прогуляться со двора - наведаться к Марусечке, жене Ивана; подержать на руках их забавную малышку-дочку, рано начавшую говорить.
   Ей навстречу медленно шёл Савка Бубен.
   Бубен пристально смотрел на замёт, отгораживавший один из городских дворов, и весь вид его выдавал удивление и восхищение. Катерине стало интересно: что это так рассматривает смешной Бубен? И она подошла к нему и заговорила. Паренёк смутился, он даже крутнулся на одном месте так, что болтнулись, как плети, длинные худые руки, нескладно свисавшие из куцых рукавов. Но тут же, запинаясь голосом, Бубен признался, что увидел нечто! И он, смелея, подтолкнул Катерину к тому месту, на которое ей надо стать, и с которого она увидит это! Девушка посмотрела на шершавые дыли и ничего не увидела. Обычная ограда: с крупными щелями, и дыли очень старые, корявые, какие-то гнутые.
  - Ты смотри на щель. На что похоже?
   Катерина сразу же увидела, что так удивило Савку. Одна из щелей между дылями точно напоминала лежащего человека, вытянувшегося на спине. Человек согнул в колене ногу, а пальцы держал над губами. А ровная трещина в старой-престарой верхней дыле выглядела как тонкая тростниковая дудка, на которой играет этот музыкант.
  - Ой, как славно! - только и сказала Катерина,
  восхищённая таким необыкновенным совпадением, - музыкант!
  - Ты разглядела? - заглянул ей в глаза костлявый Бубен.
   И Катерина с удивлением отметила, что у Бубна, - её ровесника, - у этого нескладного, чудаковатого Бубна, оказывается, глаза синие, глубокие - как у Бода. И смотрят мудро и вдумчиво, и столько в них надежды на понимание.
   И Катерина подумала, что нелегко ему приходится. Ребята всегда обижали его, потому что он мелкий и беззлобный, и не хотел драться. Он часто уходил подальше от города, и несколько раз его всем миром искали мещане с собаками, а мать голосила, как по пропавшему. А Бубен, - тогда ещё маленький Савелий, - в это время сидел где-нибудь на дереве, наблюдая, как живёт белка, устроившая себе гайно*. Его дед со стороны матери был из пленных татар, и у отца кровь тоже наполовину татарская. И в Савелии соединился добродушный характер полешука с высокими татарским скулами, чуть-чуть раскосыми дикими глазами, небольшим ростом и смуглой кожей. Он, как и папенька Бод, не становился медно-красным под солнечными лучами. Только у них двоих, да ещё у отца Бубна, в отличие от других мужчин, кожа за лето темнела, становясь от загара цвета тёмной бронзы*.
   Ещё Катерина подумала, что, видно, Бубен - интересный мальчик. Каким выдумщиком надо быть, чтобы увидеть эту замысловатую дыру в заборе! А Бубен, названный так за страсть ко всему, что может стучать, бренчать и позвякивать, робко потянул её за рукав, предложил:
  - Я знаю не одно такое место. Это диво я только сегодня разглядел, а есть ещё и
  другие! И я могу показать дерево, похожее на старца. Хочешь посмотреть?
   Катерина почувствовала неловкость. Она, девушка-невеста, будет бегать вдоль заборов, приглядываясь к дереву? Нет. Если бы раньше Бубен поводил её, когда были детьми, а сейчас...
   У Бубна погасли глаза. Это было так заметно, как будто кто-то задул свечу, поставленную на окно, и в доме его души стало темно. Он тоскливо посмотрел этими потухшими глазами на Катерину и весь сжался, поник, собираясь отступить. Катерина, поразившись необыкновенному свойству его глаз, оттаяла и сказала:
  - Я задержусь у Ивановой Марусечки, а как пробьёт к ночи колокол, ты приди, проводишь меня до дому, вот и поговорим. А пока мне некогда.
   Бубен крикнул ей вслед:
  - Ты не шутишь?
  - Отца и братьев нет дома. За мной некому будет прийти. - И подумала, что обычай провожать девушку в тёмное время конечно, правильный, но... то, что провожатыми становились порой, по этому же обычаю, - маленькие мальчики, начиная с шестилетнего возраста, - это смешно! Если не зайдёт Бубен, с ней отправят Марусиного девятилетнего Александра. А с другой стороны, сравнить Алеся и Савку: здоровяк Алесь в свои девять лет, пожалуй, не слабее Бубна.
  
   Савелий примчался задолго до заката, сновал под весничками Иванова двора.
   Иван, возвращавшийся из мастерской, увидел нескладного Бубна у своих ворот. Не то, чтобы Иван удивился: Бубен он и есть Бубен. Сколько ни бился над ним отец-кожевник, делавший отличную конскую сбрую, а сын сам себе на уме! Порвал татарский бубен*, доставшийся от деда, ляская в него. А потом вынул из отца всю душу, пока кожевник не купил ему новый, тоже неплохой, но не ровня тому, старому, не выдержавшему ударов проворных узких ладоней хлопца. - Чего тебе, Савелий? - впервые назвал его полным именем Иван-хозяин.
  Савка даже приосанился, как мог. Ничего из его попытки стать стройней и выше не получилось, но Савка Бубен торжественно произнёс ломающимся голосом:
  - Катерину жду домой вести!
  - Ну, ну! - буркнул Иван, растерявшись. "Не по коню хомут!" - подумал он, и ушёл в хату.
   А Катерина не обманула - вышла и пошла рядом с Бубном. И весь короткий путь она разговаривала с Савкой о его житье: о том, как у него получается видеть форму, почему он не расстаётся со своим бубном, хоть ему приходится уходить подальше, чтобы наиграться вдоволь? И уже возле своего двора красивая Катерина прямо спросила: не собирается ли он жениться? Бубну сделалось плохо, так он разволновался. "Нет, конечно!" - ответил Савка и был честен в своих словах. Он и не думал ни разу о женитьбе! Не то, что девушки, - все городские не воспринимали его всерьёз, и он привык к этому. И вообще, жил одним днём. Тогда эта красавица сказала, вздохнув:
  - Ну, вот и хорошо. Я тоже не хочу замуж. Будешь мой дружок. Согласен? Будем встречаться вечерами у моего двора, разговаривать. Но если ты, Бубен, только помыслишь что-нибудь об ухаживаниях - смотри, я узнаю! - я сразу же перестану знаться с тобой.
  - Ладно, - ответил ей Савка, стараясь, чтобы ответ прозвучал небрежно. - Я
  приду завтра. (И подумал, что хорошо, что живёт по соседству - через два двора).
  
   После той, памятной свадьбы Танюшки и Яна Копыловича, сёстры действительно задумались, как будут жить. Они твёрдо и даже дерзко отвергали ухаживания местных ребят, и не ходили на посиделки. Катерину люди видели у весничек с Бубном; а к Лизавете неравнодушен взрослый Василь, сын Кондрата. Как-то само собой получилось, что и в эту осень, и зимой никто так и не заслал сватов в дом бортника.
   Девушки сказали отцу, что не пойдут замуж, пока не встретят парней, которые хоть в чём-нибудь будут похожи на него - заступника и волшебника. Бод, через смешанное чувство гордости и щемящей нежности к юным чаровницам, дрожащим сердцем ощутил, что это невозможно. Нет, невозможно!.. Он всё чаще страдал от предчувствия какой-то страшной роковой развязки. Похоже, в судьбе Катерины и Лизаветы наметился перелом. И это искривление судьбы, оставаясь непредсказуемым, непознаваемым в зыбком мареве грядущего, будет подобно и не подобно на то, что случилось с ним в его неполные семь лет, когда луч звезды настиг его наверху храмовой башни, сорвав, как листок с ветки, воспитанника храма Оанна, и бросил в иное время.
   "Надо жить дальше. Надо быть терпеливым. - уговаривал себя чародей, скрывая предчувствия.
   Подрастают сыновья: крепкие ребята. Заигрываются допоздна в свои ребячьи игры, порой дерутся, но шкоду не творят. Как молодые жеребята, носятся по окрестностям, по этому куску их ребячьего мира, - оба худые, мосластые, оба - хриплоголосые.
   Микола любит сказки: заслушивается, просит рассказывать ещё, а Микита - родной сын, память которого лучше, но ум заточен на другое, послушав сказку или быличку, фыркает! Ничему не верит на слово, требует объяснить ему: как так вырастает новая голова у Цмока Трёхголового*, и что ест Цмок? И где набраться ему, такому огромному, пищи? И как это пан терпит, чтобы Цмок топтал его поля? Рассказывали мальчишкам про мудрого князя-оборотня. Микола круглил глаза, переживая за Всеслава-чародея*, а Микита первым делом спросил, не дождавшись конца сказа: куда девается с человека одежда, когда он превращается в волка? Не носит же он её в зубах за собой? Катерина и Лизавета, помнится, тогда сбежали из дома - не могли сдержать приступ дикого хохота, а Бод терпеливо пытался что-то объяснять, но, думает, Микита не слишком поверил ему.
   Ну, что ж. Вот такие они, его сыновья.
  Любят, когда отец забирает их с собой в леса осматривать борти. Гордые, возвращаются домой и хвалятся, как учились подниматься на деревья, и делят с сёстрами заячий хлеб*.
   "Надо жить для них, трудиться. Думай о хорошем, чародей! Думай о хорошем - грядущее ещё только лепится, оно податливо, как мягкий воск, оно изменчиво!"
  
   Наступило лето. Семнадцатое лето для двух красавиц сестёр.
   Катерина и Лизавета давно берегли свою маленькую тайну. Они решили, что больше не могут держать её в себе - пора показать то, что им дано было увидеть в воде волшебного ручья. Показать, что они могут!
   Они несколько раз навещали старуху Мокошь и её внучку Серафиму в Тиселе.
  Серафима дичилась, с бабкой сидела редко: всё бродила по диким лесам,
  там ей было лучше.
   А сёстры уходили к дивному ручью и дважды в полнолуние девушкам привиделось в воде ручья, как в необыкновенном зеркале то, что не могло принадлежать их миру. Те, кто двигались в отражении, были прекрасны. Их окружали могучие ритмы и необыкновенные, небывалые мелодии. Чародейки сначала не приняли эту музыку, но скоро, чутко отзываясь на странную чёткую дробь, нёсшуюся на фоне гудения незнаемых торжественных труб, они поняли, что двигаться в ладу с этой музыкой - ни с чем несравнимое счастье. Они тайком повторяли и оттачивали движения дикого, а может, священного танца, и их молодые, сильные тела пели, когда они двигались так, как двигались те девушки. И они сошлись во мнении, что Савелий ударами своего бубна способен украсить их танец.
  - Это очень смело: показать парням, как мы танцуем! - говорила Лизавета, сидя за пяльцами.
  - Нас не поймут. Может, даже испугаются - это не простой дубоватый верч* и даже не быстрая вишенка*.
  - Я думала над этим, - отозвалась Катерина. - Знаешь, пора разобраться с нашими дружками. Ничто не происходит просто так. Мы с этими парнями, а не с другими. И если уж эти парни не поймут нас, не примут такими, какие мы есть, то нам надо перестать, как говорит отец, морочить им головы.
  - А ты морочила голову Савелию? - повела бровью сестра
  - Знаешь же, нет. Это было бы нечестно. Зачем мне замороченный? То же самое, что общаться со своим собственным отражением! - пожала плечами Катерина. Но ты, признайся, хоть чуть-чуть чаровала Василя?
   Лизавета вздохнула.
  - Я не делала ничего намеренно...
  - Договаривай.
  - Он красивый! Я просто иногда думаю о нём... - и Лизавета снова представила высокого сына дядюшки Кондрата с густыми пепельными волосами, постриженными по моде, в скобку, так, что не закрывали они крепкий выбритый затылок. Этого Василя с небольшой бородкой, красиво и ровно обрамляющей его лицо, с тёмно-серыми глазами, в которых немым вопросом застыло ожидание.
   Она вздохнула.
  - Ох, Лизавета, - улыбнулась ей Катерина - Не обманывай себя! Ты же понимаешь, что этого достаточно. Даже когда обычная девушка думает о парне, у неё иногда получается невольно притянуть его. А ты - чародейка! Конечно, он мечтает о тебе! Он же взрослый, совсем взрослый, не то, что мальчишка Савка. Разберись с этим, милая, и остынь, или дай ему любить себя - только не мучай.
  - Пусть танец поможет... - снова вздохнула Лизавета, - я сама не могу... Иногда кажется, что он - подходящий, и мне бы пойти за него замуж, и есть надежда, что будет всё хорошо, как у мамы с нашим наречённым отцом. А иногда... - Лизавета замолчала.
   Будущее не желало открываться.
   Вообще.
   Как будто будущего у неё нет. Так о каком замужестве ей мечтать?!
  
   Катерина в это время размышляла о том, что ей проще. С Савкой Бубном интересно, но загореться от такого парня невозможно. Если бы она, Катерина, была обычной девушкой, то для Савки у неё нашлось бы только одно слово - шут. Или, если бы она была не злобной девушкой, то сказала бы про него:
  чудак. Но поговорить с Савелием, пока возле Лизаветы сидит Василь, неплохо. Бубен смотрит на мир другими глазами и часто интересен в своих вымыслах.
   А что дальше ждёт Катерину?
   Непонятно. Катерине не удаётся почувствовать ничего из грядущего.
   Вообще.
   Как будто будущего у неё нет.
  
   Примечания:
   * Городская юридика - дворяне были заинтересованы в том, чтобы их мастера-крепостные жили в городе. Они селили их, купив городские участки в черте города или в предместье. Городские законы не распространялись на жителей таких кварталов - юридик.
   *Кикимора - болотная страшидла, лохудра. Железная Баба - по преданиям, живёт в высоких хлебах и в колодцах - там, где мог пропасть ребёнок.
   *Гайно - гнездо белки.
   *Бубен - в XVI веке литвины называли бубном барабан ('бубнить' - выбивать барабанную дробь). Савка получил, по-видимому, татарский ударный инструмент, который в то время могли называть не бубен, а 'шархун', как и 'шархуны' - бубенцы.
   *Цмок трёхголовый - то же, что и русский Змей Горыныч
   *Всеслав-чародей - легендарный полоцкий князь
   *Заячий хлеб - остатки хлеба, принесённые из леса. По поверью, наделяли здоровьем того, кто съедал их.
   *Верч - название незамысловатого танца, бывшего в моде не одно столетие - вплоть до XIX века. Парни топали ногами, стоя во внешнем кругу, а девушки, повернувшись у них под рукой, переходили от партнёра к партнёру во внутреннем круге.
   *Вишенка - танец, напоминавший польку.
  
  
  НЕВЕДОМОЕ
  
   Савелий за последнее время подрос. Он постепенно, как говорили мещане, вылюдневал: из гадкого утёнка превращался в обычного паренька. Он вряд ли станет высок и статен, - не та порода, но даже та перемена, которая произошла с ним, уже украсила его.
   А Василию щемила сердце тихая, робкая, терпеливая любовь к прекрасной Лизавете. Он в последнее время, к удивлению всей семьи, сделался благочестивым, истово молился и старался не пропускать богослужения, ища в них успокоения и мудрости, но не находя для души своей ни того, ни другого.
   Василь ждал. Ждал хоть какой-то намёк от любимой, которой так и не решился открыться, в неведении своём думая, что девушка ничего не замечает, ничего не понимает. Она неразбуженная, она взрослеет. А значит, нужно ещё подождать. Ещё не время... И Катерина так же наивна. Водится с этим недорослем Савкой, а могла бы осчастливить любого из речицких парней-женихов.
  
   "Завтра, в недельку, сёстры звали с собой за реку: им понадобилась одолень-трава*. Воображают себя травницами, чуть ли не чародейками. Милые
   девушки! Вам мужей любить, детей рожать, а травки да зелья оставьте бабкам".
   Василь вздохнул.
   Конечно, он поедет с ними: не хватало ещё, чтобы непутёвый Савка перевернул челнок посреди широкого Днепра. Василь не простит себе тогда до конца своих дней. Придётся сопровождать сестёр и этого... мелкого... Катерининого кавалера".
   И молодые, все четверо, лишь стало светлеть небо за рекой, сбежали к Днепру по петлявшей тропинке, задевая босыми ногами росистые травы, уселись в лодку и поплыли к узкому протоку-старице, на противоположный берег могучей реки, подальше от города, в дикую, первозданную красоту заднепровских безлюдных лугов.
   Там, в тихой речной заводи, в предчувствии рассвета, из неподвижной прогретой воды, из самой глубины и клейкого ила стали торжественно подниматься бутоны одолень-травы. Они медленно возносились в прозрачной воде всё выше, выше и, наконец, всплыли на поверхность. И чудо свершилось: первый луч солнца разбудил плотно сомкнутые, спрятанные в бутонах великолепные нежные цветы. Они раскрылись навстречу солнцу, расправив чистые, белые, влажные лепестки, разложив их на воде среди круглых зелёных листьев.
   "Цветы - как эти девушки, - невольно подумал Василь, - Лизавета, позволь мне стать твоим солнцем, позволь мне коснуться тебя, разбудить!"
   Аромат разнёсся над водой, смешиваясь с чарующими запахами летнего тёплого утра. Пахло речной свежестью, росистыми травами; терпкий сильный дух источали вербы и тёплые эти испарения накрыли протоку-старицу как пелена лёгкого тумана. Аромат вскружил головы молодых, сидевших тихо-тихо в низком челне.
   Все молчали.
   То, что они наблюдали сейчас, было так прекрасно, что они боялись спугнуть ощущение счастья. Затем, придя в себя от восторга, сёстры стали осторожно рвать хрупкие влажные цветы. Мама научила их, как сушить белые лепестки. И в этом году девушки зашьют в нарядные ладанки свои лепестки одолень-травы. Василь и Савелий получат такие ладанки - спасибо им за то, что терпеливы и сдержанны, и с ними отпускает дочерей отец-чародей.
  Потом они уплыли из старицы. Катерина и Лизавета прикрепили
  влажную одолень-траву себе в волосы. Парни любовались ими. А сёстры смеялись и останавливали Василя, не давая ему беспокоить воду вёслами, и свешивались из лодочки посмотреть на своё отражение. И весёлые сияющие солнечные блики, отражаясь от речной глади, падали на их счастливые лица.
  
   Мечтателю Савелию нравилось смотреть на Катерину. У него в голове сразу начинали ловко складываться-цепляться друг за друга слова, и он шевелил губами, стараясь не растерять их. "Катерина, Катерина - тонкая рябина" - проговаривал про себя Савелий, и жалел только о том, что не умеет петь - хорошо бы однажды спеть ей такую песню! Он был доволен тем, что Катерина попросила взять с собой бубен. Значит, будет слушать, как Савка заставит весело гудеть кожу бубна, отвечая дробными ударами ладоней своей внутренней радости.
   Эх, славно!
   А Василь, сжав зубы, яростно грёб вёслами, стараясь больше смотреть вокруг, чем на Лизавету. Он выбрал сухой невысокий бережок, поросший чудом уцелевшими в бурных разливах вербами. Здесь они сошли на землю. И Катерина и Лизавета сказали своим дружкам:
   - Мы будем танцевать. А вы смотрите. Вы не видели такого танца. Но мы про него узнали и хотим показать вам.
   Лизавета добавила, глядя в глаза Василю:
   - Мне кажется, что по-настоящему я живу, когда танцую этот танец. А всё остальное - не настоящее.
   А Катерина присела на траву рядом с Бубном, попросила:
  - Сыграй для нас! Только ты можешь сделать всё, как надо, - шепнула она, приблизив своё лицо почти к самому лицу паренька, - Не останавливайся, не то всё испортишь! - и, встав с травы, ушла за вербы вслед за сестрой.
   На круглой поляне, в тени деревьев, заслонявших реку, стали две прекрасные, как это утро, легконогие девушки.
   Они остались в простых сорочках, не закрывавших колени. Под грудью перевязали сорочку по-особому: так, что у каждой обрисовались два высоких круглых холма. На шее девушек - бусы. На руках - стеклянные браслеты. Волосы распущены, лишь перехвачены по кругу вышитой скиндочкой - узкой девичьей лентой.
   Они выступили, перебирая по траве босыми ногами и, словив ритм мерно гудящего бубна, начали, вздрагивая телом, двигаться, став зеркальным отражением друг друга, совершая немыслимо смелые движения. Их ладони, поднятые над головой, скоро стали отбивать ритм, вторя глухим ударам бубна. Савелий, чувствуя, что сливается с музыкой, с танцем, предугадывая движения сестёр, чутко отбивал мелкую дробь, а то вдруг заставлял бубен звенеть протяжно и гулко. Он впал в то особое состояние, когда звуки унесли его.
   Девушки извивались, и неизвестно, видели ли они что-нибудь перед собой? Их гибкие тела жили, казалось, своей жизнью. Руки, странно сплетаясь, перекрещиваясь, шевелились змеями, а то вдруг скользили по бёдрам и вокруг груди, выдвигаясь ладонями вперёд.
   Василь, как зачарованный, наблюдал за движениями странного танца, желая и не в силах прекратить это. Теперь Лизавета, двигаясь, не сводила с него особенных, пристальных глаз, и Василь смотрел на неё, не в состоянии отвести взор. В его голове низким, глубоким рёвом загудели неведомые трубы, дополняя перестук бубна и делая мелодию полной. Тела девушек, разгорячённых танцем, заблестели. Савелий почувствовал, что, ещё немного - или он, или девушки упадут без сил. Он стал медленнее бить в бубен, успевая встряхивать инструмент, добиваясь особого, с перекатом, звука. Ритм замедлился, бубен рокотал под его ладонями.
   Девушки разбежались в разные стороны за деревья и не показывались.
   Савелий тихо-тихо продолжал похлопывать по тугой коже. Наконец и он остановился.
  
   Всё затихло.
  
   Вскоре вернулись сёстры. Они успели быстро окунуться в воду, и теперь были свежи. Одеты. В юбках, в сорочках, только с распущенными волосами. На их лицах застыло выражение торжественного ожидания. Они ждали свой приговор.
  Василь, со щеками в красных пятнах, дрожа, бросился к Лизавете и увлёк её за собой, подальше, за гнутые вербы. И, тряхнув Лизавету за плечи, словно желая разбудить, привести в чувство, горячо зашептал:
   - Не смей! Слышишь, не смей никогда больше так плясать! Нельзя, нельзя, непригоже, стыдно так плясать! - схватив витой шнурок на шее Лизаветы, вытягивая её крестик из-под сорочки, сделал то, что обожгло и его, и девушку. И держал пред её глазами этот маленький нательный крест, и рука его тряслась, а шёпот продолжал срываться с пересохших от волнения губ:
   - Это бесовское - ваш пляс! Лизавета, милая, я люблю тебя больше жизни! Я не отпущу тебя, сегодня же вечером приведу сватов. Поверь, так будет лучше! Я спасу тебя! Сама ты не понимаешь, что с тобой происходит, - о! это тело твоё!.. Я не дам тебе пасть низко! Лизавета!!! - он стал поднимать её опущенное лицо, - Согласись, скажи, что любишь, хотя бы сделай вид, что любишь меня. Потом, потом у нас всё будет... будет хорошо... как у людей...
  И он силой поднял лицо девушки, отвернувшейся от него.
  Сердце стучало, как тот бубен.
  Василю стало плохо от взгляда, которым посмотрела на него Лизавета. И он, не помня себя, поднял руку, чтобы ударить её, - красивую порочную девчонку, по лицу, - но не посмел.
   Мучаясь, Василь в одиночестве со стоном метался под деревьями, как раненый зверь. Потом, справившись с собой, вернулся на поляну.
   Лёг ниц, мял лицо ладонями, тёр виски.
   Он не отступится!
  Упадёт на колени перед отцом Лизаветы, перед матерью - он настоит на своём! В крайнем случае, расскажет родителям этот секрет. Пусть знают - проглядели!
   Глупые девушки! Сами не знают, что творят! Где только могли научиться такому? Неужели сами придумали? Что Савелий? А-а! Что соображает этот Савелий? В нём буйная, дикая, как этот дьявольский танец, татарская кровь. Он колотил по бубну, толком не видя девчонок - сам ещё мальчишка. К тому же придурковат, и сейчас, кажется, уснул. Господи! Стыдно за них!
  
   Лизавета плакала.
  К ней пришла Катерина, сидела рядом, переживая и страдая за сестру.
  - Знаешь, душа моя, - произнесла Катерина - видимо, нам двоим не судьба. И в Савелии мало мудрости, скорее, это неопытность: он просто не успел повзрослеть и очерстветь, - как они говорят, остепениться... Я не оставлю тебя. Видно, так суждено. Мы не от мира сего... Ты ничего не чувствуешь, сестра?
   - Да, оттого и плачу.
   - И что это, по-твоему?
   - Это конец нам с тобой, сестра. Это произойдёт скоро. Что ж, тем лучше!
   - Парни могли бы нас задержать...
   - Да, но задержать, привязав. Это не спасение! Я так не хочу!
   - Они по-другому не могут... только женившись на нас...
  - Я не смогу настолько изменить себе. Задушить, затоптать всё, что у меня
  внутри, что знаю, что чувствую. А Василь не способен разделить со мной ничего из этого. Твой Савелий по-другому леплен, он наделён воображением и способен чувствовать красоту...
  - Но какой из него муж? Что ждёт меня с этим бездельником и чудаком?
   Сёстры замолчали. Им хотелось жить, но после танца, расставившего всё на свои места, обе почувствовали, что стремительно обрываются нити, связывающие их с этой землёй, с этим городом, этим временем. Скоро, уже скоро. Всё будет сделано за них. Всё решится, и они примут это. Так надо!
  
  ***
  Бод возвращался с полуденной стороны. С ним в город ехали дряхлая
  лекарка Мокошь и внучка её Серафима.
   У Мокоши щёки мокрые от слёз. Она, уезжая, попрощалась с избушкой в Тиселе, где провела без малого шесть лет. Была особенно ласкова и сердечна со всеми, кого встречала сегодня на пути: знала, что видит этих людей в последний раз. Но мудрой старухе всё равно. Уже всё равно: она стара, очень стара. Хватит, и так зажилась на белом свете.
   Серафима, узнав, для чего собирает их бортник, согласилась ехать сразу. Если у них всё получится, то она искупит свой грех перед этими людьми и этой землёй.
   Коварная цыганка Галла, без которой им не обойтись, сейчас в городе, сидит под стражей: задержана по обвинению в воровстве и обмане.
   Это судьба! Боду даже не пришлось применять своё искусство, дабы собрать всех нужных людей в одно место. То, что ОНИ все вместе в одном краю, да ещё так близко, давно настораживало Бода. Люди в чём-то правы, когда не любят и боятся волшебников: чувствуют, что волшебник появляется там, где должно произойти что-то небывалое. Только путают причину и следствие, - думают, небывалое свершается потому, что его вызвал чародей. Оттого и устраивают гонения и казни, оставаясь после этого без защиты пред бедой. На самом деле, наоборот: пути-дороги приводят чародея в то место, где он больше всего нужен...
  
   ...Утро. Неделька. Народ отдыхает. Это случится в полуденную пору, не раньше.
   Так дано ему знать.
   С Марьей, женой сницера, он договорился. Какая необыкновенная женщина! Действительно, сама мать-земля: надёжная, щедрая душой, мудрая.
   ...Кажется, все собрались.
   Бод указал Серафиме, на каком месте она должна будет стоять, когда всё начнётся. Потом отвёл к нужному месту Мокошь. Старуха уселась на колоду, лежавшую поблизости, сказала, что будет греть кости и ждать тут.
  За Галлой, заточённой в замке, пошёл сам. Освободил её под залог, увёл
  за собой. Разговор между ними получился тяжёлый, и Бод понял, что старуха ненадёжна. Теперь ему придётся "туманить" - иначе никак. Нельзя, чтобы сорвалось великое дело.
  - Знать тебя не желаю! - плюнула Галла в сторону своего спасителя и ругнулась, не дождавшись даже, пока закроют за ними ворота крепости.
   Бод достал из-за пазухи пшеничный хлеб.
  - Возьми, мать. И не ругайся при нём*.
   - Хитрый змей! - зашипела цыганка, однако хлеб взяла и затихла, отрывая куски и затасовывая их в голодный рот.
  Бод улыбнулся: "Змеем назвала - это хорошо, это кстати! Змей - он предвечный символ мудрости".
  - Галла, тебе стать надо с нами вместе на пути Неведомого, что несётся сюда, суля погибель.
   - Что ещё такое придумал?
  - Что - как сказать? Точно на полдень вёрст за шестьдесят отсюда есть странное место*. Недоброе. Слабое место на теле земли. Там время от времени что-то происходит. Вот и теперь к этому месту устремилась сила - порождение другого мира. Я сначала думал, Нижний мир прорывается. Но нет. В наших землях не бывает трясения земли.
  - Точно, никогда не бывало, - подтвердила Галла.
  - Угроза придёт сверху. И нас накроет! Не останется ни Речицы, ни Мозыря, ни Гомеля, ни Любеча, ни сам-град Киева! ЭТО упадёт там - на полдне. Но, может, и ближе к нам, может, и прямо на нас. (И он подумал, что, скорее всего, правда - последнее: иначе
  вряд ли бы судьба занесла его сюда!)
   - Хвостатая звезда, что ли? Откуда узнал? Знамение тебе было?
   - Да, вроде того, - Бод подумал, что иначе, как знамением, это не назовёшь. Его Учителя - все, у кого собирал он мудрость - среди бела дня предстали пред чародеем. Вспышка осветила сознание, и Бод понял, что предстоит совершить.
  - Ерунда, - промычала Галла, шамкая хлеб беззубым ртом. - Старые люди рассказывали, что хвостатая звезда уже висела в небе, когда были перемирные лета* с Московией, и все ждали конца света, но ничего миру не сделалось.
  - Я есть Змей, Галла. Сама же сказала. Знающий появляется там, где надо стать на пути смертельной угрозы. Это будет не звезда, но что-то вроде мора, страшного мора.
  - А я тебе зачем?
  - Я один - ничего. Я - как гиря на пустых весах. Только пять человек, обладающих хоть искрой Умения, - так ты говоришь, - могут уравновесить эти весы. Помни, на другой чаше - ни в чём не повинные люди, наши люди, не чужие. Наши дети и внуки, и те, кто родятся у них после нас. Народ только отошёл от бед, только голову поднял: успело вырасти первое поколение, не видевшее войны, не знавшее голода. (Бод подумал: всё-таки он уже успел сделать немало!) Не дадим им пропасть, мать! Мы можем их спасти! Пойми, выживших не будет. Погибнут все - целый край!
   Договорил, а сам вдруг как будто вознёсся над землёй и воочию на мгновение увидел то, о чём рассказывали ему в храме Оанна. Увидел землю как шар, как гигантское каменное ядро. И одна половина этого ядра, обращённая к солнцу, и есть то место, которое подвергнется опасности. Это даже не полесский край, это половина мира!
   Он сильно покачнулся, приходя в себя, возвращаясь из своего видения и подошвы ног опять ощутили жаркую пыль на тропинке, по которой шли они с цыганкой, огибая предместье.
  Не глядя на старуху, тащившуюся рядом, содрогаясь от внутреннего
  напряжения, нацелил на неё мысль: "Стань рядом с нами! Стань рядом с нами!!!"
   Он туманил.
  - Сколько, сказал ты, нужно людей? - остановилась цыганка.
  - Пятеро.
  - Нашёл всех?
  - Так.
  - Мне откроешь, кто такие?
  - Да. Это Мокошь, Серафима...
  - И ты, и я! А пятая?
  - Пятый - не один человек, их будет много - двенадцать. Они зацепят нас за землю, как якорь держит струг, не давая течению сорвать его. Они - здешние люди - Земля!
  - Растолкуй, почему земля?
  - Потому что мир создан Всемогущим с помощью пяти сил.
  - И я - кто?
  - Ну, подумай, мать! Вот Мокошь - она....
   Цыганка представила Мокошь и уверенно произнесла:
  - Вода.
  - Серафима ...
  - О, Серафима - огонь!
  - Я - древо.
  - Ну, а я? - допытывалась цыганка, её ума не хватало.
  - Ты - ветер.
  - Точно! - восхитилась старуха. Сравнение было правильным, и она согласилась с Бодом: да, они, цыгане, - это вольный ветер.
  Цыганка подумала, что из всех своих украшений больше других ей нравились серьги-кольца, гнутые из тонкой проволоки. Это ей, юной хорошенькой девушке, подарил когда-то жених - молодой цыган с буйной гривой чёрных, как смоль, волос. Когда она надевала их, в ушах начинал петь-свистеть ветер: так тонко подрагивали эти кольца, ловя, как снасти кораблика, любое дуновение.
   Цыганка вздохнула.
  - Ну, так что мне надо будет делать? - спросила, любопытствуя, она, а Бод подумал: старуха ничуть не изменилась. И он терпеливо пересказал Галле её слова, и растолковал, что она почувствует, если всё сделает правильно.
  - Да неужто у меня получится? - цыганка загордилась.
   Бод, как и остальным, показал, где будет она стоять.
  - Не сходи с места, - попросил чародей, - не разрушай квадрат! Сруб стоит прочно, если правильно уложен первый венец. Так и мы должны стать углами надёжной крепости, о которую разобьётся неведомая опасность.
  - А что мне будет за такую услугу? - на всякий случай спросила Галла.
   "Тебе не нужна никакая плата - так велико задуманное нами дело!" - загремел голос чародея вокруг старухи и внутри её головы. Боду удалось войти в сознание цыганки. Теперь он уверен: старуха сделает всё, как надо. Устоит.
   Марья и Анна должно, уже готовы. Скоро ЭТО приблизится, пусть начинают собирать людей...
  
  ***
   Стриж, застигнутый в полёте сильным порывом ветра, ударился о цыганку, упал к её ногам. Бил длинными крыльями по земле, не имея надежды подняться*.
   "Это знак! - подумала старуха Галла. - Я умру. Скоро умру. Э-эх! И-и-ийя!!!' - взвизгнула она и оглушительно свистнула. Шум внезапно поднявшегося ветра унёс, заглушил её свист. "Сколько ни осталось мне - всё моё. Я живу, а когда наступит час умирать - я умру, вот и всё, и хватит об этом!" И Галла подняла руки к небу, произнося слова, которые поведал ей странный речицкий бортник.
  
   На лекарку Мокошь, занявшую место с полночной стороны, среди лачуг халупников, налетела испуганная девка, торопившаяся донести до дома свои вёдра. Девушка смотрела в грозное, страшное небо, и не успела развернуться с коромыслом мимо старухи. Тяжким ведром задела жердь в ограде, холодная вода вылилась потоком на ноги и на юбку старой Мокоши. Старуха стерпела, но слёзы побежали снова из её глаз. Теперь Мокошь стояла в луже воды. Девушка перепугалась, зарыдала, заголосила, хоть незнакомая старуха не сказала ей ни слова упрёка.
  - Иди уж, хватит причитать, - буркнула Мокошь. Она хотела добавить по привычке: "Жива буду", - но спохватилась, что как раз наоборот. Сейчас ей дали понять: пришёл её последний час... вот уже, скоро, и как раз на этом месте. "Только бы не подвести бортника, только бы выстоять!" - подумала она и подняла слабеющие руки вверх, выговаривая заклинания.
  
   На своих местах, по своим сторонам света, стояли Серафима и Бод.
   Серафима в полуденном углу, на луговине.
   Бод - со стороны восхода, сразу за посадской стеной, под тремя огромными тополями.
   Они, не видя других, занятых в великом чародействе, правильно произносили могущественные заклинания, надеясь, что и с остальными всё в порядке. Оставалось только терпеливо ждать, когда их голоса зазвучат в такт и сольются в один поклич.
  Не сразу, но через какое-то время, это произошло, и тогда через их тела стала проходить
  неведомая сила, пытаясь оторвать от земли и нарушая ритм ударов сердца. Но скоро они приноровились дышать правильно, сердце вошло в новый мощный ритм, и одновременно они ощутили небывалое могущество.
   Сила придала невиданную звучность их голосам, и скоро, сотрясаясь при каждом слове, почти отрываясь от земли, каждый их них почувствовал, что вокруг всё завертелось, как будто Явленное стало одним вихрем. Где-то далеко с невиданной скоростью приближалось то, что грозило гибелью этому краю. Но навстречу от земли поднялся огромный купол, в пяти точках крепко скреплённый с поверхностью: мощный, нерушимый, невиданной крепости. И Нечто, чему люди того времени не могли придумать название, не могли даже осознать его природу и вредоносные свойства*, столкнулось с куполом - щитом, вставшим между небом и землёй, и заслонившим полмира.
   Раскалываясь и дробясь, купол устоял и не дал чужеродной силе пройтись стеной незримого огня по телу земли, убивая всё живое. Всё свершилось на невиданной высоте. Там сейчас происходило небывалое.
   Люди увидели, как над ними, прямо над городом, вспыхнула гигантская молния, объяв всё небо огнём. Чудовищный треск и перекаты заставили всех зажать уши ладонями и открыть рты, чтобы не оглохнуть. На некоторое время они потеряли способность видеть: так сильно ударила по глазам вспышка света. Чистое небо стало стремительно покрываться тучами, которые, казалось, обтекают город, падая с высоты небес, опускаясь всё ниже, ниже...
  ***
   - Приглашаю на бонду*! - стоя у своих ворот, кланялись хозяйка-Марья и с нею бортникова жена, Анна Берёзкова, остановив кушнера Хруса, спешившего укрыться от надвигающейся бури.
  - Пожалуйста, уважьте хозяина, заходите к нам - на бонду! - пригласили они бургомистра Карпа Алексеевича, и тот не побрезговал приглашением, свернул во двор лавника Кондрата.
  - Соседушка, дорогая! Сейчас же жду тебя к столу - собираю гостей на бонду, - сказала Марья торопливой мещанке с ребёночком на руках, а затем повторила приглашение девочке-малолетке.
   Странная это была бонда.
   Гостями хозяйки оказались люди разного возраста, разных занятий: мужчины, женщины и дети. Но все - горожане, все местные, у всех корни уходят в эту землю. Их рассадили за большим столом, и, удивительно: никто не смотрел чин, возраст и звание. Торжественные, в почтительном молчании, все наблюдали, как Анна, сопровождаемая старой хозяйкой Марьей, внесла огромный, славно взошедший каравай.
  Упоительно запахло свежим пшеничным хлебом. Наверху каравай украшала небольшая корона. Хлеб поставили в центре стола, и взгляды всех обратились на него. Люди, рассматривавшие каравай, вдруг увидели вместо короны свой город!
   Вот она - крепость Речица на днепровском высоком берегу. Посадская стена, охватившая полукольцом тесно скученные дворы мещан. Вот предместье с садами и огородами, растянувшееся вдоль гостинца в сторону Белого ручья.
   Каравай разросся, став обширным лесным краем. Люди в восхищении любовались открывшимися перед ними дальними далями. Мужчины показывали на крохотные городки и селища вдоль дорог и рек, угадывая в них крепости Холмечь, Лоеву Гору, Горваль, Рогачев и Стрешин, и Гомель, и Мозырь, и дальше, дальше...
  - Как славно! - вздохнул кто-то.
   И, оглядевшись, увидел вокруг родные лица местичей, полные доброты и понимания.
  - Наша земля. Одна на всех. Отчая.
  - Нужно держаться за неё, люди добрые! - у местичей заблестели влажные глаза.
   И все они положили руки на хлеб и держали их так.
   Вскоре исчезло видение.
   Просто богатый пшеничный каравай стоял перед ними на чистом рушнике.
  А за стенами дома Кондрата началось нечто невообразимое. Но никто не спешил расходиться - чувство соборности не покидало этих людей, безотчётно ставших опорой, главным столпом Великого Свершения. Они сидели за столом, - торжественные, - не пугаясь страшных раскатов грома и яростных вспышек молний за окнами. Среди них, таких разных, были ровесники: Анна и старшина грабарей* Данила; Степан, сын Кондрата, и юная соседская девочка; сам седой Кондрат и почтенный бургомистр Карп Алексеевич. И были среди них те, те, у кого разница в летах делилась на двенадцать без остатка - все они, согласно году своего рождения, несли отпечаток Силы Земли.
  
  ***
   Над обширным краем разразилась чудовищная гроза. И никто никогда не должен узнать, что жестокий град, побивший молодые посевы, на несколько часов превративший жаркий летний день в зиму, свирепый ураган, пронёсшийся по лесам и нивам - ничтожная малость по сравнению с тем мором, который мчался погубить эту землю.
   Люди отсадят заново свои наделы, люди соберут хоть какой урожай, восстановят рыбные ставы и повесят новые борти в лесах, проживут охотой и рыболовством, но не прервётся жизнь - и всё твоей заботой, Светлый Чародей!
  
  ***
   ...Испуганные люзные из своих убежищ, в которые спрятались от молний и грома, заметили посреди улицы старуху, глядевшую в небо и потрясавшую руками. Сильный ветер грозился свалить с ног старую женщину. Горожане, узнав бывшую повитуху, почтенную Мокошиху, бросились выручать её. Но было поздно. Глаза стоявшей неподвижно старухи стали стекленеть. Теперь, казалось, она глядит внутрь себя. Мокошь, отвечая тихим своим мыслям, едва слышно промолвила посиневшими губами:
  - Как же ты милостив, Господи! - и свалилась на руки подбежавших сердобольных людей. На губах старухи застыла едва заметная улыбка...
   Тут же все вернулись под защиту стен и крыш, не оставив посреди улочки холодеющую старуху. А огромные, величиной с голубиное яйцо, колючие градины сыпались на землю.
  
   Серафима и Бод ещё говорили положенные слова, но чувствуя, как слабеет накал сильного чародейства, поняли, что в эту минуту кто-то из четырёх Знающих прекратил возносить к небу заклинания. И они, каждый в своей стороне, постепенно опустили руки, а затем сами опустились на землю, свернувшись, закрывая голову - град бил их тысячами твёрдых и стремительных, как пуля, льдин. Они вложили в это небывалое дело все свои силы, так как были моложе и выносливее, и не приберегли хоть малую часть для собственного спасения. Волшебство, длившееся не дольше одного удара колокола, для них, творивших великую защиту, было бесконечно, бесконечно долгим. Позже люди унесли их, бесчувственных, покрытых ледяной коркой. От места, где стояла Серафима, кольцами разошёлся огонь и град прибивал пламя горевших луговых покосов...
  
   Мещане, в воскресный день дежурившие в карауле у заходних ворот, скрутили костлявую Галлу за то, что эта злодейка, выпущенная под залог, потрясает кулаками, кричит что-то в грозное небо, и плюётся, и свистит. (Цыганка стояла в заходнем углу волшебного квадрата, неподалёку от выезда из города. Удивительно, как её не заметили раньше и не помешали довести дело до конца! А, впрочем, Бод неспроста обошёл её кругом...)
   Мужики, негодуя, набросились на цыганку. Затрещали лохмотья, бывшие её одеждой, и старое тело под лохмотьями заколотилось в предчувствии страшной смерти от рук разъярённой толпы.
   "Как это - меня обвинят в колдовстве и ереси? Я ли это придумала? Я и знать ничего не знала, и отродясь ничего такого не умела! - вскипела Галла. - А может, бортник меня обманул? Насмеялся надо мной, и я махала тут на потеху толпе руками, и сейчас меня разорвут на мелкие кусочки?!"
   Страх, животный ужас заглушил все предчувствия, давно готовившие её к неизбежности смерти: её час настал, и с этим ничего нельзя поделать, это нужно только принять. Но Галла не хотела умирать. Галла повалилась в ноги людям. Она кричала, ползая на коленях, хватая местичей за одежду, взывая к милости.
   - Это не я, не я, не я!!! Я скажу, я открою вам, кто самый страшный ведьмак! Он рядом! Он здесь, я его знаю! Я докажу! Я расскажу! - причитала Галла, искренне уверенная, что не должна в одиночку отвечать за то, чему научил её бортник. Вспомнила его жену - Анну, - и ей показалось, Анна будет ликовать, узнав о её, Галлы, лютой смерти.
  Давняя обида обожгла, подхлестнула старуху:
   "А нет же! Все - так все! И всем - виселица, или топор палача, или страшный костёр. И ты поплатишься, Анна! Так-то!"
   Мужчины, окружившие Галлу, остановились.
  То, что творилось вокруг, действительно, превосходило всё мысленное и виденное. Кто виноват? Что знает цыганка?
   - Говори, вонючая старуха! - закричали мужики. - Говори сейчас же, выкладывай, кто пособничал тебе в колдовстве?!
  - Это ваш... - цыганка не успела договорить. Молния, одна из многих, бушевавших в небе, небывало стремительная молния ударила в неё. Галла на мгновение осветилась с ног до головы пламенем и исчезла, оставив после себя горстку пепла.
  - Святой Илья своими стрелами разит без промаха. Попал в беса! - загремели голоса местичей, и люди, крестясь и оглядываясь, стали разбегаться, чувствуя, что град всё крепчает, и они сами сейчас будут избиты колючими льдинами, стремительно падавшим с неба. А град вскоре перешел в ледяной дождь...
  
  ***
  - Катерина, почему не взяли мы зелье девятого дня? - спросила измученная сомнениями Лизавета. - Я не могу отпустить его и не могу остаться с ним. Я погублю его своей любовью!
   "Ты уже погубила его..." - подумала проницательная Катерина. - Зачем там, под вербами, допустила, чтобы он, теряя голову, опустился пред тобой на колени, целовал твоё тело сквозь тонкую сорочку? И тут же отстранилась? Зачем обидела?! Сердце твоего Василя теперь разрывается от любви и ненависти, он с ума сходит! Ох, Лизавета, Лизавета! Лучше бы ты его зачаровала - по крайней мере, парень был бы счастлив..."
   Но ей ли, не знавшей любви, осуждать сестру?
  Сердце порой играет с людьми такую вот злую шутку.
  Вслух Катерина сказала:
   - Ты не боишься, что зелье нашептало бы приговор твоей свободе?
   - Может, это было бы лучше... Что я говорю? Свободу я не отдам даже Василю! - сказала сестра.
   - Вернёмся, я использую это средство вместе с тобой. Мне тревожно! Зачем мы уплыли сюда? Давай вернёмся! - размышляла Катерина.
   - Смотри! Что происходит там?! - шепнула удивлённая Лизавета.
   Они смотрели за реку. Они обе видели то, что не дано было видеть больше никому: гигантский купол рос, ширился до горизонта, поднимаясь к небу.
   - Чародей отослал нас сюда? Отстранил?!
   - Нет, скорее, хранил равновесие: у нас с ним одна стихия, одна сторона света - восход. Мы были бы лишние...
  - Мама поставлена быть серединой, и с ней там много людей. Отец на восходе; на полночи - Мокошь; на полдне - Серафима. Они воздвигают заслон!
  - Один из четырёх столпов купола, - тот, что с заходней стороны, - ненадёжен, человек стоит там не по своей воле, и кто он, мы не знаем. Как решился на такое отец? Ведь нельзя принуждать!
   - Значит, у него не было выбора, и там сейчас вершится судьба всех.
   - Тот незнакомый человек... он страстями полон... отцу грозит разоблачение! Да отец погибнет, если....
   - Не о том думаешь! Купол важнее! Подкрепи мыслью заходний столп, сестра! Это сейчас главное! - закричала Катерина. - Ну же, вместе!
   Испуганная Лизавета, направившая свою силу туда, за реку, стоя неподвижно с протянутыми вперёд руками, с закрытыми глазами, произнесла:
   - Вижу: этот человек - женщина. И она - враг. Только смерть остановит её.
   - Нам недозволено!!!
  - Отец и мать погибнут! Умрут страшной смертью в муках и бесчестье! Её перст уже нацелен в их сторону!
   - Чувствую!
  И каждая из сестёр закрылась, утаив своё решение, и каждая сделала то, что посчитала нужным - направила Силу на ту, которая служила заходней опорой великому куполу.
  Сейчас уже можно.
  В немыслимой дали, под звёздами, над половиной мира уже произошло то, ради чего и был воздвигнут на краткий миг этот купол, и скоро земля ощутит последствия Великого Перелома.
   Столп рухнул.
   Светлые чародейки - вы убили человека? Теперь имя вам - ведьмы. Путь ваш исказился, и отныне пойдёт по страшному кругу, и так - вечность.
   "Зачем ты это сделала?! - спросила каждая из них. - Я одна ответила бы за всё!"
  Они родились близнецами. Они разделят одну судьбу на двоих...
   "Лизавета, милая, не бойся!" - птица-мысль Катерины, трепеща серыми крыльями, принесла столько печали, не сумев справиться с безбрежной, безнадёжной, отчаянной тоской. Лизавета зашлась в рыданиях: то, что сделано, не изменить, не исправить, не замолить никакими молитвами. Они были сильные чародейки. Они старательно постигали проявления силы и противовес им. Таким же сильным и неотвратимым будет возмездие за свершённое зло.
   "Утри слёзы, выбор у нас всё-таки есть, - мысленно произнесла Катерина. - Долгое ожидание станет нам искуплением, - но придётся покинуть мир людей. Грядёт время, в котором уже не будет места чародейству: никакому, в нём другие силы начнут править миром. Нам надо выждать, вот наше спасение, Лизавета".
   "Хочу попрощаться с ним..."
   "Не смей. Сделанного не вернёшь. Его жизнь - всего лишь миг. Всё пройдёт!"
   "А мамочка? А отец? А младшие братья?"
   "Я сделаю всё за нас двоих. Я уверена в себе, но не уверена в том, что ты не изменишь решение. Лизавета, уходи! Уходи немедленно! Без размышлений и сомнений! Я сейчас же последую за тобой".
   "Но ведь это отнимет у меня все силы - без остатка!"
   "Они больше не понадобятся. Сестра, скрепи своё сердце: мы оставляем мир людей!"
   И Лизавета послушалась и исчезла.
   Катерина вздохнула.
  Лизавета решилась на превращение и не осталась. Это хорошо.
  Катерина не на шутку испугалась, чувствуя её страх и сомнения. Сильные привязки, выстроенные сестрой, могли задержать её, а значит - погубить. В собственной твёрдости Катерина не сомневалась.
  Она попрощалась с матерью и чародеем: вот кто, не в пример им, сумел не сойти со своего пути. Пока... Его путь ещё не пройден до конца...
   Затем, стряхнув слёзы с ресниц, она вышла к Савелию и Василю, и впервые позволила себе затуманить чужое сознание: это уже никак не повлияет на грядущее, но избавит парней от верного безумия.
   Василь повёз сестёр домой.
   Так казалось ему, так казалось Савелию.
   Буря застала их, водоворот закрутил лодку, когда Василь выгребал уже к берегу. Во время чудовищной вспышки света, ослепившей его, он потерял вёсла. Бешеный ветер баламутил воду вокруг. Василю помнилось, что они, все четверо, выпали из перевернувшегося челна в воду, в обезумевший, вздыбленный ветрами Днепр... Ещё он помнил испуганные синие глаза Савки, не умевшего плавать.
   Сестёр нигде не было... Василь схватил тощего Савку, - тот уже захлёбывался, - вытолкнул на отмель...
   Василь метался вдоль берега, высматривал девушек, снова входил в воду: плыл, звал, кричал, рвал на себе рубаху, не замечая молний, бивших вокруг него. Он искал смерти.
  
   Тела дочерей бортника так и не нашли...
   Сестёр и не было с парнями в перевернувшемся челне. Сработало твоё последнее на этой земле чародейство, Катерина.
  
  ***
   Ещё целые сутки гремело небо вокруг. По всему Понизовью шёл то дождь, то снег, то опять град. Особенно грозные явления происходили где-то на полдне. Ветер дул с чудовищной силой, налетал, свирепый, порывами, ломая деревья, срывая крыши, швыряя наземь перелетевшие откуда-то сучья, листву, доску-драницу и солому с кровель. Разорение было великое по всему краю. Не о том ли вспоминали летописцы в Баркулабовской хронике, плача над строками? А может, и нет: описанная ими страшная буря 1592 года была эхом того, что случилось сегодня. Так, содрогаясь, постепенно восстанавливала утраченное равновесие едва не расколовшаяся, чуть не испепелённая огненным вихрем хрупкая Явь.
   Полесские люди не задумывались о таких вещах. Они терпеливо принялись заново приводить в порядок свою землю. Жизнь постепенно налаживалась.
   Ушла, не осталась в этих краях Серафима.
   Отлежался израненый, побитый градом бортник. Мещане оплакивали гибель его красавиц-дочерей: Катерины и Лизаветы. Девушек застигла буря, когда они возвращались из-за реки. Последний, кто видел лодку, был часовой в Верхнем замке. Он заметил челнок на реке, а в челне взмахнул руками парень. Вёсел не было в лодке, и лодку закрутило на волнах и перевернуло. Часовому потом вспоминалось, что и девушек там тоже вроде не было? Но как быть уверенным, когда небо, казалось, опрокинулось на голову! Вода вскипела - по воде пробежала молния. И лишь через некоторое время часовой, оглушённый и ослеплённый, пришёл в себя и снова глянул на воду. На реке качался перевёрнутый челн, а в воде барахтались два человека. А потом ничего не стало видно за пеленой града и дождя.
   Днепр суров - что ни год, собирает свои жертвы.
   Лишь Боду и Анне дано было знать, что их любимые, их славные девушки, спасая от казни отца и мать, пожертвовали собой и нарушили главную заповедь Знающих: ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СВЯЩЕННА.
   Одна-единственная птица-мысль прилетела от Катерины: "Мы любим вас, родные! И, значит, любовь эта когда-нибудь снова сведёт всех вместе - тогда, когда я и Лизавета будем прощены. А сколько лет понадобится для этого, не так уж важно!"
   И всё, ни слова об этом.
   Под одной из лип, окруживших с четырёх сторон света потайную избушку, Бод и Анна нашли кольцо с алым лалом.
  
   Примечания:
   *Одолень-трава - белая кувшинка
   * "...не ругайся при нём!" - цыгане почитали хлеб, считали его священным и не позволяли себе ругаться, если это "мог слышать" хлеб.
   *Место в ста верстах на полдень от Речицы - Чернобыль
   *Перемирные лета с Московией - войны из-за
  приграничных территорий ненадолго были прерваны перемирием 1500-1503года. Впрочем, оно нарушалось и той, и другой стороной.
   * "...стриж бил крыльями по земле, не имея надежды подняться" - стриж обречён. Эти птицы не могут взлетать с земли, слишком длинны их крылья. Они взлетают, срываясь вниз со стены, с крыши, с обрыва.
   *Бонда - в Великом Княжестве обычай угощения близких, соседей: круглая пшеничная булка.
   * Грабарь - землекоп
  
  
  ПРОЩАНИЕ
  
   Анна, заглядывая мужу в глаза, говорила:
  - Не пытайся удержать меня. Прошу. Боль утраты не утихает. Наверное, мои девочки скучают без меня - там, в лесу. Мне надо быть рядом с ними. Прости. Взгляд её оставался непроницаем.
   - Ты использовала силу зелья девятого дня? - почти беззвучно спросил чародей.
   - Да, - так же тихо сказала она.
   - И это твоё решение?
   - Да.
  - Я спрошу тебя об этом трижды, и ты, пожалуйста, потрудись ответить мне. Я
  должен убедиться, что ты не пожалеешь о своём выборе. И потому останься ещё на два дня. Так мне будет легче... - он хватался за последнюю возможность остановить её... Или хотя бы выкроить время...
   Анна опустила голову:
   - Будет только тяжелее.
   Бод едва сдерживался:
  - Анна, иногда ребёнок рождается долго и мучительно. Давай потерпим, вдруг родится что-то лучшее из тех мыслей, что у тебя в голове!
   - Чародей, кольцо и зелье не врут. Ты знаешь.
   И Боду осталось только отпустить её.
  
   Сразу после той памятной бури Бод и Анна начали стремительно стариться; силы человеческие слишком ничтожны по сравнению с тем, что удалось свершить им. И тогда чародей стал делить свою силу с женой, подкрепляя её. За три последних года он постарел на много зим, но делал всё возможное, чтобы цветок души, - его Анна, - ни о чём не догадывалась.
   Напрасно! Что мог он скрыть от своей половинки?
   Часто-часто Анна украдкой сидела ночами у его изголовья, обливаясь слезами. Она давно поняла, чем обязана мужу. Оставаться с чародеем - значило свести его в могилу. Он не прекратит делить свою жизнь на двоих, а сам слабеет не по дням, а по часам, вот и недавно чуть не разбился, сорвавшись с высокого дерева. Только ради подраставших сыновей крепилась Анна эти годы. Дети, как будто предчувствуя скорую разлуку, льнули к ней. Но больше так не могло продолжаться. Мальчики скоро станут совсем взрослые...
  
   "Милая моя! Что же покидаешь меня?" Он вымолил разрешение проводить её к четырём липам. Смотрел, как Анна, походив между двумя деревьями, в которых заключены их дочери Лизавета и Катерина, обняв каждую по очереди, пошептавшись с ними, - хоть знала, понимала, что вряд ли будет услышана, - отошла к третьему дереву, прислонилась спиной к стволу, надела перстень на палец. И её губы произнесли те, выстраданные в мучительных сомнениях, слова заветного желания. Боду, умевшему читать по губам, показалось: сказано ещё что-то? Как будто последними словами Анны были: "встретимся снова"?
   Его любимая вошла в ствол, и столетняя кора сомкнулась, поглотив её навсегда.
   Бедный чародей упал, как подкошенный, на землю.
   Он остановил время внутри себя, зная, что некому будет вывести его из полужизни-полусмерти.
   Он остановил время, зная, что не в состоянии пережить тройную утрату...
   ...Василь нашёл бортника на следующий день. Тот лежал, распростёртый на земле, глядя в бездонное небо. Он не был мёртв. Но и не был жив. Василь не решился его хоронить, перенёс в избушку. Положил на сухой пол. Вышел, прикрыл дверь, позаботившись о том, чтобы дверь не раскрылась. Он решил, что необыкновенный этот человек заслуживает того, чтобы его не беспокоили. Пусть же остаётся в своей избушке. Если судьбе угодно - бортник выживет, если нет - этот дом станет его домовиной. А Василь построит себе новое жильё, рядом.
   Он привёл в заповедный лес братьев, и те помогли ему поставить новый двор: с домом, хлевом, клетью и погребом. Огородили хутор. Василь зажил отшельником. Много пил. Любил сидеть под липой, той, на которую указал когда-то Бод, промолвив странные слова, что липа и есть его Лизавета. Василь сидел под этим деревом и пел красивым низким голосом грустные, тягучие песни, вкладывая в них всю свою тоску.
  
  ***
   Чародей очнулся через год.
  Никаких изменений не произошло с его телом за это время. Но что-то переплавилось у него внутри. Он чувствовал себя так, как будто не принадлежит миру людей. Скорее он... Долго подбирал, искал нужное верное слово... Да! Он скорее растение. Его больше не волновало человеческое.
   Заботы, хлопоты, печали и радости - всё мелко, ничтожно по сравнению с могучими ритмами жизни растений. Он чувствовал всей кожей, всем своим существом то, что чувствуют деревья, травы, цветы. Он наслаждался этой новой формой бытия; в постоянном чередовании дня и ночи, в изменении лунных фаз и поры года он находил разнообразие, и был некоторое время счастлив и самодостаточен. Ему не нужна была пища, но необходим был солнечный свет. И ещё почти год он провёл, блуждая по лесам, не боясь ни холода, ни зноя, принимая их так, как принимает растение. Но высшее его Я вскоре потребовало вернуться к прежнему, человеческому состоянию, и с этими изменениями вернулись и человеческие чувства, и боль непоправимой потери. Только теперь он мог справиться с этим.
   Бод жил дальше.
   Он вспомнил главное дело всей своей жизни. Оставил хутор Василя. Вернулся в Речицу, в старый свой дом, куда когда-то на руках принёс жену.
   "Мир тебе, Анна! Мир вам, юные волшебницы Елизавета и Екатерина!"
   Он опять проводил время в трудах, а досуг тратил на тайные занятия: приготавливал смеси, зелья, порошки.
  Когда не стало Анны и рухнуло всё, и Бод ушёл, не попрощавшись, молодой бортник Кастусь, крестный отец Миколы, приняв опеку, подрастил сыновей бортника.
   А теперь сын Микита ушёл в дальние земли в поисках учителей, которых требовал его пытливый ум. Жаль только, что учителя будут учить Микиту изучать внешнее, не утруждая себя постижением внутренних связей всего, что составляет эту Явь... Один Микола-найдёныш - остался рядом со старым отцом.
   А Бод теперь стар.
   Тело расплачивалось за сильное чародейство. Чародей стремительно дряхлел. А может, это давит груз тысяч лет? Ведь давно исчез с лица земли, стал пылью его родной город...
   Вместе с сединами, сгорбленной спиной, пришло уважение горожан. Бода почитали как хорошего травника. Помня его семью, мещане жалели молчаливого старика. Звали к больным, благодарили. И поддерживали, когда в отъездах был бортник Микола, перенявший ремесло отца.
   Старик Бод всё чаще видел сны, которые говорили ему, что ждать осталось недолго. Скоро, скоро явится сюда Тот Человек. Дождаться, спасти его, помочь вернуться. Это будет последнее твоё дело, последний на здешней земле чародей. А потом - покой...
  ВОЗВРАЩЕНИЕ
  
  ...Я очнулся с первыми лучами июльского солнца.
   Сон?!
   Нет, это был не просто сон!
   Я лежал на лаве в маленькой низкой избушке. В избушке стоял чистый запах сухого дерева, и больше ничем не пахло: ни травами, ни дымом, ни даже присутствием человека или его вещей.
   Я посмотрел в окно без стёкол. (Да и откуда они могли взяться в этом доме в это время?) Просто крестообразные перекладины рамы, за ними снаружи деревянные ставни, которые кто-то поторопился раскрыть навстречу рассвету. И сквозь окно проникала душистая свежесть раннего утра.
   Тепло, - уже тепло. Значит, день снова обещает быть очень жарким.
   Разноголосое птичье пение просто оглушало. За стенами избушки наступал для всего живого радостный и хлопотливый новый день.
   Я поднялся во весь рост, почти задевая головой потолочные балки. Повернулся у печи с открытой передней частью, над которой на деревянных столбах нависал открытый дымоход и, наклонясь, вышел в низкую дверь на зелёный двор.
   Навстречу в калитку входил старик.
   - Проснулся? - сказал старик, конечно же, на старобелорусском. Я отвечал ему так же.
   - Да, проснулся.
   - Хочешь что спросить? - пристально глянул старик.
   - Только одно: что за одурью окурил меня дед Бод?
   - Одурью? Зачем? Бросил на жаровенку дымные угли и несколько берёзовых листов с троицкой ветки, что висит у меня в красном углу, и всё.
   - И то, что мне привиделось, - от берёзовых листов?
   - Ну почему же - я постарался. Послал тебе птицу-мысль. А иначе о чём бы мы с тобой говорили, хлопец? А ведь нам целый день вместе надо провести, отпускать тебя одного я не могу. До вечера будешь рядом. Если же не выйдет в ночь вернуть тебя обратно, то, не обессудь, и ещё задержишься тут.
   Как тоскливо мне стало опять!
   - Но зачем жёг берёзовый лист, а говорил мне про корень черноцвета?
   - Ты помнишь, откуда ты сюда свалился? Мне надо было сказать: сиди смирно, я начинаю своё чародейство? И ты бы мне поверил? Это здешние люди прозрачны для меня, да и то - сколько надо умения, чтобы малость притуманить. А ты, пришелец (Бод сказал: "проходимец") из дальнего-далека, уже не такой человек. Вы закрыты, как амбар на добрый замок. Разум ваш самостоятелен и допускает только то, что сам находит нужным. Потому и устроил я представление с дымом. В силу волшебного корня ты почему-то поверил сразу.
   И Бод спросил, продолжая разговор:
   - Скажи, много ли речей ты слышишь каждый день?
   Мне не пришлось долго думать:
   - Слова звучат вокруг нас постоянно, не замолкая ни днём, ни ночью.
   - И какие это речи?
   - В основном, нам что-то советуют или что-то навязывают. Иногда нас пытаются развлечь или рассмешить. Да, ещё обожают сообщать о бедах всего мира. (Я даже не думал вдаваться в бесполезные объяснения принципов работы электроники и телевидения).
  - А вы?
  - Не относимся к этому серьёзно. Я нередко закрываю уши вот этими штуками. - Я показал наушники.
  - Занятно... - задумчиво протянул Бод, - вы не верите тому, что говорят, или просто не хотите слушать?
   Я немного подумал, и решил, что буду прав, если отвечу утвердительно.
  - Невозможно принимать сердцем и умом всё, что звучит. Приходится отгораживаться.
  - Вот и я так подумал, когда увидел тебя. Ты закрыт для внешнего. Пришлось мне схитрить. И как ты думаешь, хлопец, что будет с людьми дальше?
   Я понял, что он имеет в виду. Кто знает, способен ли был я ответить на столь философский вопрос сутки назад, но сейчас одна догадка возникла в мозгу. И я постарался изложить свою мысль:
  - В моём времени многие люди занимаются тем, что, не участвуя в заботах этого мира, создают свои миры и пишут о них, или показывают их другим людям, как вам иконописец показывает на иконе другую, высшую, неведомую человеку Явь, или как батлейщик показывает движущиеся фигуры в ящике.
   - Продолжай.
   - У нас люди научились делать Явь очень убедительной: придуманные люди и нелюди ходят, живут, любят друг друга, но чаще - убивают.
   - Убивают? Это в придуманном-то мире?!
   - И помногу. Разрушают целые города, страны, воспевают новое оружие, льются реки крови. В последнее время в выдуманной Яви много чародействуют.
   - Светло чародействуют?
   - Чаще всего, наоборот. В их выдумках волшебники тоже борются за власть и уничтожают друг друга, - я вспомнил многочисленные истории о Гарри Потере, судьба которого когда-то сильно меня волновала. Мне самому тогда было лет двенадцать... И ещё подумал, что до сих пор слишком много времени тратил на просмотр всей этой чужой байды, отнимая у себя время, отпущенное на что-то настоящее...
  - Невозможно! - прикрыл глаза старик Бод. Зашептал:
  - Не думал я, что так скоро люди допущены будут Творить.... Эх, рано! Что сотворят они, будучи сами несовершенны? Создают Явь, в которой зло неистребимо? Люди веками спрашивали Господа: "Почему? И за что?". Вдруг наш мир так же создан теми, кто сам несоверше.... - нет, остановись, глупец! Это слишком тёмная мысль. Неужто гордыня нашептала её? Нет, нет, я не прав! Я введён в заблуждение гостем, ум мой смущён. Лучше обмыслить это потом... если мне ещё отпущено время".
   Я молча ждал, пока старик погрузился в свои размышления.
   Потом мы завтракали.
   Как обещал, Бод предложил печёного сома, какое-то, видимо, льняное масло, в которое нужно было макать хлеб, огородную зелень и вдоволь холодной простокваши.
   - Ведаешь ли ты, хлопец, что стало дальше с семьёй батлейщика? - поинтересовался старик.
   - Да, конечно. А чародей разве не знает? - я удивился.
   - Нет.
   - Тогда откуда мог узнать я?
   - Проявившееся записывается навечно. Ты прочитал через меня, а я - нет. Мог бы, если бы захотел, но это отнимает время и силы. А у тебя, видно, получилось легко. Поведай.
   - Ну, - сказал я, и вдруг обнаружил, что перед мысленным взором разворачиваются, расходятся в разных направлениях пути-дороги - нити судеб всех людей, так или иначе пересекавшихся с чародеем. Я подумал, смогу ли соврать старику, если спросит о родном сыне; дорога его Миколы оказалась несправедливо короткой... Я очень надеялся, что Бод не спросит об этом. Стараясь отвлечь мысли от возникшей картины - по тесной улочке пражские студенты, спеша и оглядываясь, уносят мёртвое тело молодого темнобрового парня, - усилием воли стирая её, я с готовностью последовал вдоль нити, ведущей в сердце Литвы, по пути Букавецких.
   - Терезу Константин привёз в родной Новоградок,- начал я...
  
  ***
   Слабую и измученную дорогой Терезу Константин Тополя привёз в дом отца.
   Тополя-старший, узнав, что сын назвал эту девку своей невестой, едва стерпел, пока Константин пройдёт в дом. Разбушевался!
  - Где подобрал ты её? Под какой солдатской телегой?! - вскипел старик, но осёкся, глянув на сына, у которого глаза вылезли из орбит от неслыханного оскорбления, а кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев.
   - Ну, знаете, отец!
   - Да, отец твой знает, знает! И отца твоего весь Новоградок знает! - Не унимался почтенный мастер и грозно мерил, мерил шагами тесную камору.
   - Что скажу, когда спросят меня: какого роду-племени невеста?! Кто родители? Кто? А приданое?! Что с собой принесёт она в твой дом? А?! Тебе не интересно, а мне интересно! Мы с матерью тебе жену годами подыскивали, дабы всем хороша была: и породой, и прочим!..
  - Да не подыскали вы мне счастья, батька... - скорбно ответил Константин, вспоминая, что никогда не мог поладить с той, выбранной родителями, женщиной.
   И ещё тише прошептал:
  - Прошу тебя, отец! Девушка молода, сбереги её для меня: не гони, не обижай. И братца младшего придержи пока у себя...
   - Что-о?! - взвился старик, багровея до корней волос.
   Константин упал на колени, взмолился:
  - Я за неё отдам всё, что получил с покойной Мальвиной! Вено отдаю тебе, распоряжайся как знаешь, отец, - оно твоё! Только подожди, прошу! И от меня будешь получать пенези на все их потребы!
   Он попал в цель.
   Тополя-старший, - бывший начальник цеха ювелиров, а теперь полуслепой старик, - и сейчас умел остаться при своём интересе. Он тут же прикинул, что сын не спешит с женитьбой, а со временем, глядишь, многое может измениться. Отец не знал, что сейчас Константин расстался со своей мечтой открыть собственную мастерскую, о которой начал уже вести переговоры с магистратом соседнего местечка...
  
   ...В Новоградке попрощались с Терезой старшие братья. Стояли у постели сестры, грустили, не ведая, свидятся ли вновь?
  Владислава стараниями Тополи-младшего приняли на военную службу.
  Иосиф* решился, наконец, добираться до Кракова* - хотел учиться. Десятилетнего Станислава Константин забрал с собой в Лоск, пристроить при типографии. Обещал привозить в гости, когда будет приезжать сам.
   Рядом с сестрой остался только Юрась.
   Мать Константина через несколько дней привела мужа, Тополю-старшего, в каморку, отведённую Терезе. Показала глазами: смотри! У Терезы на руках сидела маленькая дочка Константина, тоже по прихоти судьбы крещёная Зосей. Она смеялась, льнула к девице и называла её мамой. А Тереза, скрутив из лоскутка тряпичную куклу, надела её на палец и показывала крошке занятную сказку.
  - Давно они так? - спросил у жены старший Тополя, отступая в задумчивости.
  - Внучка сразу к ней потянулась. Тереза попросила взять Зосю, и я только поднесла: а дитя на руки к ней скок, к костям её худым припала, и: "Мама! Мама!" Не расстаются целыми днями. Девчонка голубит Зосю, а сама, часто, вижу, украдкой слезу смахивает.
   И добавила кротко:
   - Смилуйся, отец, не разлучай!
   Муж ей ничего не ответил. Только задёргались ноздри его крупного носа, да опустилась в задумчивости голова. А на сороковой день после смерти маленькой сестры Терезы заказал по безвременно умершей девочке тризну в местном костёле.
  
   Константин сразу же уехал, и с головой ушёл в работу: типографские дела не отпускали. Изредка наведываясь домой, каждый раз волновался от встреч с расцветающей Терезой и сбегал обратно в Лоск. О женитьбе пока не заикался.
   Через три года в Новоградок заехал Владислав: и, Боже! - какой же он стал красивый да нарядный! Его неукротимый нрав, изощрённый в кознях ум, а ещё сила, мужество и красота не остались незамеченными: он был окружён поклонницами и имел к тому времени влиятельных покровителей. Владислав Букавецкий стремительно делал карьеру военного. Он, в присутствии хозяина (не с умыслом ли?), вручил Терезе солидную сумму серебром, такую значительную, что непонятно, как успел добыть столько? Тереза строго глянула на брата, но прямо спросить об этом не посмела. А Владислав, возмужавший, твёрдый в словах, притянув к себе Юрася, ответил с затаённой грустью:
   - Это мой долг тебе, сестра. Будь счастлива, чтобы, случись мне умереть, знал я, что сделал для тебя всё, что мог.
   Тополя-старший так и не решился рассказать удальцу Владиславу, сколько неприятностей доставлял ему младший Букавецкий, в котором слишком рано проявился бойцовский нрав. Соседи постоянно приводили Юрася с жалобами: мальчишка чересчур решительно отстаивал справедливость среди посадских ребят. Властный старик, непонятно по какой причине, привязавшись к этому сорванцу, твёрдой рукой направлял его. Через много лет Георгий - бывший Юрась - признавался, что так проявлялось страстное желание поскорее вырасти и стать достойным брата-воина, с которым они давали когда-то клятву вечной дружбы.
   Сразу после отъезда бравого Букавецкого отец благословил брак своего сына и Терезы. Константин, счастливый, с полного одобрения жены, принялся, наконец,
  налаживать мастерскую по изготовлению книжных переплётов при типографии в Любче*. Его духовник, лишь глянул на Терезу - умницу и красавицу, каких не видел свет, - поздравил с редкостной удачей своего ученика. И заметил, собрав морщины вокруг глаз: мол, неизвестно, кто будет главным в их семье, а, может, и в мастерской.
   - Увидим! - улыбался Константин.
   А проницательный наставник предупредил:
  - Пане Константине, не проглядите, когда прекрасная пани Тереза поставит на вашу шею свою пяту!
  - У меня шея крепкая, выдержу! - отбился гордый Тополя, подумав про себя, что единственная во всём свете ножка, которую он готов сам ставить на свою шею, - ножка его Терезы!
  ***
   Я рассказал всё это старику. Но так боялся вопроса о судьбе сына Микиты, что поспешил дальше:
   - Из этого Владислава Букавецкого вылепился образцовый брат... - заметил я.
   Седой бортник вздохнул. В это время он явно думал о чём-то другом. Сердечно, по-отечески погладил меня по голове. Я теперь уверен, проницательный старик давно знал о печальной судьбе родного сына. Мои ухищрения оказались напрасны. Но он отпустил свою печаль и отвечал:
   - Теперь ты знаешь законы нашего времени. Братья в случае смерти отца принимают опеку над сёстрами. А, возможно, Владислав и Тереза в иной Яви не прошли свой путь до конца. Может, кто-то умер раньше, не успев отплатить добром за добро... Даже если это и не так, подумай: и в этой жизни Ладусю было за что благодарить Терезу, она действительно заменила сиротам мать. Это хорошо, когда человек чувствует свой долг, и отдаёт его сам, не дожидаясь, когда судьба принудит это сделать.
  - Кармический долг?
  - Как? - не понял Бод. Он не знал этого слова.
  - Скажи, люди, по-твоему, проживают только одну жизнь?
  - Это ещё почему? - чародей удивился. - Почему только одну? А на представление батлейщика что, разрешается сходить только один раз? Приходи, пока не надоест: смотри, радуйся или плачь, учись мудрости!
   Я рассмеялся: как понятно и просто сумел сказать старик о таких сложных вещах.
  - Чародей, - я произнёс это осторожно, - ты надеешься на новую встречу с Ней?
   Бод мелко-мелко, по-стариковски закивал головой, зажмурился, горло моего старика сдавила печаль. Когда успокоился, ответил изменившимся слабым голосом:
  - Теперь думаю, она потому и ушла от меня слишком рано, чтобы был повод встретиться снова, когда-нибудь, на другой дороге...
   Бод прикрыл глаза: вдруг вспомнилось, как много лет подряд он возил Анну за реку, в тихие заводи, смотреть лебединые пары.
   Зелёной весной речицкие парни катали туда на лодочках девушек.
   Анна очень любила эти долгие прогулки. Сначала стеснялась - развлечение было для юных, но Бод умел её успокоить. Он сказал: "Люди отвернутся и забудут, моя Анна! Радуйся и не думай, что скажут. Я везу тебя, лебедь моя белая, в гости к твоей родне!" - и они опять смеялись и были счастливы... Бод водил Анну и на Белое болото, и они подсматривали, как отбиваются дикие селезени от нахальных молодых 'неженатиков'. Те, не найдя ещё себе пары, кружили вокруг уточки, севшей на гнездо. Уточка требовательно тыкала клювом, как пальцем, в сторону наглеца, требуя немедленно отогнать его. Если чужих молодых кавалеров плавало вокруг несколько, уточка по очереди указывала на них, сначала выбирая самого назойливого, а её селезню приходилось решительно бросаться на наглеца.
   - Мне не придётся отбиваться, как дикому селезню? - спрашивал Бод.
   Анна, склонившись к его плечу, отговаривалась:
   - Не уплывай слишком далеко, чтобы не пришлось мне самой клевать обидчиков!
   Всё, всё прошло. Лишь одиночество, предсказанное цыганкой Галлой, оставалось все эти годы со стариком чародеем...
  **
   - Хочешь пойти в город? - спросил меня старик.
   - Пожалуй, нет, - ответил я. Эту Речицу я знал, как свои пять пальцев.
   Всё прочувствованное во время странного сна заполнило моё сознание, словно я прожил жизни за каждого из моих предков. Марья и Кондрат, Иванька и Марусечка, Козьма и Матрёна, Ян и Танюшка, мещане, купцы, дворяне, люзные, местные и приезжие, люди войны и мира - сколько их всех! Пыльное, смутное прошлое родного города теперь - живое и яркое воспоминание моё. Вместо безликих цифр, вместо сухих строк учебников со средневековыми картами в приложении, я теперь вижу другую историю.
   Но дело не только в этом.
   Я мелко, постыдно волновался.
  Боялся какой-нибудь нелепой случайности, которая помешает моему возвращению. Груз прочувствованного был так велик, что мне просто необходимо было донести его. Куда и кому? Я не знал. Но сделать это нужно непременно. Что и говорить: я хотел вернуться в своё время!
   - Не хочешь никуда ходить? - переспросил старик, - А ведь сегодня молодёжь готовится к купальской ночке.
   "О! Сегодняшняя ночь - купальская? Стоит посмотреть на это!" - подумал я и мысленно рассмеялся: "Эх, чародей, ты, никак, опять взялся за своё?!" - потому что ушли куда-то все мои опасения и страхи.
  И мы с седым Бодом, позвав пса Догоняя, пошли обходить предместьем, чтобы выйти сразу к северному въезду в Речицу.
   Через северные ворота проехали телеги, нагруженные деревянным хламом. Парни с утра обошли дворы местичей, собирая всё это добро. Хозяева радостно встречали их, охотно избавлялись от мусора: он сгорит в купальских кострах, а с ним сгорит и всё дурное, что накопилось за год.
  С парнями в старую дубраву на берег Ведрыца шли и девушки. Весело им вместе! С северной стороны у Речицы предместье было небольшое, тесно застроенное жалкими лачугами бедных батраков, не то, что с южной и восточной, где отдельные мещанские дома разбежались далеко вдоль гостинца, а огороды и земельные наделы растянулись по обеим сторонам дороги даже за Белый ручей. Здесь же земля была скудной, и огородничать на ней никто не хотел. По оврагу сразу за воротами густо росли вербы и круглый год пасли коз; разве что мальчишки, заготавливавшие за мелкий грош лозу для корзинщиков, часто наведывались сюда.
   Я почему так подробно расписываю, отныне мне дорого всё это до самой малой кочки: и склон, по которому сейчас грохочут телеги, скатываясь с горки вниз, и мостки через широкий овраг с вялым пересохшим от зноя ручьём на самом дне, и придорожные васильки, и багульник, сильно пахнущий к ночи. Я иду по этой земле, моей земле, ещё свободной от асфальта и бетона, буйно-заросшей, дикой, роскошной, молодой и сильной земле, ласково принимающей касания множества молодых, как она сама, босых ступней...
   Я осторожно разглядываю парней и девушек.
   Я знаю, что скоро кто-то из этих мальчишек останется лежать под стенами родного города, схлестнувшись в бою с наступающими отрядами Наливайко. И писцы крепостей полесского края напишут отчёты князю литовскому о грабежах и "казацких свавольствах" на Поднепровских землях...
   История - страшная штука...
   Переживёт ли войну дед Бод?
   "А я сам - где буду я?!" - я содрогнулся, и липкий страх напомнил о себе...
  
   Тем временем мы вместе со всеми вошли под сумрачную сень вековечных дубов. Впереди в глубине дубравы возвышалась крона самого могучего исполина. Бод увёл меня к этому дубу. Старое дерево поразило; мне показалось, стоит лишь закрыть глаза - и тени веков пронесутся мимо.
   - Здесь когда-то горели священные восемь костров*! - с благоговением произнёс Бод. В наших местах не рубили священные дерева! - добавил он с гордостью.
   - Сколько лет этому дубу? - спросил я, притихнув, разглядывая шершавую сухую кору с глубокими трещинами и прикоснулся к дереву-патриарху.
   - Он вышел из желудя девять сотен лет назад. Мы с Анной когда-то пытали про то....
   Я никогда не задумывался, как долго живут деревья, и какими пигмеями люди должны казаться им. Этот дуб мужал во времена язычества, он был уже немолод, когда на месте Речицы после похода новгородского князя осталось лишь пепелище; он видел Витовтовы ладьи в рассветном днепровском тумане; крымчаков, разорявших край, и пепелища на месте города и окрестных сёл; помнил как вчера лихих всадников наместника речицкого, князя Сеньки Феодоровича Полозовича... Но вряд ли этому исполину отпущены ещё четыре века, чтобы застать самолёты и рукотворные звёзды, блуждающие по новым орбитам... Здесь, в XVI столетии, при чистой пока ещё экологии некоторым деревьям в Речице по триста лет, так утверждает старик. А в современном городе они едва доживают до восьмидесяти. Но, может быть, вон та молодая дубовая поросль увидит время автомобилей и мобильных телефонов?
   Страстно захотелось вернуться!
  Увидеть тонкие прутики-дубки возмужавшими деревьями!
  Я затосковал. И вместе с тем шевельнулось удивление: почему старик ничего не спрашивает о моей жизни и о двадцатом веке? "А я его расспрашивал? - подумалось вдруг. - Да он просто окунул меня в свою жизнь, - окунул и вынул. Даже не думаю, что ему на это понадобилось время. Не удивлюсь, если наша встреча - заданность. Мост между прошлым и настоящим. Связка. Спайка разорванных звеньев цепи. Целые фрагменты цепи между прошлым и будущим разрушены. А так нельзя. Иначе не объяснить, зачем это всё. И, значит... Значит, Бод прожил моё время точно так, как я невольно прожил его...
   Мне сделалось стыдно. Я был свидетелем служения длиною в жизнь - незаметного, упорного следования своей дорогой не для себя - для всех. А я? Я подумал, что мне нечем гордиться и, по большому счёту, нечего сказать старику из средневековья...
   Пока я занимался самоедством, Бод успел отправить Догоняя с замысловато скрученной верёвкой на шее к сыну своему, Миколе, за Ведрыц-реку. Вскоре Микола приплыл в челноке, оставил грубоватые удочки и уплыл обратно, ничем не выдав интереса к высокому, "гладкому, как сынок кастеляна", незнакомцу, сидящему рядом со стариком. Тоскливые мои мысли перебила на удивление удачная рыбалка. Несмотря на жару, рыба охотно клевала: видимо, полноводный, холодный от подземных ключей Ведрыц изобиловал рыбой.
   На закате из города стал прибывать народ. Купальскую ночку гуляли все.
  - Женщины на ранней заре будут ходить вдоль берега, собирать купальские травы, - заметил Бод. - А девчатки пустят венки по воде...
  - А волшебный цветок папоротника, открывающий клады, тоже будут искать?
  - Разрыв-траву*? А как же, конечно, будут. Но этим займутся молодые парни. Не совсем та кветка им нужна, - старик хитро улыбнулся, спрятав глаза за сеткой морщин, - а как иначе заманить любимую подальше в лес?
  -Да? - я был разочарован - так это всё брачные игры?
  - Как и большая часть поверий и праздников, уверяю тебя. И они стары, как само время. Ну, подумай, хлопец, своей головой: что ждёт этих детей? Родительский произвол? Пока будут судить да рядить, выбирая им пару, да окружать парней, а особенно девчат всякими страхами и запретами, молодые полюбятся, а там, - куда ж деться, - и свадьба, и новое здоровое дитятко. Их родители, такие премудрые, расчетливые, сами когда-то ходили в лес за разрыв-травой, - (старик, смеясь, перекрестился, подняв глаза к небу), - а нашли своих первенцев. Нет, ну, есть чудаки, которые верят в сказки и идут за папаратью, но если потянулась туда же девка за своим храбрецом - то опять получится то же самое.
  А чего стоит обычай купаться в Юрьевской росе*?
   Жёнки на рассвете собирают росу на расстеленные холсты, и, может, и догадываются кое о чём, хоть ни один уважающий себя мужчина не будет откровенничать с бабой про то...
   А девчатки точно не знают, что парни-женихи всеми правдами и неправдами стараются оказаться на том месте, где будут раздеваться, сбившись в кучу, их юные соседки. Вот где выбираются невесты. И сказки есть про то. А в сказках много правды. А как загорится молодое сердце, так никакой батька его не удержит: придумают, схитрят, выкрутятся, обойдут родительские расчеты и сойдутся вместе. Парень молча подставит спину под отцовскую плеть, а девчонку мать долго будет таскать за косы и зло причитать. Но потом успокоятся. То-то же! Молодые спешат: знают - потом придёт долгая, на полгода, зима, и все забьются по хатам, укутаются в тулупы так, что и не разглядишь, кто в том тулупе, и всё, потеряно время. О, сколько ещё у них подобных хитростей! - закончил старик, качая головой.
   Начали зажигать костры.
  Дальше всё происходило примерно так, как знал я по фильмам: водили тесные хороводы, прыгали через огонь юные пары, кто-то охал, напоровшись босой ногой на острый сучок. Семейные, расположившись поодаль шумным табором, укладывали спать детей, припугнув хорошенько Русалкой и лесной ведьмой Каргой, чтобы не отошли их малыши далеко, не вздумали бегать в лес или спускаться к реке. Сами оставались рядом, разложив вокруг сбившихся в одном месте повозок свои костры, и веселились. Все эти люди тоже разок-другой прыгнули вслед за молодёжью через огонь: пламя, по поверьям, очищало от болезней.
   Я торопил старика: пора было возвращаться в город. Бод обещал доставить к нужному месту вовремя.
   В наступающей темноте снова приплыл в челне Миколай. Вышел из лодочки, придержал, стоя в воде, вёрткую посудину, пока мы уселись в неё, впрыгнул сам и погнал челн по течению. Мимо водяных мельниц-лодзяков*, в устье лесного Ведрыца, впадавшего в широкий Днепр. Потом, держась рядом с берегом, он провёл лодку в могучем попутном течении ещё дальше: вдоль пристани, вдоль торгового места, вдоль складов-спихлеров и коновязей - туда, где уже кончался город.
   Здесь мы вышли из челна.
   Поднялись извилистой дорожкой вверх, прошли в темноте, и я опять ощутил под ногами наезженный шлях и знакомый запах скошенных трав и полыни.
  - Теперь ищи То Место - велел старик. - Не высматривай, просто ищи.
   Я прошёлся вдоль дороги. Остановился, присел, положил обе ладони на землю, в пыльную траву, на землю, дышавшую теплом, и сразу нащупал под пальцами свою метку, выложенную камешками и щепками. Метка указывала на северо-восток. Мне казалось, что и без отметины я нашёл бы это место - почему-то был уверен, что не ошибся. Посмотрел, осенённый догадкой, на Бода: он сейчас сосредоточенно проговаривал одну короткую фразу.
   Удивительная перемена произошла с чародеем. Жалкий старик стал выше ростом, выпрямился, расправил плечи, и тонкий серп серебряного сияния возник над его головой. Сияние потекло вниз, повторило очертания тела чародея, голос окреп, стал молодым...
   Мне сделалось грустно от мысли о расставании с этим загадочным человеком.
   "Что ты себе позволяешь?! - раздался, кажется, прямо под черепом суровый голос могучего чародея:
   - Очисти помыслы от сора! Забудь всё, что привязывает тебя к этому времени! Думай о возвращении! Смотри на звезду! Проси Великую Заступницу, моли о помощи - только она в силах помочь тебе!
   Вы умудрились забыть своих святых и героев!
   КАК БУДТО И НЕ БЫЛО У ГОРОДА ЭТИХ ВОСЬМИ ВЕКОВ!
   Вы оставили только ЕЁ одну - единственную нить между прошлым и настоящим! Единственную!
   ПРОСИ ЖЕ ВЕЛИКУЮ СВЯТУЮ!
   МОЛИ О ПОМОЩИ!
   ВОЗВРАЩАЙСЯ В СВОЁ ВРЕМЯ!!!"
   Ажурный силуэт навершия стелы Евфросиньи Полоцкой проступил среди созвездий. Сквозь силуэт монахини, святой заступницы города, блеснули острые лучи звезды...
  
   Старик осунулся вниз, в дорожную пыль, в горький полынный дух.
   Он дождался! Он совершил последнее из того, ради чего когда-то устремился сюда.
   Всё, всё, всё.
   Теперь - точно всё.
   Он оставляет эту Явь.
   Над его головой раскинулся бездонный звёздный купол. Бод в последний раз глянул в небо. Представил, как Анна и красавицы-дочки тянут ветви-руки к самым звёздам, нежась в ясной ночи, и слёзы заволокли глаза. Последнее, что прошептал чародей, было:
  - Встретимся вновь!..
  Тело его, распростёртое на изъезженном гостинце, исчезло.
   Далеко в лесу тихим шелестом ответила дремавшая липа, приняв в себя то, что осталось от человека, хранившего эту землю от бед.
  
  ***
   Я стою на асфальте.
   Днепр, могучий, древний Днепро-Славутич, спокойный, как обсидиановое зеркало, отражает яркие фонари, освещающие молодую каштановую аллею вдоль берега.
   Звёзды не пытаются соперничать с сиянием городских огней.
   Где-то за рекой восходит моя звезда.
   Мобильник работает и показывает, что со времени выхода из автобуса прошло... да нисколько не прошло! Я опять внимательно всматриваюсь в цифры: точно, со временем всё в порядке, но дата?! Я исчез в пятницу, а сейчас суббота. Хорошо, что мать на даче и, если забыла свой телефон, то и объяснять ничего не придётся... Рядом резко взвизгнули шины: водитель такси увидел меня, появившегося на линии разметки и нелепо разгоняющего перед собой дрожащее марево. Зло выругался через опущенное стекло:
   - Куда прёшь?! Нарисовался, обдолбанный!
   Я обнаружил, что стою посреди проезжей части, и поспешил сойти с дороги. Знаю, знаю, что лицо моё представляло собой халтурно смешанный коктейль из самых разных чувств и было предательски мокрым, а губы разъехались в дурацкой счастливой улыбке.
   Я посмотрел на каплицу святой Евфросиньи Полоцкой, не таясь, перекрестился и прошептал: "Спасибо, святая! Я знаю, какими были вы - деды!"
  
  
   Примечания:
   *Иосиф - полное имя Юзефа.
   *Краков и Прага - со времён средневековья в университетах этих городов получали образование выходцы из Великого княжества Литовского.
   *Типография в Любче основана в 1547 году. При жизни К. Тополи это была одна из самых крупных реформаторских типографий Великого Княжества.
   *Восемь священных костров - славянское языческое капище, алтарь.
   *Разрыв-трава, папараць-кветка - легендарный цветок папоротника, по преданию, расцветающий только раз в году в полночь. Если повезёт сорвать папараць-кветку, станут видны все клады, спрятанные в земле.
   *Юрьевской росе приписывались целебные, омолаживающие свойства. Купались в росе в ночь на 6 мая.
   *Лодзяк - небольшая мельница на плоту.
  
  
   P.S.
   Перечитываю торопливо написанное мной сразу после возвращения. И понимаю - всё, что произошло, навсегда определило мою жизнь.
   Среди современников я невольно ищу глазами черты тех, кого знал в Том Времени. И часто мне кажется, нахожу полное сходство, хоть прекрасно понимаю, что это невозможно.
   Вон идёт Марусечка: в джинсах, со школьной сумкой на плече, она уверенно припечатывает крепкими ногами асфальт, и вьются над маленькими ушами вырвавшиеся из плена заколок густые непослушные волосы.
   Вот мужчина, похож на молодого бортника Миколая.
   Мальчишки со спортивными рюкзаками в сопровождении тренера... Четыреста с лишним лет назад точно такие же пацаны, неугомонные и шумные, играли в "бабки" на зелёной луговине у окраины Щучьего болота...
   Я провожаю глазами шикарный "Лендровер" с минскими номерами: серый металлик с дизайнерскими тёмными пятнами, имитирующими окрас шкуры, непоймичьей. "Лендровер" выруливает на стоянку и из автомобиля выходит замечательная пара. Немолодой мужчина в светлом летнем костюме. Его дама, и в свои лета красивая и статная, - в сиреневой паре...
   От волнения я затаил дыхание: они поразительно похожи на Тех, двоих...
   Подумал: в принципе, если нет ничего невозможного в том, что я сам десять лет назад одним махом перенёсся во времени, то почему эта пара не может иметь какое-то таинственное отношение к Чародею и его единственной?
   И грустно усмехнулся своей мысли.
   Но, повинуясь неведомому импульсу, нащупал в кармане визитку, подошёл, поздоровался с пожилыми супругами и протянул ламинированный прямоугольник.
   Дама приняла визитку с вежливой улыбкой. Увидела изображение крылатого всадника - гусара XVII века в полном вооружении, - повернула карточку и на обратной стороне прочла вслух:
  
   "Речицкое землячество"
   Сохранение и популяризация истории
  г. Речица
  
   - Богуслав Павлович, - она передала визитку супругу, - а молодой человек - из тех энтузиастов, которые возродили исторический центр города.
  - Очень рад! - ответил старик, просияв. И тут же сердечно принялся трясти мою руку:
  - Я некоторым образом имею отношение к национальной киностудии, - хозяин "Лендровера", похоже, и не думал отпускать меня, - встреча с вами, Никита Александрович, символична! Мы всё равно вышли бы на "Речицкое землячество": наслышаны о масштабных проектах вашей организации. Но когда такое совпадение, это прекрасное начало. Рад, очень рад! Есть интересное предложение от инвесторов, - продолжил старик, видимо, привыкший быстро переходить от слов к делу, - экранизация белорусского предания. Местная легенда о чародее принята как рабочая версия единогласно и без обсуждений. Собственно, потому мы здесь: пора писать сценарий. Да!
   Я подумал, что, действительно, старик прав насчёт роковой встречи: меня созерцание этой пары просто окрылило. Я чувствовал распирающее желание скорее рассказать о том, чего нам стоило воссоздать историю города по крупицам, все эти реконструкции, этно-праздники для туристов и исторические фестивали, изменившие жизнь старого города...
   Богуслав Павлович прервал разбег моей мысли:
  - Как Вы думаете, какое название должно быть у будущего фильма? - с таинственной улыбкой, точно нацелив взгляд мне в глаза, спросил он.
   Не задумываясь, прямо и открыто глядя в тёмно-синие глаза молодцеватого старика, я ответил:
   - 'Бод'. Речицкого чародея звали Бод.
   И каждый из нас свободно прочитал в глазах друг друга всё, чему искал подтверждение.
   И каждый ответил на немой вопрос: "ДА!"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   А. В. Ковалевская, Речица, январь 2011 г.
  
  
  Выражаю искреннюю благодарность своим читателям.
   Об истории города Речица читаем:
   "Полоз и Белокрылка" роман. Первая треть XVI века. Семён Полозович, князь киевский, наместник речицкий, о ратных подвигах которого идёт молва по всему Поднепровью, вынужден держать оборону против "саблей живущих" крымских татар, и против великой Московии, навалившейся на древние литовские вотчины. Любовь, мистика, война. Исторические сноски в приложении к тексту.
   "Гуда" повесть. 1648-1649 гг. Казацко-крестьянское восстание на землях речицкого повета. О войне повествует городской юродивый. Юмор, мистика. Исторические сноски в приложении к тексту.
  
  
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"